» [16].
Вердикт сребролюбцу из уст Иоанна Златоуста беспощаден: «душа богатого исполнена всех зол: гордости, тщеславия, бесчисленных пожеланий, гнева, ярости, корыстолюбия, неправды и тому подобного» (цит. по [17]).
Что, говорите, в заповедях: «не укради»? Так со времен Иоанна Златоуста известно, что частная собственность есть вид кражи: «ведь мы видим и то, что большое богатство многими собрано путем хищения, или обманом погребения, или колдовством, или прочими подобными способами, видим и то, что имеющие его недостойны даже жить» (цит. по [18]).
Но то, что при Златоусте считалось смертным грехом, при капитализме чуть не особый вид добродетели. Отныне кража институциализирована и освящена законом, на службе и грабителей в «белых воротничках» приставы и коллекторы, отбирающие последнее у несчастных, попавших в финансовую кабалу. Грабители XXI века: финансовые спекулянты и банкиры, олигархи, получившие несметные достояния на залоговых аукционах, – уважаемые люди, сливки российского капиталистического общества… Славой Жижек справедливо задается вопросами: «Что такое ограбление банка в сравнении с основанием банка? Что такое насилие, которое совершается с нарушением закона, в сравнении с насилием, которое поддерживается и освящается именем закона?» [19]. Однако на новые «проклятые» вопросы мы не получаем ответа, потому что мы настолько смирились с институциональным системным насилием, что не только не замечаем его, но средний класс даже ощущает в нем некоторую… защиту. Надолго ли?
Писатель и публицист Герман Садулаев еще в 2012 г. в статье «Закабаление среднего класса» обрисовал нерадужную судьбу среднего класса, только-только появившегося в стране в «тучные нулевые». И за прошедшую пятилетку его положение только ухудшилось. Г. Садулаев отмечает, что капитализм фактически легализовал еще один смертный грех, дезавуировав запрет «не убий»: «Считается, что капитализм принципиально изменил мотивацию людей. Внеэкономическое принуждение уступило место экономическому принуждению, которое не только более эффективно, но и более гуманно. То есть, при рабовладении и феодализме эксплуатируемые классы принуждались работать простым насилием, а при капитализме каждый человек лично свободен, а работает для того, чтобы обеспечить себе хороший (или хоть какой-нибудь) уровень жизни. И хотя разница не так уж существенна (если внеэкономическое принуждение – это страх смерти, то экономическое принуждение – это страх голодной смерти), но осадок гуманизма остается» [20]. Убивать разрешено в розницу и оптом: выселяя ипотечных рабов в лютую стужу, моря голодом и безработицей моногорода с разрушенной промышленностью, уничтожая сельскую медицину, бросая соотечественников Донбасса под бомбежками бандеровцев… «Где стол был яств, там гроб стоит»: от былого торжества Православия остался «осадок гуманизма». А в Европе тем временем «британские ученые» на полном серьезе «рекомендуют» … каннибализм! Ну что там, какая еще заповедь не растабуирована?
Почему это происходит, в принципе должно быть понятно даже топящим за «православный капитализм». Эгоизм подобен сорняку или раковой опухоли, одною ложкой портит бочки меда. Евангельские заповеди запрещают эгоизм (и только эгоизм), разъясняя формы его проявления. Некоторые грехи указаны явно, другие подразумеваются. Но если любостяжания нет в шорт-листе смертных грехов, то это не значит, что он таковым не является. Любостяжание абсолютизирует личный интерес, который в свою очередь становится не только фундаментом хозяйственной деятельности, но и основополагающим принципом этики эгоизма: «вопрос о природе человеческого эгоизма оказывается ключевым как в контексте христианской сотериологии, так и в вопросах социальной самоорганизации общества. И там, и здесь эгоистическое начало в человеке (гордыня, самость, эго, собственное Я) оказываются главным препятствием на путях гармонизации как духовного внутреннего мира человеческой личности, так и внешних форм межчеловеческих отношений. Однако, если светская социология пытается лечить данный изъян человеческой натуры внешними методами социальной педагогики и психологии, или вообще пытается обойти данное обстоятельство как неизменный, естественный факт человеческой природы, то христианство, озабоченное полным исцелением человеческой души и нравственности, пытается в корне победить это древнее „семя дьявола“ на онтологическом уровне, считая его корнем человеческого греха и порока. И действительно, если мы пристально посмотрим на основные формы человеческого греха с точки зрения христианства, то увидим, что все они являются прямым проявлением эгоизма (или самости), того темного метафизического начала, которое присутствует как некий самоуверенный господин в глубинах каждой человеческой личности. Это именно самость превозносится и гневается, осуждает и ненавидит, предает и убивает, чревоугодничает и прелюбодействует, лукавит и злорадствует, гордится и богохульствует, предается унынию и любостяжанию… и т. д. Само метафизическое начало греха – диавольская гордость есть по существу высшая ступень эгоизма, толкнувшая в свое время родоначальника мирового зла к Богопротивлению» [1].
