совсем нет! Разница – в анонимности интернета. Даже те, кто ненавидит Церковь, боятся сказать о своей ненависти собственным голосом. А еще боятся услышать прямой и нелицеприятный ответ.
Дискуссии об истинности чуда благодатного огня приобрели в последнее время очень эмоциональный характер. Понятно, что агрессивные критики Церкви, такие как Сергей Бычков, пытаются представить ее чуть ли не обманщицей. Но сомневаются и вполне благонамеренные люди… В то же время о чудесных свойствах благодатного огня есть немало свидетельств, гораздо более убедительных, чем те, которые приводят «разоблачители». В специальной статье Юрия Максимова цитируются слова паломников, у которых свечи в храме Гроба Господня в Великую Субботу возжигались сами собой. Многие свидетельствуют о необычных всполохах в храме, о том, что огонь не обжигает. Наконец, тот же Юрий Максимов приводит слова ныне здравствующего архиепископа Благовещенского Гавриила о том, как он вошел в кувуклию вскоре после схождения благодатного огня и увидел, что лежащий там камень был покрыт синим, небесного цвета огнем, совершенно необычным.
Да, про схождение огня ничего не говорится ни в Новом Завете, описывающем жизнь апостольской общины, ни у известнейших отцов Церкви. Но, может быть, Господь особо укрепляет нас, привлекая внимание к чудесным явлениям именно в самые трудные времена? О благодатном огне много говорили и писали в IX–XII веках, когда Иерусалим оказывался то в руках иноверных властителей, то в руках крестоносцев. Тогда и святыням, и христианской общине на Святой Земле грозило полное уничтожение. K благодатному огню приковано внимание и сейчас, когда идет борьба за право людей жить по Богом данному духовному и нравственному закону, когда недруги христианства пытаются изгнать его из жизни общества.
Как появляется огонь и как он воздействует на людей – тайна. Ее нельзя до конца постичь рационалистическим умом. И к ней нужно относиться с уважением хотя бы потому, что она почитаема многими верующими. Если же кто-то, подобно Фоме, говорит, что не уверует, пока не потрогает чудо руками, он, наверное, должен обращаться за разъяснением подробностей в Иерусалимскую Церковь, которая ближе всех стоит к явлению благодатного огня.
Христианин призван помнить: внешние сверхъестественные явления – это не что-то главное, это не центр нашей веры. Многие видели огонь – и не уверовали. Многие видели чудеса Самого Господа – и обрекли Его на распятие. Многие, наоборот, никаких чудес не видели – и стали мужественными свидетелями веры, мучениками, исповедниками. Это урок всем нам. Многое, что нас окружает, является чудом. Это и сама наша жизнь, и созданный Богом мир. Наконец, это главное Таинство Церкви – Евхаристия. Она – настоящий центр жизни христианина. Чтобы участвовать в ней, не нужно ехать за тридевять земель или чем-то отличаться от окружающих, нужно лишь быть готовым к ней духовно. И кстати, ее тоже нельзя постичь рационально. Неверующий скажет, что хлеб и вино после Евхаристии остались теми же самыми, ведь внешние свойства вещества не изменились. Но христианин верит и знает, что они изменили свою природу и сущность, став Телом и Кровью Христовыми.
Меня попросили прочесть лекцию «Чего Церковь ожидает от социологии». Долго не мог решить, о чем говорить применительно к сфере, в которой почти ничего не понимаю. И вдруг неожиданно для себя подумал: а ведь социология, как и некоторые другие общественные науки, имеет тот же долг «печалования», что и Церковь! Ученые должны честно, беспристрастно, без оглядки на доминирующие мнения быть посредниками между народом и властью, народом и «элитой». Сегодня разрыв между ними необычайно велик – и в России, и на Западе. Наше близкое к власти «экспертное сообщество» полностью убеждено, что знает все о народе лучше его самого, а уж тем более знает, чего он по-настоящему хочет и что для него благо, а что – зло. Только вот принимаемые решения вовсе не обязательно отвечают настрою людей и идут им на пользу. Иногда суть этих решений не могут даже толком объяснить. Возможно, просто боятся или так презирают «быдло», что не считают нужным с ним разговаривать.
И вот в этих условиях честная социология должна выяснить, что действительно думают миллионы простых людей, чего они ждут от внутренней и мировой политики, каковы их чаяния, устремления, надежды, принципы. Выяснить – и донести до уха власть имущих, причем не только в государстве, но и в большом бизнесе, и в мировых «элитах». А еще – максимально широко рассказать об итогах своих исследований, чтобы люди сами знали, какова их воля и в чем она отличается от политического «мейнстрима», сформированного в кабинетах начальников и экспертов.
