Шура: – В партком?
Я знаю женщину, которая говорит о себе: – Я пишу такую густую прозу.
У меня советский паспорт!
– Тут у многих советские паспорта!
Мне говорят: чтоб прозвучало то, что ты хочешь сказать, надо пользоваться этой терминологией. А я считаю, все эти слова так скомпрометированы, что ни до кого не доходят. А молодежь их попросту слушать не может.
– От зависимости вашей семьи… До такой шикарности мы еще не дошли.
Надо навещать сюда. Да почаще. И там будет хорошо видно.
По природе предатель…
Убийца по природе…
– Если в бабе ничего от мужика нет, это плохо. Это значит, что она баба и только баба, и курица и больше никто. А если в мужике ничего от бабы нет, это тоже плохо. Это значит, что он звероватый и злобы в нем много.
– А ты его любишь?
Подумала и ответила: – Уважаю.
– Что значит уважаю? Я б удавилась, если бы меня уважали – пусть лучше не уважает. Плевать мне на уважение!
«Но мне понравилась веселая жизнь на колесах, легкий труд; и я стал студентом прохладной жизни и опустился на дно».
– И жил он, как сказано у Лескова, в неопределенном наклонении…
Иуда, целующий Христа. Круг, вписанный в квадратную рамку. Темное, почти неразличимое лицо Христа. И фигура Иуды, змеинообразное объятие, губы, протянутые к Христу, и взор, обращенный к римским воинам[137].
«Высо́ко, как Коккинаки» – Это может прокудахтать курица, но человек это произнести не может.
– Он оскорбил его по щеке.
Цветочница с лицом убийцы.
– Если ты мертв, не берись помогать.
– И во мне всё гулом пошло – в позвоночнике гул, в мозгах – гул, в руках, в ногах, во всем организме.
В эфир ворвалась злобная, решительная, очень деловитая колоратура. Она как-то мстительно выводила свои коленца.
– Стою в вене! (Медсестра делает укол).
– Моя прелесть! Сейчас сделаем укольчик! Золотце, поработайте кулачком… так, так… Где там венка? Вот она. Разожмите пальчики, моя прелесть.
– Он глазами как вцепится…
Вкрадчивый дождик.
– Извлеки мне корень поквадратнее.
И вот она гремит, и вот гремит: «Я зарабатываю… Я покупаю…» Подумаешь! Все зарабатывают, все покупают. И еще: сядет за стол и опять гремит: «Я не голодная». А остальные, что ли, голодные?
– Дети у тебя. Зачем ты пьешь?
– Подружки такие попались. Подбивают.
– Тебе что, десять лет? Какие подружки?
– Учителя говорят: язык у тебя бедный. Читай, мол, больше. Я читаю. А что толку? Иной раз скажешь какое-нибудь такое слово из книжки, ну, например, эрудированный – ну, знаете – говорят так, например, эрудированный человек, а девчонки смеются – что это ты воображаешь о себе…
А я знаю еще слово «концентрированный», но в разговор не вставляю, стесняюсь.
– Про таких у нас на Украине говорят: куда ни повернется, там верба растет.
Рыжая, быстрая, полная доброжелательства. Но ее боятся, как чумы: если уколет в ляжку, будь уверен: эта нога из строя вышла. В вену попадает с пятого примерно раза.
Генерал: – Вот, понимаешь, теперь военное дело немодно. Два сына у меня. Один в инженеры пошел, а другой по гуманитарной линии – в цирковое училище.
– Не пей, тебе же машину вести.
– «Скорую помощь» не останавливают. Я потому на «скорую» и пошел.
Детские годы, это годы настоящей, а не пустяковой жизни.
– Ты что невеселая, с людьми неласковая?
– Будешь за 300 рублей ласковая…
– Пить надо по месту жительства. (Кондуктор в автобусе.)
– Идите по направлению прямо.
– Мы не для того сюда пришли, чтобы они праздновали женский день и кидали свои посты.
– Курица. А лицо мадонны.
Голосом срывается на высоких нотах. До писка.
– Я закрою глаза и с закрытыми глазами попаду в сосну. Видишь, попал! Но ты не удивляйся: я не совсем глаза закрыл, а прижмурился только.
– Покрывал врагов. А теперь не хочет поглядеть людям в глаза. Прячет их от людей. Нет, не спрячешь, тов. Пономаренко! Не спрячешь от народа своих преступных глаз…
Так говорил один оратор, и другой, и третий. А тот, о ком говорили, всё не поднимал головы, не опускал руки. Он просто умер.
