Практикующие ВП не просто пренебрегают жертвами: они их используют. И раньше использовали.
А вот с этим я могу согласиться: «не существует простой дихотомии между однородной совокупностью законопослушных граждан и однородной совокупностью нарушителей закона».334 Для ВП хорошо, что жертвы не читали научную литературу по ВП, где они могли бы прочитать, что
жертвы не обязательно являются «хорошими» в противовес «плохому» обидчику. <…> Эта позиция служит напоминанием нам о том, что хотя преступность действительно влияет на жизнь людей, жертвы преступлений тоже являются людьми. Таким образом подразумевается, что в этом отношении нет смысла говорить о людях как о жертвах или правонарушителях, или даже о жертвах или выживших. Они люди, а людям необходимо чувствовать себя в порядке, и иногда им нужна помощь и поддержка, чтобы достичь этого.335
Если не профессоры социологии, то сами жертвы находят смысл в том, чтобы говорить о людях как о жертвах или правонарушителях. Их общие человеческие особенности не мешали обидчикам преследовать своих жертв. Может быть, некоторые люди не должны «чувствовать себя в порядке», потому что некоторые люди не в порядке.
Преступники обычно не нуждаются в исцелении, потому что преступники, как и жертвы, обычно не больны. Если они и больны, то это не имеет никакого отношения к их деяниям. Возможно, малолетних преступников, которые всё ещё растут, следует лечить терапевтически – поначалу, во всяком случае. Для арджеев преступление – это возможность для служения. Для них, в соответствии с их болезненной христианской моралью,336 преступник – заблудшая овца. Они утопают в напыщенности. Они услаждаются ею. Арджеи готовы лизать прокажённых.
В притче о блудном сыне распутный, расточительный сын уходит из дома, а другой, послушный сын остаётся, чтобы служить своему отцу. Когда блудный сын, у которого закончились деньги, поджав хвост тащится домой, патриарх радуется и приносит в жертву откормленного телёнка: «ибо этот сын мой был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся. И начали веселиться».337
Но не все начали веселиться. Покорный, послушный сын «осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его». Отец в сущности сказал ему: твою послушность я воспринимаю как само собой разумеющееся. Но твой брат должен быть (это жаргон ВП, а не Библии) «реинтегрирован».338 Если бы они все собрались в «семейном кругу» при содействии святого человека – это было бы ВП. Когда христианство не проповедует кесарю кесарево и не объясняет, что власть имущие предопределены Богом, оно иногда даёт привилегии правонарушителям. Где было бы христианство без греха?
Любопытно, что эти христиане никогда не обсуждают преступность с точки зрения добра и зла, хотя исторически это их конёк. Как и отец Флэнаган из Бойз-Тауна, они верят, что нет такого понятия, как плохой мальчик – или девочка, или мужчина, или женщина. Часто жертвы не разделяют этого мнения. Они часто считают, что ВП предпочитает преступников жертвам.339 Они часто считают извинения обидчика неискренними.340 В одном исследовании, в котором особое внимание уделялось церемонии извинения, несовершеннолетние преступники, когда их позже спросили, почему они извинились, «27% сказали, что им не жаль, но они думали, что им будет легче отделаться, 39% сказали: чтобы их семья чувствовала себя лучше, и аналогичный процент сказал, что их заставили это сделать».341 Другими словами, они сожалели о том, что их поймали.
Также слишком вероятно, что «проекты в области восстановительного правосудия могут сообщать о выражении жертвы прощения (как о перформативном действии), которое может не совпадать с изменением отношения к себе как к личности».342 Вероятно, «то, что говорится на сеансе посредничества, часто невольно является сценарием».343 Может быть, не так уж и невольно. Оправдания приемлемы не столько потому, что они правдивы или искренни, сколько потому, что они следуют общепринятому в культуре сценарию.344 Сценарий отдаётся на откуп низкоквалифицированному вспомогательному персоналу. Там, где преступник публично продемонстрировал свои извинения, жертва подвергается давлению, чтобы принять извинения – или заявить об этом, – потому что она знает, что практикант ВП мягко, но твёрдо ожидает от неё этого.345 Это то, для чего нужна жертва. Это быстрее выведет её из комнаты.
