».
Это даже превосходит ригоризм свт. Иоанна. Даже если богатый раздаст все свое имение, он остается убийцей тех, кого он мог бы напитать, но не сделал этого. Таким образом, по преп. Симеону, чтобы богатому спастись, ему нужно не только раздать все свое имение, но и каяться до самой смерти в своем жестокосердии.
Но, увы, Симеон Новый Богослов в то время был совершенно одинок в своей попытке мыслить в духе Златоуста. Его мнение уже не могло изменить «общепринятую» доктрину, которая, к тому времени стала официальной доктриной церкви.
В IX веке византийское богословие было перенесено на русскую почву. Причем перенесено полностью, включая и «общепринятую» имущественную доктрину. Однако русский менталитет оказался существенно отличным от греческого, и уже в XIX веке наиболее глубокие русские мыслители стали высказывать критические взгляды на византийское общество. Имеются в виду А. С. Хомяков и В. С. Соловьев.
Хомяков, наш великий христианский богослов и философ, говорит такие нелестные слова:
«Христианство жило в Греции, но Греция не жила христианством. Долго от живого источника веры получала империя силы, почти невероятные, для сопротивления врагам внешним; долго это дряхлое тело боролось с напором варваров северных, воинственных фанатиков Юга и диких племен Средней Азии; но восстать и окрепнуть для новой жизни оно не могло, потому что упорные формы древности неспособны были принять полноту учения христианского» [1:49–50].
А вот что он говорит о византийском обществе:
«По всему обществу распространяется характер отчуждения людей друг от друга; эгоизм и стремление к выгодам частным сделались отличительными признаками грека. Гражданин, забывая отечество, жил для корысти и честолюбия; христианин, забывая человечество, просил только личного душеспасения; государство, потеряв святость свою, перестало представлять собой нравственную мысль; церковь, лишившись всякого действия и сохраняя только мертвую чистоту догмата, утратило сознание живых сил и память о своей высокой цели. Она продолжала скорбеть с человеком, утешать его, отстранять его от преходящего мира; но она уже не помнила, что ей поручено созидать здание всего человечества. Такова была Греция, таково было ее христианство, когда угодно было Богу перенести в наш Север семена жизни и истины. Не могло духовенство византийское развить в России начала жизни гражданской, о которых не знало оно в своем отечестве. Полюбив монастыри сперва, как я сказал, поневоле, Греция явилась к нам с своими предубеждениями, с любовью к аскетизму, призывая людей к покаянию и совершенствованию, [терпя общество, но не благословляя его, повинуясь государству, где оно было, но не созидая там, где его не было» [1:50–51].
Еще более определенно высказывается Соловьев:
«Весь строй христианской Византии представляет собою непримиримое раздвоение: с одной стороны, мы видим здесь церковь как носительницу божественной стихии и истины Христовой, а с другой – полуязыческое общество и государство, основанное на римском праве. Не только не было внутреннего соответствия между этими двумя сторонами, но не было даже стремления привести их в согласное единство» [2:99-100];
«Гражданский строй Византии грешил тем, что рядом с божественным началом узаконял человеческое начало, не согласованное с первым, а монахи грешили тем, что вовсе упраздняли человеческое начало, тогда как христианская истина состоит именно в согласовании обеих начал» [2:101];
«Византийское преобразование римской Империи, начатое Константином Великим, расширенное Феодосием и получившее окончательную форму при Юстиниане, дало в результате Государство христианское лишь по имени. Законы, учреждения, а частью и общественные нравы – все это сохраняло отдельные черты старого язычества. Рабство продолжало жить в качестве законного установления; и возмездие за преступления (в особенности за политические проступки), налагаемое на законном основании, отличалось утонченной жестокостью» [3:245];
«Отделили религиозное общество от общества светского: первое заперли в монастырях, а forum предоставили языческим страстям и законам. Несторианский дуализм, осужденный в богословии, стал самой основой византийской жизни» [3:262];
«Это глубокое противоречие между исповедуемым православием и практикуемой ересью было началом смерти для византийской империи. В этом истинная причина ее гибели. Она по справедливости должна была погибнуть, и справедливым было и то, что она погибла от руки Ислама. Ислам – это последовательное и искреннее византийство, освобожденное от всех внутренних противоречий. Он представляет открытую и полную реакцию восточного духа против христианства, систему, в которой догма тесно связана с законами жизни, в которой индивидуальное верование находится в совершенном согласии с политическим и общественным строем» [3:263].