Представляли начальство, водили по комнатам. Привели в отдел очерка, а там один сотрудник говорил с женой по телефону. Он в смятении положил трубку на стол, а оттуда несся голос жены: «По бабам шляешься, дрянь такая!»
Пьяная весна. Капли прыгали с крыш, как пьяные. И птицы свистели, как пьяные. И облака неслись высокие, хмельные. И высоко в небе неслись пьяные облака.
Он был готов к смерти. И к посадке. Но когда угроза посадки стала явственной, он подумал: «Раньше бы…» Теперь он был женат, и у него был ребенок.
– Ты давно за ним замужем?
– Всю жизнь…
_______
Рассказы А.А.А. [Ахматовой]
– В Гослите при заключении договора платят 25 %. По сдаче рукописи в набор – 35 %. Когда книга выходит – остальные сорок. И вот, когда сдали книгу в набор, я попросила свою редакторшу выписать мне 35 %.
– Кажется, вам 35 % уже выплачивали.
– Если вам кажется, проверьте.
Она куда-то удалилась, а вернувшись, сказала:
– Старшему редактору тоже кажется, что мы оплатили вам 35 %.
– Если и вам, и старшему редактору так кажется, я попрошу вас проверить это обстоятельство у бухгалтера.
Редакторша удалилась, а вернувшись, сказала:
– Бухгалтеру тоже кажется…
И тут я ответила так:
– Если бухгалтеру кажется, его надо связать и тотчас вести в пробковую комнату. Казаться может лирическому поэту, а бухгалтеру ничего казаться не должно. Он должен знать.
_______
Когда мне вручали премию, за моей спиной стоял чей-то бюст – то ли Тита Ливия, то ли Нерона. Он всё время гримасничал, он был недоволен происходящим, и на лице у него было написано: «Кто это? Поэтесса? Ахматова? Первый раз слышу. Сапфо – вот это была поэтесса!..»
Министр подал мне небольшой конвертик. Я поблагодарила и положила его на стол, неподалеку от себя. Министр улыбнулся, взял мою сумочку, расстегнул ее и сам положил туда конвертик. Оказалось, что в нем было миллион лир.
Знаете, как я их потратила? Мы купили шесть чемоданов и напихали в них всякого женского барахла – кофты и прочее. Я приехала в Ленинград под самый Новый год и была как дед Мороз – всем раздавала подарки.
Я спросила Шуру: – Как ты думаешь, это много – миллион лир?
Шура: – Для человека, который всю жизнь привык обходиться одной лирой – наверно, много.
– Бог правду слышит, если доживешь.
– Поменьше рвенья (Талейран).
– Всякая вещь бывает 1-го сорта или второго (похуже) или третьего (совсем плохого), но дерьмо – не сортится.
– До 3-х часов ночи играли в бридж, чтобы нас не вытаскивали из постелей. А потом отец ложился и клал рядом с собой револьвер[138].
Каспий мелеет со времен Петра Первого. Но такого обмеления…
А. А. Ахматова.
– Рим… Кто построил все эти здания? Не человек же. Тогда кто же?
Когда меня подвели к старинному замку, где я должна была получать премию, я остановилась, онемев. Огромная, почти отвесная лестница. Каждая ступенька в полметра. Как же я взойду, если я даже на второй этаж поднимаюсь в лифте? Я одолею несколько ступеней – и похороны по четвертому разряду – покойник правит сам – обеспечены.
Я постояла, подумала и сказала себе: поднимись.
– И что?
– Ничего – поднялась.
В Ташкенте Нечкина пришла с визитом к Анне Андреевне. На светский вопрос «Над чем вы сейчас работаете?» Милица Васильевна ответила полуторачасовой лекцией на тему «Грибоедов и декабристы». Когда она ушла, А.А. сказала: «Я вижу, что из этого города меня без высшего образования не выпустят».
– Я хорошо веду себя только, когда я печальный (грустный). Когда я веселый, я веду себя плохо и никак не могу остановиться!
– Добрый человек любить маслины не может.
– Да никто и не любит, просто притворяются.
– Как уютненько, как интимненько. Хотите я расскажу вам свои взаимоотношения к мужу?
– Пушкин очень гладко пишет ямбами, поэтому все понятно. А Маяковский когда ямбами – тоже понятно. Но иногда он переходит на хорей – и тогда – ну, ничего не понятно.