Н. А. Бердяев очень правильно писал, что современный мир не любит людей, которые напоминают «об окончательной предназначенности человечества, о свободе абсолютной, о смысле вечности. Люди этого Духа мешают строителям человеческого благополучия и успокоения. Свободные, истинные слова не нужны, нужны слова полезные, помогающие устроить земные дела». Как-то я сказал на одной конференции, что идея толерантности крепко связана с нравственным релятивизмом, с учением об относительности истины, вообще с отказом от споров о ней, которые – о ужас! – мешают миру и спокойствию. На меня сразу набросились, говоря: ну что вы, все совсем не так, толерантность включает в себя что угодно, в том числе и представления об истине – самые разные. И тогдашние спорщики были уверены, что их правота очевидна.
Но попробуем все-таки разобраться: действительно ли «толерантность» не имеет ничего общего с релятивизмом? Не имеет, если представления об истине шизофренически разделить с общественным идеалом и общественными правилами. Если запереть их в клетку частной жизни и никогда оттуда не выпускать. А вот если вернуться к естественной для человека мысли о том, что убеждения должны влиять на общество, что на их основе общество можно и нужно созидать, – толерантность и истина неизбежно сталкиваются. Если истина – действительно истина, человеческое общежитие не может не основывать на ней свою жизнь, не устанавливать правил, на ней основанных, и не отрицать всего, что с ней не согласно. Кстати, сторонники «толерантности» ничтоже сумняшеся так и поступают, насаждая через школу, СМИ, законы и власть свои «слова полезные», свои представления о том, что хорошо, а что плохо. Так чем же верующие-то люди хуже? Почему у них должно быть меньше права предлагать обществу свои правила и законы, убеждать людей в том, что именно по этим правилам и законам нужно жить?
Как непробиваемы иногда наши человекобожники – особенно в своей интерпретации христианства, которая прямо противоположна реальному Евангелию! Один наш политик, человек гуманный и просвещенный, однажды на церковном приеме говорил тост, да вот так вот и сказал: «За настоящее христианство, а не за то, которое говорит – кто не с нами, тот против нас!» Будто и не читал Евангелия, будто не знает слова Самого Христа: кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает (Мф. 12: 30). Нет, у таких людей другой «Христос» и другое «Евангелие».
Продолжаются наши дебаты с секулярными гуманистами. Одна из самых больных тем – конфликт свободы слова и защиты святынь. Похоже, мы просто друг друга не понимаем или не хотим понять. Вот Александр Верховский все время пытается свести православный взгляд на права человека к борьбе земных интересов. «С точки зрения Православной Церкви, – пишет он, – проблема защиты групповых прав сегодня выходит на первый план в дискуссии о правах человека». Да нет, эта проблема для нас отнюдь не самая главная. Но нам опять пытаются объяснить, что для общественного устройства имеет значение только человек (пусть даже в рамках группы), причем понимаемый в пределах его земного бытия (или бытия группы). Бог, данные Им принципы и правила – все это вообще «за гранью» и «за скобками».
Хорошо, попробуем «поиграть» и на таком мировоззренческом поле. Пусть, с точки зрения секуляристов, священные предметы, символы, изображения, здания, имена – ничто по сравнению с человеческой жизнью и даже с различными взглядами и настроениями, например с желанием над чем-нибудь посмеяться. Но если наши оппоненты все-таки ставят человека и его выбор выше всего, почему они не могут примириться с тем, что, с точки зрения выбора многих людей, святыни значат больше, чем земная жизнь? И понять, что если эти люди так считают, то их позиция должна уважаться государством и обществом? Подлинная забота о мире заключается не в том, чтобы «переделать» верующих людей, заставив их предпочесть земное существование религиозным ценностям, а в том, чтобы обеспечить одинаковую защиту свобод и святынь и таким образом избежать конфликтов. Если святыни для меня – самое важное, я имею право на то, чтобы они защищались законом так же твердо, как земная жизнь, которая важнее всего для секулярных гуманистов.
Молодой люксембургский ученый и публицист Адриан Пабст разделяет секулярность и секуляризм. Под первым понимает разумную дистанцию между Церковью и государством, под вторым – агрессивную идеологию вытеснения религии из жизни общества.
У нас, а подчас и на Западе, секуляристы на такое разделение обычно не способны. Государство светское – значит, место Церкви только в храмах, ну еще в частных жилищах. Из сферы образования и массмедиа, из публичной жизни – вон!
А ведь могли бы прислушаться к молодому автору – хотя бы для сохранения собственного общества, которое идеологи светского гуманизма все более теряют и которое из-за них все сильнее теряет себя.
Нужно ли нам, православным, одобрять политическую борьбу, экономическую конкуренцию, другие человеческие «ристалища»? Нам, между прочим, говорят: смотрите, все это развивает человека и общество, устраняет монополизм, препятствует застою! Да, развивает, устраняет, препятствует. Монополизм в экономике и застой в политике – вещи нехорошие, и обществу нужно их избегать. Между прочим, мудрые цари и элиту меняли, и монополистов обуздывали. А теперь давайте задумаемся: чем хуже конкуренции, например, война? Она еще лучше развивает экономику, двигает вперед науку и технику, стимулирует мысль и культуру. И вот здесь секулярные гуманисты споткнутся и скажут нам: нет-нет, войны не надо.