Фолдер опускает голову.
Пожалуйста, возвратитесь мысленно к утру пятницы седьмого июля и расскажите суду, что тогда случилось.
Фолдер (обращаясь к присяжным). Когда она пришла, я завтракал. Платье у нее было разорвано, и она никак не могла отдышаться. На горле у нее были следы его пальцев, руки в синяках, и глаза ее страшно налились кровью. Я прямо в ужас пришел. А когда она мне все рассказала, я почувствовал... Я почувствовал... я просто не мог этого вынести! (С внезапным ожесточением.) Если бы вы увидели все это и любили ее так, как я, вы почувствовали бы то же самое.
Фром. Ну, и...
Фолдер. Когда она ушла - мне ведь надо было идти в контору, - я был вне себя от страха, что он совсем изувечит ее. Все думал, как помочь ей. Все утро я не мог работать, просто не мог ни на чем сосредоточиться. Совсем не мог думать и только все время ходил взад и вперед. Когда Дэвис, наш другой клерк, дал мне чек, он сказал: "Тебе полезно будет прогуляться, Уил. Ты какой-то полоумный сегодня". Когда чек оказался у меня в руках, я не знаю, как это случилось, но у меня мелькнула мысль, что, если я припишу к слову восемь окончание "десят" и добавлю ноль к цифре, у меня будут деньги, чтобы увезти Руфь. Ну, мысль мелькнула, и больше я об этом не думал. Потом Дэвис отправился завтракать, и я ничего больше не помню до той минуты, как я просунул чек в окошко кассира. Я помню, как он спросил: "Золотом или банкнотами?" Тогда я, кажется, понял, что я наделал. И так мне стало жутко, что, выйдя на улицу, я хотел броситься под омнибус, хотел выбросить деньги, но потом подумал: "Я все равно пропал, так спасу хоть ее". Конечно, купить билеты на проезд стоило денег, и ей я кое-что дал, но остальное, за исключением того, что мне пришлось потратить на себя, возвращено. Я все время думаю об этом и до сих пор не могу понять, что тогда нашло на меня... А теперь уж ничего нельзя вернуть и изменить. (Замолкает, ломая руки.)
Фром. Какое расстояние от вашей конторы до банка?
Фолдер. Не более пятидесяти шагов.
Фром. Как вы полагаете, сколько времени прошло с того момента, как Дэвис ушел завтракать, и до того, как вы предъявили чек?
Фолдер. Не более четырех минут, сэр, потому что я всю дорогу бежал.
Фром. Вы говорите, что ничего не помните из того, что произошло за эти четыре минуты?
Фолдер. Нет, сэр, - только, что я бежал.
Фром. Ни даже того, как вы приписали "десят" и добавили ноль?
Фолдер. Нет, сэр, право, не помню.
Фром садится, поднимается Кливер.
Кливер. Но вы помните, как вы бежали, не так ли?
Фолдер. Я совсем не мог дышать, когда добрался до банка.
Кливер. Но вы не помните, как подделали чек?
Фолдер (слабым голосом). Нет, сэр.
Кливер. Если снять покров романтики, который мой коллега набрасывает на это дело, останется ли от него что-либо, кроме простого подлога? Отвечайте!
Фолдер. Я все утро был как помешанный, сэр.
Кливер. Так, так! Но вы не станете отрицать, что почерк вы подделали удачно и вполне обманули кассира?
Фолдер. Это случайность.
Кливер (весело). Любопытная случайность, а? А когда вы подделали корешок?
Фолдер (опуская голову). В среду утром.
Кливер. Это тоже была случайность?
Фолдер (слабым голосом). Нет.
Кливер. Ведь для того, чтобы проделать это, вам пришлось ловить удобный случай, - так?
Фолдер (почти неслышно). Да.
Кливер. Вы не утверждаете, что и тогда были под влиянием сильного возбуждения?
Фолдер. Меня преследовал страх.
Кливер. Страх, что все обнаружится?
Фолдер (очень тихо). Да.
Судья. Вам не приходило в голову, что единственное, что вы можете сделать, - это сознаться перед своими нанимателями и вернуть деньги?
Фолдер. Я боялся.
Пауза.
Кливер. К тому же вам, несомненно, хотелось довести свой план до конца и увезти эту женщину?
Фолдер. Когда я понял, что натворил, подумать, что все это я сделал зря, было слишком ужасно. Уж проще было бы броситься в реку.
Кливер. Вы знали, что клерк Дэвис собирался уехать из Англии. Когда вы подделывали чек, вам не пришло в голову, что подозрение может пасть на него?
Фолдер. Все это было сделано в одно мгновение. Позже я думал об этом.
Кливер. И это не побудило вас сознаться в своем проступке?
Фолдер (угрюмо). Я хотел написать, когда буду за границей; и я бы выплатил деньги.
Судья. А тем временем ваш ни в чем не повинный товарищ должен был попасть под суд?
Фолдер. Я знал, что он далеко, ваша милость. Мне казалось, время терпит. Я не думал, что все откроется так скоро.
Фром. Я хотел бы напомнить вашей милости, что чековая книжка и после отъезда Дэвиса еще находилась в кармане мистера Уолтера Хау. Если бы подлог обнаружился всего днем позже, Фолдер сам уже уехал бы и подозрение с самого начала пало бы на него, а не на Дэвиса.
Судья. Вопрос в том, знал ли подсудимый, что подозрение пало бы на него, а не на Дэвиса (Фолдеру, строго.) Вы знали, что после отъезда Дэвиса чековая книжка была у мистера Уолтера Хау?