Мы одинаково далеки как от марксистского тезиса, что капитализм есть неизбежный этап развития производительных сил, так и от конспирологической идеи, что капитализм есть заговор. В каком-то смысле капитализм – это… случайность! Ссудный процент был легализован не от хорошей жизни, а как способ выживания Северной Европы (Голландии и Англии) в период т. н. «малого ледникового периода» и многолетних неурожаев. Массовый переход к «вовремя» возникшему протестантизму позволил «законно» экспроприировать богатства католических монастырей, а ссудный процент (пришедший через кальвинизм, иудаизированную версию протестантизма) запустил механизм индустриализации и перехода на новый технологический уклад. Когда же кризис был преодолен, климат потеплел, отцы-основатели Реформации облегченно вздохнули и… не решились отменять ссудный процент. Капитализм вошел в силу, за короткий срок успев показать свое явное экономическое превосходство над «застойным» феодализмом, а Ротшильды и Барухи усадили на трон златого тельца: «Дайте мне контролировать выпуск денег в государстве и мне нет дела, кто пишет его законы». Нет, капитализм – не случайность, это акт грандиозной духовной катастрофы. Человечество во второй раз совершило грехопадение (гениально зафиксированное в «Фаусте»), – только теперь не антропологическим, а социальным образом, отказавшись от Христианского проекта в угоду Западному, сулящему прогресс и его блага.
6. Возможна ли монархия при капитализме?
Прежде всего, заметим, что монархия – это способ социального управления (уровень политики), тогда как капитализм – способ ведения хозяйства (уровень экономики). По идее монархия может быть при любом способе хозяйствования, обретая лишь те или иные специфические черты. Но насколько естественна монархия при капитализме, и не вырождается ли буржуазная монархия в нечто ублюдочное и отталкивающее, имеющее мало общего с «классическими» аристократическими монархиями?
Если мы непредвзято посмотрим на социальную мировую историю, то увидим, что монархическая система управления и капиталистический уклад редко уживались друг с другом. И это не случайно. Монархия имеет вертикальную структуру, она грезит о Божьем Промысле, монарх экзистирует себя как Божий помазанник. Капитализм имеет плоскую горизонтальную структуру, он предельно заземлен и прагматичен; все религиозные вопросы для него в лучшем случае личное дело каждого, а худшем – предрассудки и пережиток прошлого. Важно понимать, что эпохи Традиции и Модерна – не просто разные уклады или политические формы правления. Это принципиально важные цивилизационные парадигмы, враждующие и несовместимые, разные культуры и способы взаимодействия с миром. Мир Традиции наполнен религиозным смыслом и тайной, мир Модерна расколдован и рационализирован. Мир Постмодерна циничен и глумлив, он идет еще дальше, сметая остатки Традиции и «осадки гуманизма» везде, куда не дотянулся Модерн (семья, народ, культура, пол).
Когда монархия была в зените славы она или громила зарождавшиеся очаги капиталистического городского уклада, или изгоняла их на периферию империи. Весь «длинный XVI век» (условно период с 1453-го по 1648 год [21]) – век бесконечных религиозных войн, крестьянских восстаний и «славных революций» – это век борьбы уходящих со сцены монархий с присущим им феодальным укладом и приходящего на смену капитализма с республиками, парламентами и избирательными урнами.
В стане православных монархистов принято брать русское самодержавие как высочайший образец имперского правления. Мы не будем уклоняться от этой традиции и рассмотрим взаимоотношения русской монархической государственности с капитализмом.
На одном из ключевых этапов становления русской государственности (т. н. период «удельной Руси») А. Г. Дугин выделяет 4 историала (историал, по А. Корбену, – это последовательность смыслов, тогда как история – последовательность фактов и событий), маркируя их по сторонам света. Нам сейчас важны два историала: 1) Русский Север (включающий в себя Новгородские земли и Псков); 2) Русский Восток (Ростово-Суздальская и Муромо-Рязанская земли) [22].
Историал «Русский Восток» в контексте русской геополитике воплощен не просто в продвижении границ русского контроля в направлении географического востока, но и в установлении особой социологической модели общества, где чрезвычайно сильная монархическая власть, а значение феодалов и народного вече второстепенно и ослаблено. Этому геополитическому вектору развития в русской истории суждено сыграть ведущую роль. Именно во Владимир будет перенесен великокняжеский престол Андреем Боголюбским, на территории Владимиро-Суздальского княжества возникнет Москва, и Владимиро-Суздальское княжество станет позднее ядром будущей Московской Руси. Все эти особенности русского востока обозначают не просто географическую зону, где будет проходить события, центральные для определения путей русской истории, но и несут в себе особое социологическое содержание. Этот геополитический «восток» тождественен монархическому, самодержавному началу и резонирует с той ролью, которую император играет в православном учении о симфонии властей. Следовательно, именно «восток» теснее всего сопряжен собственно с византизмом и его социологическим и социально-политическим содержанием. В этом монархическом начале состоит пространственный смысл русского востока.