Оперативка закончилась. Все разошлись. Яловский, пересмотрев бумаги на столе, высыпал из пепельницы окурки в корзину для мусора, и, заперев двери кабинета в пустой приемной, спустился вниз. В вестибюле за загородкой в маленькой конторке вахтера Сердюка горела настольная лампа. Вахтер копался пинцетом в обмотке какого-то разобранного реле.
— Анатолий Филиппович, — позвал Яловский.
Вышел вахтер.
— Возьмите, пожалуйста ключи, — Яловский положил связку на барьер. Как жизнь? Какие новости?
— Мои новости тут, — указал он на конторку. — Сижу, газеты читаю. В них все новости. Вот вожусь с реле, сосед-автомобилист попросил посмотреть. Да еще следователь заходит в гости.
— Часто?
— Несколько раз наведывался. И из милиции.
— Что же вы сообщали?
— А что я знаю?
— Н-да… Ну хорошо, спокойной ночи.
— Всего доброго…
24
Я ничего так не боюсь, как разговора, который начинается с вопроса «Как жизнь?», либо с комплимента, потому что после долгого вступления в сущности ни о чем идет главное — просьба «выручить». В известной степени к людям подобного типа относилась и моя троюродная сестрица Неля. Поэтому ее чрезвычайно редкие звонки из Харькова всегда приводили меня в состояние напряженности и повышенной готовности. Так было и в этот раз. Звонок начался в начале двенадцатого ночи. Я в это время заканчивал делать выдержки из прошлогодних комплектов «Знамени» и «Нового мира», поскольку хранить все журналы уже было негде.
— Здравствуй, — сказала Неля. — Как жизнь?
— Прекрасна! — ответил я.
— Я прочитала твою статью в еженедельнике «Жизнь и право». Очень толково. Важно, что без всякой юридической казуистики, доступно и понятно любому обывателю… Молодец…
— Ты что-то хотела? — пресек я.
— Да. У меня к тебе просьба. Ты помнишь, в последний мой приезд к вам я останавливалась у своей приятельницы Ангелины Назаркевич. У нее неприятности, вернее у ее сына. Им нужен хороший адвокат, и я порекомендовала тебя. Так что не удивляйся, если к тебе обратятся от моего имени. И сделай, пожалуйста, все возможное.
— Тебе бы следовало поговорить со мной, заручиться моим согласием, а уж потом посылать ко мне людей. А если я занят другим делом, сижу в процессе? Ты об этом подумала?
— Но не могла же я отказать!
Я понял, что дальнейший разговор бессмыслен, я только увязну в препирательствах, поэтому спросил:
— Что там у этих Назаркевичей произошло?
— То ли его арестовали, то ли собираются, точно не знаю. Это связано с Кубраковой. Они тебе объяснят.
— Надеюсь.
— Ты что-нибудь выяснил относительно моей статьи, которую я оставляла Кубраковой?
— Пока ничего конкретного. Надо ждать завершения следствия.
— Ну, хорошо. Будь здоров, — на этом ее интерес ко мне иссяк…
Когда раздражение мое, как муть в стакане, постепенно осело, я понял, что Неля тут же перезвонит Назаркевичам и сообщит, что все улажено, что я с удовольствием воспринял ее просьбу…
Видимо, так оно и было: на следующий день ко мне в консультацию явилась жена Назаркевича. С ее слов я уяснил, что муж ее, кандидат химических наук, работал в лаборатории Кубраковой, что сейчас по договору нанялся в какой-то кооператив, что его подозревают в убийстве Кубраковой, ведет дело следователь Скорик. «Это неправда, муж ни в чем не виноват», в заключение сказала она, утирая слезы. К таким заявлениям я привык давно, значения им не придавал, обычное поведение клиентов.
Мне не очень хотелось браться за это дело по многим причинам: во-первых, просто не люблю дела, связанные с убийством; во-вторых, и Кубракова, и Назаркевич люди определенного социального статуса, а не люмпены или рецидивисты, что, как это случается порой, не исключает выхода на сцену так называемого «общественного мнения», которое, не считаясь ни с фактами, ни с законом, налегает на голосовые связки; в-третьих, поскольку дело вел Скорик, значит надзор, как я высчитал, осуществлял Миня Щерба хотя и деталь, однако малоприятная. Но… сестрица моя наобещала, похоже, от моего имени; передо мной сидела молодая женщина и тоскливо заглядывала в глаза. Я объяснил ей свои права и возможности, права ее мужа в период предварительного следствия.
— Что значит «предварительное»? — спросила она.
— До суда и для суда. Окончательное — в суде.
— Но он ни в чем не виноват! — повторила она. — Неужели его будут судить?!
— Ничего не могу вам сказать сейчас.
— Что мне дальше нужно делать?
Я втолковал ей, каким образом оформить законность моего участия в деле.
Скорик был вежлив, официален. Никакого недовольства не выказал, но я был опытней, и за отдельными словами и фразами недовольство все же это уловил, отнеся его к обычным взаимоотношениям между следователем и адвокатом. Он внешне спокойно воспринял мое желание ознакомиться с материалами следствия. Впечатление от них у меня сложилось двойственное: вроде и достаточно всего, чтобы предъявить Назаркевичу обвинение, а все же чего-то непробиваемого не хватало. Будучи на месте Скорика, я бы еще повременил, да и не спешил бы с такой мерой пресечения — содержание Назаркевича под стражей, ибо обвинение построено в основном на косвенных доказательствах. Но поразмыслив, я все же решил не начинать с конфликта, полагая, что позже, вникнув поглубже в каждый эпизод и обнаружив какие-нибудь проколы в них, суммируя, напишу ходатайство, в крайнем же случае, если Скорик будет упорствовать, настаивая на своем толковании этих эпизодов, постараюсь в распорядительном заседании на суде сделать все, чтоб дело завернули на доследование, это в известной мере загонит Скорика в цейтнот. В такой, избранной мною тактике, имелся, правда, один существенный изъян: все это время Назаркевич должен будет пребывать в СИЗО.
