– Нет, ответило яблоко, – чтобы ты могла целиком отдать меня.
Когда я, уже в наши дни выложил эту притчу в интернете, на меня посыпались весьма едкие и ехидные комментарии, смысл которых можно было выразить одним вопросом: «И что же, – вы действительно жили по этому правилу? В самом деле?»
Нет, я не скрою, что даже в 1972 году на нас, семилеток-первоклашек притча из «Звездочки» производила ошеломляющее впечатление: «Как это – отдать целиком? И себе ничего не оставить, что ли?..» Честно сказать, я не помню, что ответила учительница на наше недоумение, но это даже не важно: все равно шок от столь жесткого ригоризма остался – по крайней мере в моей душе.
Автор притчи явно требовал от нас чего-то вышеестественного, чего-то, не укладывающегося в обычные житейские представления.
Сейчас я сказал бы: от нас требовали святости.
Сейчас эта притча вызывает у меня в памяти рассказы из Патерика или, например, такой эпизод из жизни св. прав. Иоанна Кронштадтского: как известно, святой батюшка в молодые годы, получив жалование, редко доносил его до дома – раздавал по дороге нищим, – а однажды даже пришел домой босиком, ибо отдал свои сапоги босому бедняку.
Вот чего-то подобного требовал от нас, советских детей, автор «Апельсина и яблока».
Возможно, вы скажете, что притча эта стоит особняком в учебнике, что она не типична, что советская педагогика редко пускалась на такие крайности…
Не знаю, не знаю. Если внимательно прочесть всю ту литературу, что предлагалась тогдашним школьникам, то нельзя не увидеть, что вся она была проникнута идеей безоглядного самопожертвования ради ближнего: не только яблоко целиком, но и жизнь свою целиком отдать за народ, за Родину, за идеал – к этому нас готовили.
Скажу, не шутя: из нас стремились вырастить святых.
Почему же не вырастили? Ответ прост, и всем нам известен: стать святым без Божией помощи невозможно.
Впрочем, что значит – не вырастили? Примеры Зои Космодемьянской, Олега Кошевого – и так далее, и так далее, и так далее – говорят о том, что на этом пути были свои успехи, и успехи эти исчислялись сотнями.
И все-таки массовым явлением святость не стала, а ведь цель преследовалась именно такая: весь народ от колхозника до министра должен был стать святым.
Вы скажете: я преувеличиваю? Да нет… Сознательно или бессознательно, но курс был намечен именно такой. Ибо идеологи советского государства понимали (или только чувствовали?), что середнячки, обыватели, даже если они вполне законопослушны и отличаются примерным поведением, построить коммунизм не в состоянии. Коммунизм – это общество, где каждому воздается по потребностям, но потребность (как это стало очевидно в постсоветские времена) вещь весьма капризная. Потребности, выйдя из-под контроля, растут и множатся, причем их рост отнюдь не подчинен разуму и старается обойти всякую искусственную, законодательную преграду.
Держать свои потребности в узде разума середнячок, обыватель не способен. На такое способен только святой, совершенно подчинивший свое телесное начало духу. Только святой способен обходиться необходимым минимумом жизненных благ, только общество святых способно оградить народное хозяйство от производства излишеств, бессмысленной роскоши, и пустить экономику по здоровому, разумному пути.
Пресловутое изобилие невозможно в мире мещан, не способных контролировать свои потребности, живущих сравнительно скромно только потому, что они не имеют возможности жить на широкую ногу, – но как только эта возможность появляется, немедленно окружающих себя всевозможными (по выражению Игоря Шафаревича) «стереофоническими унитазами».
Изобилие материальных благ (не для «элиты», но для каждого члена общества) возможно только там, где этим благам не придается чрезмерного значения. Но мог ли советский, атеистический социализм – хотя бы через тысячу лет от 1917 года – дорасти до подобного состояния? Думаем, что ответ ясен. Как бы ни стремилась советская идеология воспитать «нового человека» – сиречь, «святого атеиста», в обществе неизбежно росла и ширилась раковая опухоль мещанства, что, в сущности, можно понять: из года в год советскому человеку предлагалось терпеть лишения, обещая за это райскую жизнь… для его отдаленных потомков (так, по крайней мере, обстояли дела на идеологическом фронте в 70-е годы, когда хрущевские посулы «коммунизма к 1980 г.» окончательно провалились). Все разговоры о «светлом будущем» разбивались об одно простое и всем ясное понятие – смерть. Каждый советский человек, даже если и не отдавал себе в этом сознательного отчета, в душе понимал, что безвозвратная гибель, смерть, такая, какой она представляется атеисту, неизбежно обнуляет все разговоры о самопожертвовании, общем благе и т. д. Перешагнуть через это понимание мог только святой. «Святые атеисты» СССР так и делали, хотя чаще всего они жертвовали жизнью ради немедленной или, по крайней мере, различимой в будущем цели. Хороший пример тому – подвиг Александра Матросова, погибшего ради того, чтобы его рота немедленно перешла в наступление. Такое соображение нисколько не умаляет величия этого подвига, но переводит его в особую категорию: это именно подвиг, единичный святой поступок, святая смерть, но не подвижничество – т. е. святая жизнь.