Фолдер. Я... я... думал... он...
Судья. Говорите правду: да или нет?
Фолдер (очень тихо). Нет, милорд, я никак не мог это знать.
Судья. Это опровергает ваш довод, мистер Фром.
Фром кланяется судье.
Кливер. Когда-нибудь раньше у вас бывало такое временное умопомрачение?
Фолдер (слабым голосом). Нет, сэр.
Кливер. Вы достаточно оправились, чтобы вернуться на работу в тот день?
Фолдер. Да, мне надо было отдать деньги.
Кливер. Но не восемьдесят, а восемь фунтов. Ваш рассудок был достаточно ясен, чтобы помнить об этом? И вы все-таки настаиваете на том, что не помните, как подделали чек? (Садится).
Фолдер. Если бы я был в своем уме, у меня никогда не хватило бы смелости.
Фром (поднимаясь). Вы завтракали, перед тем как пришли обратно в контору?
Фолдер. Я ничего не ел весь день, а ночью не мог спать.
Фром. Вернемся к тем четырем минутам, которые прошли с момента, когда Дэвис ушел, и до того, как вы предъявили чек. Вы говорите, что ничего не помните из того, что было в эти четыре минуты?
Фолдер. Я вспоминаю, что я все время видел перед собой лицо мистера Коксона.
Фром. Лицо мистера Коксона? Это имело какое-нибудь отношение к тому, что вы делали?
Фолдер. Никакого, сэр.
Фром. Это было в конторе, до того как вы вышли на улицу?
Фолдер. Да, сэр, и когда я бежал тоже.
Фром. И это продолжалось, пока кассир не сказал: "Золотом или банкнотами?"
Фолдер. Да, а потом я словно очнулся, но было уже поздно.
Фром. Благодарю вас. На этом защита прекращает, допрос свидетелей, милорд.
Судья кивает. Фолдер возвращается на скамью подсудимых.
(Собирая свои записи). Ваша милость, господа присяжные заседатели! Во время перекрестного допроса мой коллега стремился высмеять аргументы, приводимые защитой по данному делу, и я готов допустить, что никакие мои слова не тронут вас, если показания свидетелей уже не убедили вас в том, что подсудимый совершил преступление в минуту, когда он фактически не мог отвечать за свои действия; в минуту, когда его умственные и духовные способности были настолько парализованы страшным волнением, что это привело его к временному помешательству. Мой коллега упоминает о "покрове романтики", который я будто бы пытаюсь набросить на рассматриваемое нами дело. Джентльмены, это совершенно неверно. Я всего лишь показал вам изнанку жизни, той трепещущей жизни, которая - поверьте мне, что бы ни говорил мой коллега, - всегда лежит в основе преступления. Да, джентльмены, мы живем в высокоцивилизованный век, и зрелище грубого насилия потрясает нас, даже если мы сами от него не страдаем. Но представьте, что вы видите, как насилию подвергается любимая вами женщина. Подумайте, что чувствовали бы вы, каждый из вас, если бы вы были к тому же в возрасте подсудимого. А теперь посмотрите на него. Вряд ли он такая уж благодушная или, скажем, созерцательная натура, чтобы равнодушно глядеть на следы побоев, нанесенных женщине, которой он предан всей душой. Да, джентльмены, посмотрите на него! На его лице нет признаков сильной воли, но нет на нем и признаков порока. Он просто-напросто человек, который легко поддается своим чувствам. Тут говорили о его глазах. Мой коллега может смеяться над словом "чудной", а я думаю, что оно лучше какого-либо другого слова передает особое, жуткое выражение глаз тех людей, нервы которых напряжены до предела. Конечно, его помешательство было не более как мгновенным затмением рассудка, когда утрачивается всякое соотношение вещей. Если человек в такое мгновение убивает себя, ему можно простить - и часто прощают - грех самоубийства. Но ведь находясь в подобном состоянии, человек может совершить - и часто совершает - другие преступления, и тогда мы, совершенно таким же образом, можем не приписывать ему преступных намерений, а обойтись с ним, как с больным. Я признаюсь, что это довод, которым легко можно злоупотреблять. Его нужно тщательно взвесить. Но в данном случае у вас есть все основания сомневаться в полной вменяемости подсудимого. Вы слышали, как я спросил его, о чем он думал в течение этих роковых четырех минут. Что он ответил? "Я видел перед собой лицо мистера Коксона". Джентльмены! Такого ответа не выдумаешь! Это ответ абсолютно правдивый. Вы видели, какая глубокая взаимная привязанность (законная или нет - другой вопрос) существует между ним и той женщиной, которая, рискуя жизнью, пришла сюда свидетельствовать в его пользу. Невозможно сомневаться в том, что он испытал страшное отчаяние в то утро, когда был совершен подлог. Мы хорошо знаем, какую ужасную сумятицу может вызвать такое отчаяние в сознании людей слабых и нервных. Все, что произошло, было делом одной минуты. Остальное последовало так же неизбежно, как смерть следует за ударом кинжала в сердце, как вода выливается из перевернутого кувшина. Поверьте, джентльмены, нет в жизни большей трагедии, чем сознание, что уже невозможно исправить содеянное тобою. Раз чек был подделан и предъявлен - в те четыре минуты, четыре минуты сумасшествия, остальное пошло само собой. Но за эти четыре минуты юноша, которого вы видите перед собой, проскользнул в чуть приоткрытую дверцу той огромной клетки, которая, впустив человека, уже не выпускает его, - клетки Правосудия. Дальнейшие его поступки: нежелание признаться, подделка корешка, по