нуть через два-три дня, начни он вызывать официально этих людей на допросы в качестве свидетелей. Начать Скорик хотел с директора института Яловского, а затем по списку, который он составил со слов секретарши…
Скорик вошел в директорскую приемную в пять минут десятого, в тот момент, когда Яловский выходил из кабинета. Задержав его, Скорик объяснил цель своего прихода и увидел, как недовольно скривилось лицо Яловского. Но Скорик был готов к подобной реакции со стороны каждого, с кем собирался тут собеседовать.
— Извините, я не могу сейчас, — сказал Яловский. — Срочно еду в облисполком, там ждут. Да и вообще сегодня… У нас ведь похороны…
— Знаю, — суховато ответил Скорик. — Но я ведь не посудачить пришел.
— Может, начнете с кого-нибудь другого, а через день-два я к вашим услугам.
— Пусть так.
— Располагайтесь в моем кабинете… Ольга Викторовна, — повернулся он к секретарше. — Товарищ из прокуратуры… Помогите ему, он устроится в моем кабинете, — попрощавшись, Яловский торопливо вышел…
По просьбе Скорика секретарша приглашала тех, кого он называл. К двум часам он закончил, в институтском буфете выпил стакан кофейного цвета бурды, съел два пирожка с повидлом и вышел на улицу. Стоя на противоположной стороне, смотрел; когда ближе к трем часам начали выходить сотрудники, они группировались кучками, курили, беседовали. Потом вынесли венки, люди стали рассаживаться по автобусам. Народу собралось много. Заиграл оркестр. Вынесли гроб. В толпе Скорик выделил женщину в черном, седые волосы выбились из-под тонкой траурной косынки, белое лицо, покрасневшие отрешенные глаза. Ее вел под руку невысокий худощавый майор. Скорик понял: мать и брат Кубраковой. Никому незнакомый, Скорик сел в один из автобусов на заднее сидение…
Похороны проходили по известному советскому ритуалу: выступавшие на кратком траурном митинге говорили, что Кубракова была сама справедливость, сама доброта, сама отзывчивость, сама душевность и так далее. И как всегда в таких случаях добрая половина слов была неискренней, а то и просто ложью. Скорик стоял на холмике под сосной, глядя издали.
Когда все закончилось, музыканты отошли в сторону, тромбонист, разобрав инструмент, стряхивая из него на траву слюну; закурили кладбищенские рабочие, звякая лопатами, счищая с них налипшую землю. И все это было как сигналом: все потянулись к аллее, а по ней — к выходу; пошел и Скорик, вслушиваясь в разговоры, ухватывая обрывки фраз: «Баба она была талантливая», «Крутая, все у нее там ходили на цыпочках», «Она и Яловского пыталась подмять», «А что говорят: утонула или убийство?», «Неужто кого-то так допекла?», «Это она умела», «Что ни говори, организатор она сильный, не то, что наш размазня», «И людей давить умела, прости Господи…».
Стоя у ворот, Скорик дождался майора Кубракова, мать шла чуть сзади, под руки ее вели Света и еще какая-то женщина.
— Извините, пожалуйста, — Скорик шагнул к майору. — Моя фамилия Скорик, я из прокуратуры, следователь. Понимаю, что сейчас вам не до меня. Я веду это дело…
Майор долгим взглядом обмеривал лицо Скорика, затем спросил:
— Что требуется?
— Побывать у вас, поговорить с вашей мамой.
— Но не сегодня же!
— Разумеется. Но тянуть тоже нельзя… Для пользы дела, — добавил Скорик.
— Приходите завтра. Я уговорю маму, — и не прощаясь, отошел.
Вернувшись в прокуратуру, Скорик устало сел за стол.
— Ну, как у тебя движется? — спросил коллега.
— Вяло, — он достал из кейса бумаги — результат своих разговоров с сотрудниками института.
Улов был почти нулевым. Трошкин — начальник отдела кадров, подполковник в отставке. «У нас никто не конфликтует…», «Коллектив здоровый…», «Профорганизация ведет работу в моральном плане…». И дальше — в том же духе. Не человек — амеба. Усманов — снабженец. Кубракова его не приняла, тут же отправила к заму по общим вопросам. Бобошко инженер из группы оформления документации — оказалась женщиной, к тому же предпенсионного возраста. Дзюбан — сотрудник патентного отдела — мужчина лет сорока, на протезе, ногу потерял в детстве в железнодорожной катастрофе. Вечтомова — инженер сектора оперативного анализа и планирования — молодая, тщедушная, в очках с толстенными линзами, зрение, наверное, минус 10–12, за пределом трех метров, пожалуй, ничего не видит. Никто из них, заходивших к Кубраковой или интересовавшихся ею накануне ее отъезда и в дни ее отсутствия не годились в «герои» сюжета. Лишь двое еще как-то могли «претендовать» на это — Назаркевич и электрик Лагойда. Но Назаркевич в больнице, с ним должен встретиться Агрба. Что же до Лагойды…
Скорик перечитал запись своего разговора с ним:
«Когда вы в последний раз видели Кубракову?»
«За день до ее отъезда».
«В связи с чем вы заходили к ней?»
«У них в лаборатории на компрессоре полетел трансформатор. Я нашел в одном месте. Мне надо было сообщить ей, потому что за него заломили большие деньги».
«Кто-нибудь присутствовал, когда вы были у нее?»