К теме падения Византии Соловьев обращался не раз:
«…в Византии …не ставилось никакой высшей задачи для жизни общества и для государственной деятельности. Несовершенство есть общий удел, и Византия погибла, конечно, не потому что была несовершенна, а потому что не хотела совершенствоваться» [4:564];
«Отдельные явления бесчеловечия и разврата, как бы они ни были многочисленны и обычны, еще не составляли сами по себе достаточного основания для конечного падения Византии. Но мы вполне поймем это падение, если обратим внимание на следующее обстоятельство. В течение всей собственно византийской истории (т. е. со времени решительного отчуждения восточного христианского мира от западного – приурочивать ли это отчуждение к XI или же к IX веку) нельзя указать ни на одно публичное действие, ни на одну общую меру правительства, которая имела бы в виду сколько-нибудь существенное улучшение общественных отношений в смысле нравственном, какое-нибудь возвышение данного правового состояния сообразно требованиям безусловной правды, какое-нибудь исправление собирательной жизни внутри царства или в его внешних отношениях, – одним словом, мы не найдем здесь ничего такого, на чем можно было бы заметить хотя бы слабые следы высшего духа, движущего всемирную историю. Пусть злодеяния и распутство одних людей уравновешивались добрыми делами других и молитвами святых монахов, но это полное и всеобщее равнодушие к историческому деланию добра, к проведению воли Божией в собирательную жизнь людей – ничем не уравновешивалось и не искупалось» [4:564–565];
«Оказавшись безнадежно неспособною к своему высокому назначению – быть христианским царством, – Византия теряла внутреннюю причину своего существования» [4:565].
Соловьев считал, что национальной идеей Византии Бог положил построение христианского общества. Однако, несмотря на создание храмового христианства и соединения его на правах «симфонии» с государством, цельного христианского общества так и не получилось. И причина, по его мнению, в том, что не произошло подлинной христианизации общественных отношений, которые так и остались полуязыческими.
Православные верующие воспринимают восточное богословие как несомненную, непререкаемую истину. И это действительно так. На востоке разработана догматика христианства, выработана аскетика, создана литургика. Однако в области нравственного богословия так уверенно сказать нельзя. Ибо именно в Византии, начиная с V века, и именно византийскими богословами была изменена парадигма церковного отношения к имущественному вопросу со святоотеческой концепции на «общепринятую». Это был шаг вниз по нравственной лестнице, поскольку фактически с принципа БО, т. е. Бог-Общественная собственность[54] осуществился сдвиг в сторону принципа БМ (Бог-мамона).
И это произошло на Востоке уже в V веке – раньше, чем у католиков (в католической церкви до XIII века преобладало учение, что общественная собственность выше, чем частная). Однако позже, уже в XX веке по части апостасии католики «вышли вперед» и окончательно опустились на позиции формулы БМ (это произошло в понтификат Иоанна Павла II). Что касается протестантизма, то он появился на свет сразу с концепцией священной частной собственности, а значит – и принципа БМ.
Что же происходило в Русской церкви, которая после гибели Византии фактически определяла жизнь православия, то этот вопрос мы постараемся рассмотреть в заключительной статье цикла.
I–XII. Творения Святаго отца нашего Иоанна Златоуста, архиепископа Константинопольскаго, в русском переводе: в 12 т. – СПб.: С.-Петербургская духовная акад., 1898–1914.
1. Хомяков, А.С. О старом и новом / А. С. Хомяков // Хомяков А. С. О старом и новом. Статьи и очерки. – М.: Современник, 1988. – С. 41–55.
2. Соловьев, В. С. Великий спор и христианская политика / В. С. Соловьев // Соловьев В. С. Соч. в 2 т. Т. 1. – М.: Правда. 1989. – С. 59–167.
3. Соловьев, В. С. Россия и Вселенская Церковь / В. С. Соловьев. – Минск: Харвест, 1999. – С. 234–524.
4. Соловьев, В. С. Византизм и Россия / В. С. Соловьев // Соловьев В. С. Соч. в 2 т. Т. 2. – М.: Правда, 1989. – С. 562–601.
5. Протод. Владимир Василик. Социальные взгляды преп. Симеона Нового Богослова [Электронный ресурс] // Русская народная линия. – https://ruskline.ru/analitika/2011/02/24/socialnye_vzglyady_prep_simeona_novogo_bogoslova.
Николай СоминГлавный грех современного человечестваЧасть III. Россия – царская, советская и постсоветская[55]
Русская цивилизация существенно иная, чем греческая (византийская), и потому вопрос отношения к мамонизму у русских оказался гораздо более важным и куда более трагичным.
Надо сказать, что в западном мире, в основном католическом, тоже активно занимались проблемами справедливой экономики и вообще правильного устроения общества. Всемирно известны такие сочинения, как «Утопия» Томаса Мора и «Город Солнца» Кампанеллы. В этих работах утверждается идея нового устройства общества на основе синтеза религии и коммунистической жизни. Хотя Бог не отвергался, а наоборот ставился во главу угла, но все равно такая идеология противоречила позиции католической церкви, ибо та считала частную собственность необходимой основой общества и отвергала социализм и коммунизм. Нешуточное противостояние между идеологиями привело к тому, что в конце концов религиозная компонента была выдавлена из учения социалистов. Это хорошо видно по итоговому самому популярному социалистическому учению – марксизму, где христианская религия объявлялась «опиумом для народа» (а в более точном переводе «опиумом народа»).