Я называю жертву она и её сознательно. В делах, которые передаются ВП, гораздо чаще жертвой является женщина, и гораздо чаще преступник – мужчина. Часто это насильственные преступления. Феминистки уже давно критикуют невосприимчивость системы уголовного правосудия к женщинам-жертвам мужского насилия. Они требовали, чтобы к этим жестоким мужчинам применялось карательное правосудие.346 Как раз в тот момент, когда феминистки начали добиваться чего-то с политиками, появилась затянувшаяся мода на политику ВП, которая больше заботится о (обычно) мужчине-преступнике, чем о (обычно) женщине-жертве.
Очевидно, что ВП требует от жертвы гораздо большего, чем от преступника, хотя почти для всех, кто не охвачен этой идеологией, обычно всё должно быть наоборот. Извиниться гораздо легче, чем простить. И извинение намного легче подделать. Называть это «справедливостью» просто курам на смех. В том маловероятном случае, что я был бы феминистом, я к восстановительному правосудию относился бы с ещё большим подозрением, чем сейчас некоторые феминистки.
В каком-то смысле ВП можно было бы выдать за феминистское. Если феминизм ассоциируется с предположительно традицио-нными/налистскими женскими качествами, такими как забота больше об отношениях, чем о правах, готовность скорее сотрудничать, чем соревноваться, умение хорошо слушать и быть более примирительным, чем мстительным,347 тогда в ВП есть что-то тёплое, заботливое, амниотическое и феминистское. «Именно женские, индейские и африканские элементы душ наших нынешних лидеров [белых мужчин], – говорят некоторые женщины из ВП, – и их единство со всеми нами выражается в их работе по восстановлению справедливости».348 Этот аргумент выдвигают феминистские арджеи.349 Таких много среди учёных. Идеальная или идеализированная женщина, по этой причине, также является идеальной или идеализированной жертвой. Она податлива. Она предрасположена играть роль жертвы в драмах ВП. Она там главная героиня.
Но феминистки – независимо от того, в какой степени они поддерживают или отвергают этот плачевный идеальный тип или стереотип – правильно выдвинули систему уголовного правосудия на первый план как основное место угнетения женщин, своей неустанной критикой того, как эта система борется с насилием в отношении женщин. Для женщин, подвергшихся насилию, они, конечно, требуют в первую очередь защиты, против которой никто открыто не выступает. Но они продолжают всесторонне критиковать то, как система уголовного правосудия обращается с женщинами, ставшими жертвами преступлений. Жестокий факт заключается в том, что «демографические показатели восстановительного правосудия по вопросу о том, кто должен учиться любви к своим жертвам, не станут исключением из этого правила: женщины, ставшие жертвами насилия в семье, сексуального насилия и других преступлений, будут чрезмерно представлены в пуле жертв, участвующих в программах восстановительного правосудия».350 Мужчины будут чрезмерно представлены в пуле обидчиков.
Хотят ли феминистки, чтобы с мужчинами (любыми мужчинами), которые насилуют или избивают женщин, обращались так, как обращаются с бедными, молодыми, чернокожими и жестокими преступниками-мужчинами? Мне любопытно услышать ответ на этот вопрос.351 Пока я ограничусь замечанием, что ВП уязвимо для феминистской критики. ВП лучше подходит для преступников-мужчин, чем для жертв-женщин.352 Лично я не хочу, чтобы с кем-то плохо обращались, кроме моих личных врагов, моих политических врагов, моих классовых врагов, моих… – мне надо взять свои слова обратно. Я не обязательно сожалею, если с моими врагами плохо обращаются – если вообще есть необходимость плохо с кем-то обращаться. Некоторые феминистки очевидно чувствуют то же, что и я. Они не исключение в широко распространённой популярности карательного правосудия.
Учёные защитники ВП, многие из которых женщины, очень настораживаются, когда дело доходит до ВП в случаях сексуального и бытового насилия. Там его использование «весьма спорно».353 Но всё, что они могут сказать, это то, что обычная система уголовного правосудия так же плоха, если не хуже.354 На самом деле, она могла бы быть лучше. Нет никаких доказательств, что это не так. «Новая парадигма» или даже просто преобразующая реформа должны показать себя лучше, чем то что есть. У ВП было достаточно времени, чтобы сделать это.