Сам Назаркевич вел себя у Скорика по-дурацки. Ознакомившись с обвинением, он посмотрел на меня так, словно я со Скориком в каком-то сговоре. Его осунувшееся дергавшееся лицо, пылавший взгляд, исполненный презрения, казалось, ко всему миру, производили неприятное впечатление. На вопрос Скорика, признает ли он себя виновным, Назаркевич, не посоветовавшись со мною, брякнул:
— Признаю! И только для того, чтобы в суде отказаться и доказать всем, что вы не профессионал, а дилетант! — и он ткнул худым пальцем чуть ли не в физиономию Скорика.
25
Майору польской полиции Чеславу Ендрыху очень не хотелось в эту командировку, хотя ехать-то всего ничего: до польско-украинской границы всего два часа машиной. Еще пять лет назад такая поездка была бы приятной прогулкой: на границе встречал бы коллега и приятель майор Вадим Проценко (сейчас уже подполковник, зам начальника управления угрозыска), свезли бы Чеслава в маленькую, уютную, с хорошим буфетом ведомственную гостиницу. Днем — дела, а вечером, обычно на квартире Джумы Агрбы хороший загул вкусной еды, коньяка, водки навалом, компания подбиралась крепкая, мужская. Но и Чеслав Ендрых умел отвечать гостеприимством, когда по делам приезжали Проценко с Агрбой. Погулять после хлопотного дня ездили в Ланьцут в ресторан при музее-дворце Потоцких. Все было просто, все решалось одним-двумя телефонными звонками через границу. А теперь все рухнуло, пришла команда: «Никаких деловых, служебных контактов, все официально, нужно им, пусть через МИД, через ваше начальство в Варшаве, все услуги пусть оплачивают». За последние два года он, Чеслав, вынужден был несколько раз отказать Проценко. Последний раз нынешней весной. Состоялся неприятный телефонный разговор.
«Привет, Чеслав. Тут такое дело: мне нужно к вам перебросить своих хлопцев. У вас там где-то между Перемышлем и Жешувом катаются на „восьмерке“ два наших рецидивиста, поехали к вам по липовому приглашению. Не дураки, поляков не трогают, грабят своих соплеменников-туристов. Поможешь?»
«Рад бы, Вадим, но не могу, не имею права. Ты ведь знаешь, какая теперь ситуация. Все, что было — похоронено», — сказал Ендрых, радуясь, что не видит в этот момент перед собой глаз Проценко.
«Что ж, нет так нет. Думаешь, они ограничатся соотечественниками? Залепят вам несколько грабежей, или не дай Бог, убийство, закукарекаете. Будь здоров», — Проценко повесил трубку…
И вот сейчас подперло Ендрыха, пересилив чувство неловкости, вынужден был позвонить Проценко:
«Ты конечно, Вадим, можешь послать меня. И будешь прав. Но мне нужно ехать к тебе. Дело важное», — сказал Ендрых.
«Я поговорю с начальством. Позвони завтра в это время», — суховато ответил Проценко…
Назавтра майор Ендрых снова позвонил:
«Ну что, Вадим?»
«Уговорил. Приезжай».
«Спасибо. Завтра в девять, в начале десятого подъеду прямо к тебе в управление», — сказал Ендрых, понимая, что никто его встречать, как прежде на границе не будет. И в гостиницу ведомственную не определят, в лучшем случае заночует в «Интуристе», отвалив за номер приличную сумму. И веселого застолья у Джумы Агрбы не устроят…
Вот о чем думал майор Чеслав Ендрых, сидя за рулем «фиата» и приближаясь к переходу на польско-советской границе. Не хотелось ему в эту командировку, потому что вез он в пустой машине невидимого пассажира: чувство неловкости и утраты…
— Сколько же мы не виделись? — спросил Проценко, разглядывая Ендрыха.
— Наверное, лет пять… Летит жизнь.
— Знать бы куда, — вздохнул Проценко, обходя свой письменный стол.
— Тоже верно. Я через два года уже на пенсию. Если раньше не выгонят, — Ендрых щелкнул зажигалкой.
— За что же тебя выгонять? Ты же профессионал.
— Я ведь из «бывших», а новая власть предпочитает чистопородных.
— Ты надолго?
— Завтра уеду.
— Где остановился?
— Наши, из здешнего консульского Агентства, заказали номер в «Интуристе».
— Понятно, — усмехнулся Проценко.
— Как Джума? Еще работает у тебя?
— А куда денется? Сейчас позову, если он на месте, повидаетесь, Проценко ухватился за вопрос Ендрыха об Агрбе, ему не столько хотелось, чтоб они повидались, сколько нужен был Джума-свидетель (на всякий случай) просьбы, которую изложит Ендрых, ведь кто знает, с чем прикатил, если уж решился при нынешних обстоятельствах; кроме того, Джума, вездесущий, натасканный, много чего держал в своей сыщицкой памяти, с чем он, Проценко, с высоты своего начальственного положения просто не сталкивался. Так что при разговоре с Ендрыхом Агрба мог стать и советчиком.