«Сотрудник лаборатории Назаркевич».
«А о чем они говорили?»
«Он спрашивал разрешения поехать на день в Богдановск».
«Он сказал зачем?»
«Сказал, что на мехстеклозавод».
«Потом, кажется, в четверг, вы справлялись у секретарши, не вернулась ли Кубракова?»
«Да. Надо было решать с трансформатором, владельцы торопили. Теперь на такие вещи спрос большой».
«Кубракова разрешила Назаркевичу поездку в Богдановск?»
«Разрешила. Ей тоже надо было туда, и он согласился взять ее».
«Что значит „согласился“. Может, предложил, она все же его начальница?»
«У них отношения не очень…»
«В каком смысле?»
«Ну если уж точно, как кошка с собакой».
«Откуда вы знаете о характере их отношений?»
«Об этом весь институт знает».
«На какой почве они враждуют?»
«Она вроде зажимает его, не дает ходу».
«И все-таки он согласился ее отвезти?»
«Сквозь зубы».
«На чем они поехали?»
«На его машине».
«Какая у него машина?»
«Тройка».
«А цвет?»
«Красная»…
Вот и все. Видел ее за день до отъезда. Интересовался у секретарши, не вернулась ли еще. Ну и что?..
Он сидел, уставившись в бумаги, пытаясь за пределами ответов на свои вопросы увидеть иной их смысл или какие-нибудь противоречия. Но ничего не получалось. В списке невычеркнутым оставался Назаркевич. Скорик позвонил Агрбе. Однако телефон молчал. Видимо, Агрба еще не вернулся…
13
Я нервничаю — в пачке осталось четыре сигареты, а идти в магазин неохота! Скоро Рождество, а за окном серый унылый день, дождь со снегом, ревет тяжелый каток, заравнивая дымящийся асфальт, насыпанный прямо в лужи. Два мужика в оранжевых безрукавках, сбрасывая совковыми лопатами с самосвала асфальт, смеются. Чему? Может быть бессмысленности своей работы? Через дорогу вижу, как сосед вставляет в окна своей квартиры в бельэтаже раздвижные решетки. На нашей улице многие жители первых этажей уже проделали эту операцию: квартирные кражи пошли по городу, словно ветрянка в детском садике. Выглядят эти зарешетченные окна, как тюремные. «Камерная жизнь», — пошутил сосед…
А я в свободное от посещений суда, следственного изолятора, прокуратуры время, пишу. Председатель областного суда, мой бывший сокурсник по юрфаку, разрешил мне взять из архива дело Кубраковой. Правда, не домой. Выпискам из него я занимаюсь в полуподвальной комнате, где лежат кипы чистых бланков, пачки новеньких папок, коробки с копировальной бумагой, катушки с лентой для пишущих машинок и прочая канцелярская дребедень. Тут царствует завхоз, высвободивший мне в уголке стол. Здесь тихо, никто не мешает, не задает вопросов, не заглядывает через плечо. Плохо только, что курить приходится выходить на улицу…
Итак, вернемся в тот июнь. Однажды вечером раздался междугородный телефонный звонок. Неля — моя суетливая, настырная троюродная сестрица из Харькова сразу пошла в атаку:
— Ты меня хорошо слышишь?
— Слышу, слышу.
— Как живешь? У тебя все в порядке?
— В порядке, — ответил я, понимая, что это было пустое предисловие.
— Что у вас там произошло? Что случилось с Кубраковой?
— С какой Кубраковой?
— Ну завлаб НИИ металловедения! Я приезжала к вам на ее симпозиум… До нас дошли слухи, что она погибла. Это правда?
— Не знаю никакой Кубраковой, ни о том, что с нею случилось, раздраженно ответил я. — А в чем, собственно, дело? Это твоя подруга?
— Нет, мы мало знакомы. Но я не люблю слухов. Я хочу знать все точно. У тебя есть связи в прокуратуре. Выясни! — командовала она. — Это во-первых. Во-вторых, я оставляла ей свою статью. Она обещала прочитать и сделать пометки. Мне важно получить ее ради этих заметок. Очень прошу, займись этим немедленно!
— Ты понимаешь, о чем просишь?! — вскипел я. — Даже если по случаю гибели твоей Кубраковой возбуждено дело, меня к нему никто и близко не допустит. И никого об этом просить не стану!
— Но ты же известный адвокат! — давила Неля. — В конце концов у тебя есть какие-нибудь родственные чувства, элементарные обязанности перед близкими.
— Есть, есть, — успокоил я ее, хотя она прекрасно знала, что мы друг к другу никаких особых родственных привязанностей не испытывали. Единственное, что могу — это попытаться что-нибудь узнать о твоей статье, — сказал я, понимая, что она не отвяжется.
— Обещаешь?
— Обещаю попытаться. Никаких гарантий.
— И если можно — подробности о гибели Кубраковой, — уже льстиво попросила она.
— Я уже тебе все сказал!
— Какой ты все же… Ну ты же меня знаешь… Мне так хочется…
— Все, Неля! До свидания, — опустил я трубку.
«Господи! — подумал я, остывая. — На кой черт в Харькове знать подробности о гибели какой-то Кубраковой, с которой у нее шапочное знакомство!» И тут я представил себе торжество Нели, когда она полушепотом кому-нибудь сообщит: «Только между нами. Информация абсолютно достоверна, мне по секрету сообщил мой брат. Он известный адвокат»…