– Вокзал – это нейтрально.
Мне здорово хотелось дать ему по затылку.
Алик Н.: – Провожать – это пошлость. (Он же: – Быт мешает творчеству.)
– И лицом хороший, и характер тихий… А не люблю я его, вишь, как получается.
– Что ж ты за такого маленького вышла?
– А на что мне высокий? Собак на него вешать, что ли?
– Сгинь-ка, сделай мне такое великое уважение.
– Что такое «ни то ни се»? А, понимаю: это отметка «тройка».
– Евгений Онегин – хороший или плохой?
Чужие жизни душили его.
У маленькой Ирины любимый герой – кошка: никому не лижет рук.
Если бы вашими соседями по коммунальной квартире были ангелы, вас раздражал бы шелест их крыльев. А наши соседи – ох, не ангелы… И стучат они – ох, не крыльями…
– Ты кыску из себя не выстраивай!
Рядом – и так далеко – жила покинутая ею страна.
Когда-то в детстве после всякой горести она уходила к себе в комнату и повторяла несколько раз вслух: «Через неделю всё пройдет». И утешалась.
Нельзя было сделать эту синеву будничной – это означало перестать видеть.
Легче самому уступать, чем гнуть других.
– И за что только девушки тебя любят?
– А я ласковый.
Белые глаза убийцы.
Рогатая вишня.
На всё отвечала с готовностью: – С-сию же минуту!
(Со свистом!)
– Он всегда готов лаять в нужном направлении.
Единственный сюжет о поездке в Белоруссию, не вошедший в «Блокноты журналиста» (см. главку «Теперь ты поняла, как у нас?», стр. 113).
В Борщовке меня отыскал Николай Михайлович Василенко из Масонов. У него 13-летний сын, который с младенчества не ходит – больные ноги. А голова хорошая. Около братишки кончил 4 класса, и учителя помогали. А семилетки в Масонах нет, ходить из Борщовки в Масоны учителя не станут. Как быть?
Я сказала, чтоб завтра пришел за мной, я посмотрю на парнишку и соображу, как быть. Николай Михайлович заехал за мной на той самой белой лошадке, которую ни один колхозник, кроме бригадира, до той поры не запрягал.
До Масонов 7 км – лесом и полем. Я сидела на соломе и глядела вокруг и не могла наглядеться – день был золотой, осенний, чистый. Лошадка шла медленно. Это был самый мой лучший день в Белоруссии.
Василенко навек загорелый, очень высокий, а глаза синие, почти у всех белорусов такие. Лицо умное, смотрит пристально. Мальчишку, видать, очень любит. Мальчик чем-то похож на отца, только глаза зеленые и тоже очень светлые:
– Когда я был малым, у меня была болезнь полиомиелит. И с тех пор я не могу ходить. Если я вырасту невученым, как же я буду жить?
На ногах новенькие башмаки. Всегда новые.
На обратном пути Василенко приостановил лошадь и показал мне волчьи следы. (Привет Акиму Мореву[132].)
Василенко: – Я около сына тоже читаю. «Три мушкетера» все пять книг прочитал. А вашу статью я читал, как вы выручали хлопца из лагерей[133]. Выручили?
Помолчав: – А моего хлопца выручите?
От Миши Василенко пришло письмо: «То, что я обещал, я делаю. Но Петруненко ко мне еще не приходил. С приветом к вам Миша Василенко.
Жду ответа».
Старый, больной, проигравший себя человек. Что с него возьмешь?
Прокурор в бешенстве, кричит девушке, которой он только что сообщил: ее отец осужден на 10 лет без права переписки: – Что вы на меня смотрите, будто запугать хотите? Не запугаете!!!
– Будете жаловаться, все материалы поднимем. Если ваши юбки потрясти, то и не такое узнать можно. Идти против решения горкома – это значит идти против партии. Я не советую вам жаловаться, а то мы и прошлое ваше вспомним… Таким путем…
(Первый секретарь Ново-Алтайского горкома партии – учительнице, которая пришла искать у него защиты.)
– Какая вы худенькая.
– А я никогда справная не была.
– Топора боюсь, пилу не уважаю.
Когда я была в Ярославле, Шура звонил мне каждый вечер. Соседка по комнате Нина Прохоровна сказала:
– Каждый день… Не пойму я – денег вам девать некуда или вы сохранили чувство?..