А строить коммунизм было под силу только подвижникам, т. е. людям, согласным нести постоянные лишения – ради чего? Ради того, чтобы когда-нибудь… в необозримом будущем… где о тебе и вспомнить никто не сможет… кто-то там начал жить лучше, чем ты живешь сейчас. И в каком смысле «жить лучше»? В материальном? Но неужели, все свои лишения «святой атеист» терпит только ради того, чтобы его потомки обрели мещанское сытенькое счастьице? Как говорилось в известном советском фильме: «Построим советскую власть и будем на балконе пить чай с лимоном», – так, что ли?
А если имеется в виду не материальное счастье, то какое?
Как мне кажется, наиболее полно и убедительно на этот вопрос отвечали советские писатели-фантасты 60-х годов (столь мало оцененные тогдашними идеологическими заправилами!), в частности братья Стругацкие с их «миром Полудня». «Полуденные» жители обретали счастье в непрестанном творческом поиске, в работе на благо общества, в борьбе с неведомым и т. д. Такая модель будущего была весьма привлекательной для многих и многих советских людей, – но и она разбивалась о ту же преграду – о понимание собственной смертности. Каждый знал: как бы ни было хорошо в мире Полудня, но ты там жить не будешь, не посмотришь на этот мир и глазом; твой мир – это мир очередей, коммуналок, а пуще того всевозможных «пережитков прошлого» – от бюрократизма до прямой преступности.
Как тут не вспомнить Маяковского, который еще в 20-е годы понял это противоречие между строительством коммунизма и невозможностью пользоваться плодами этого строительства, и в отчаянии взывал к «большелобому химику» будущего:
Воскреси
хотя б за то,
что я
поэтом
ждал тебя,
откинул будничную чушь!
Воскреси меня
хотя б за это!
Воскреси —
свое дожить хочу!
Не просто дожить, но пожить в мире Полудня!
Но «атеистическая святость» не предполагала веры в воскресение.
В таком-то идеологическом поле стремление, окончательно овладевшее массами к 80-м годам, построить «коммунизм в отдельно взятой квартире» если и не оправдано, то, по крайней мере, объяснимо. Атеистический социализм нес на себе мещанство, как тот верблюд горб, без надежды когда-либо избавиться от него. Наиболее прозорливые интеллектуалы-коммунисты (тот же Маяковский, например) еще в двадцатые годы пророчествовали:
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!
Пророчество оправдалось вполне: социализм пал не столько под ударами извне, сколько от перерождения изнутри, и предотвратить это перерождение имеющимися средствами не было ни малейшей возможности. Клювики канареек вернее, чем баллистические ракеты разрушили великое государство.
Коммунизм остро нуждался в помощнике, и единственным возможным помощником для него могло бы стать христианство, православие, с его идеалом святой жизни, Царствия Божиего, которое «внутрь вас есть» и бесстрашия перед лицом телесной смерти.
Думаем, что все предыдущие рассуждения о беспочвенности, неосуществимости «атеистической святости» понятны всякому верующему человеку. Православные хорошо знают, что достичь святости, минуя Бога, невозможно, а потому и все мечты о «стане святых, граде возлюбленном» (сиречь, коммунизме) в Советском Союзе были обречены на провал.
Коммунизму было необходимо Православие.
Но сейчас хотелось бы поговорить и о другой стороне того же вопроса: необходим ли коммунизм Православию?
Современная православная Россия решительно, даже с негодованием отвечает: «Нет!» – «Нет, ни в коем случае!»
Почему же? А вот почему:
Во-первых, атеизм и вражда к вере Христовой – это не случайные, а самые, что ни на есть коренные черты коммунизма. Коммунизм и был затеян для того, чтобы сокрушить Христианство.
Во-вторых, никакое коммунистическое общество православному человеку не нужно в принципе, ибо перед ним стоят более возвышенные цели: достижение личного спасения (для себя) и Небесный Иерусалим (для общества в целом). И та и другая цель достигаются независимо от общественного строя, и достигаются они по милости Божией, но никак не политической или классовой борьбой.
Возражение это звучит достаточно веско и ответить на него, опираясь только на теоретические рассуждения, достаточно сложно.
Беда, однако, заключается в том, что жизнь не всегда строится на одних теоретических рассуждениях. На практике все выходит несколько иначе.