Шура, услышав это, немедленно сказал:
– Ты должна была ответить: «Мы сохранили чувство, что денег девать некуда!»
Ярославль. Идут экзамены. За окном голосит петух.
– Наполеон претендует против Турции… Чернышевский написал драму «Дмитрий Калинин»[134]…
Бывалоча…
– Всё это – пустые слова!
Лицо гладкое, холеное, шея толстая и голос тоже толстый и гладкий.
Комиссар собственной безопасности.
Литые, крупные, какие-то геральдические гуси.
Фамилия: Наумкин
(а зовут его все Недоумкин).
Девушка отвечает на вопрос билета покачиваясь, монотонным, высоким голосом, не останавливаясь, как заколдованная. Вопросы ее сбивают, она теряет нить и потом больше не может поймать ее.
Основное заболевание: здоров. Сопутствующие заболевания: наглость.
Милиционер: – Я – человек, а не буква закона.
Эренбург на встрече с Полетаевым[135]:
– Нельзя, чтобы на Луну высадился хам.
Пишут: нельзя без Пушкина, Бетховена, но никто не написал: нельзя жить без Сталина.
Сталин не может без физики? Да.
Физики не могут без Сталина? Не верю.
По таланту нельзя ходить сапогами. Мода на оглоблю кончилась. Но теперь другая мода: на средне-арифметическое.
Я рад, что люди лучше одеваются и едят. И спокойнее спят по ночам. Но это еще не всё.
…Меня теперь называют «некоторые литераторы». Словно я размножаюсь почкованием.
Почему нужно много сортов хлеба? Почему не может быть разнообразных писателей?
Если б я разводил розы, то получил бы почетную грамоту. А нового писателя? Нет, не моги, не выводи.
У старого дерева – отруби ветви – вырастут новые. А попробуйте по саженцу прогуляться.
Удивительная книга. На ее страницах плачут, падают на колени, целуют руки и говорят: «Кристин, золото мое бесценное, не плачь так горько»[136].
Сейчас так уже не пишут. Но разве сейчас не плачут, не стоят на коленях? Плачут. Стоят. Но написать об этом ни у кого не повернется рука. Прочитать об этом было бы почти оскорбительно. Сдержанность. Скупость. Всё загнано глубоко внутрь. Это верно. Так и должно быть. Но, может, она так любила музыку оттого, что рыдание в ней звучало не заглушенное ничем, звучало, не стесняясь себя, бесстрашно. Тут не было запретов.
– Это то же самое, что владеть Летним садом для единоличных прогулок.
В меховом ателье. Заказчица:
– Плечи какие безобразные.
– Да не сказать, чтоб безобразные… Ну, почему безобразные? Плечи, можно сказать, как плечи. Обыкновенные плечи.
– А вы, гражданка, не лезьте, не ваше дело.
Она заведовала мной.
Мысли какие-то бледные, робкие, вялые – не кровь, а сукровица.
У Гете торжествует незаконная любовь.
У Киплинга – законная.
– Ты меня обидела.
– Чем же я тебя обидела?
– Лобиком.
(Мать хмурилась).
– Она кусается лапами (про кошку).
– Ты меня жутко утешил.
– Сейчас такое веяние…
– У меня пьеса готова. Осталось только слова проставить.
Надо было, чтоб любовь выболела. Чтоб ее не стало. Надо было ее сломать, разрушить.
– Моя болезнь, знаете, как называется? Я в медицинской энциклопедии вычитал: старость – не радость.
Выпьет, крякнет: ремонт!
– Вы гуляете в одиночестве?
Высокомерно: – О, если бы вы знали, сколько друзей сопровождает меня сейчас.
Понимать ее надо было так: они мысленно с ней, она оживляет их своим воображением.
– Ну что ж, передайте им привет.
Август в Тарусе.
Ночью падают звезды. В саду слышен стук яблок, падающих с деревьев.
Днем из-за всех заборов слышен стук – оббивают бочки для засолки огурцов и капусты. Трава усеяна молодыми гусиными перьями.
Георгины, гладиолусы, золотые шары.
«Виновные будут караться вплоть…»
Я: – После того, как Тамара пошла в партком, муж к ней вернулся и теперь, говорят, носит ее на руках.