рабочих (по некоторым данным, до пятидесяти убитых и раненых), несколько десятков человек получили ранения. По обвинению в организации взрыва четверо рабочих-анархистов были приговорены к смерти (впоследствии было доказано, что обвинение было ложным). Именно в память о казнённых Парижский конгресс II Интернационала (июль 1889) объявил 1 мая Днём солидарности рабочих всего мира и предложил ежегодно отмечать его демонстрациями с социальными требованиями.
Использованы материалы Википедии
Владимир Данихнов. Земляки
— Иди поиграй в песочнице, — сказал я. — Ради бога, иди лепи куличики, строй песочные домики, одевай кукол, бей пластмассовую посудку, только отстань. Устал я. Ну не хнычь, люблю я тебя. Прости. Случайно вырвалось. Иди сюда, обниму. Вот так. Папа просто вымотался. Папа не спит уже три или четыре ночи — и это называется «отпуск».
Ты взрослая, семь лет уже, должна понимать.
Ирочка посмотрела исподлобья. Ковырнула теплый асфальт сандаликом, сказала:
— Когда мама умерла, ты стал очень злым.
Да, злым. В урода я превратился, самого настоящего морального урода. Стыд и позор мне: с собственным ребенком разговариваю как с неразумной собачонкой. Стоять, сидеть, фу! — вот такие вот ужасы нашего городка.
— Ирочка, у папы болит голова. Папа хочет посидеть в тенечке, покурить. Папа никуда не денется. Он будет смотреть, как ты играешь в песочнице.
— Внимательно?
— Очень внимательно.
Ирочка вздохнула совсем по-взрослому, подхватила с асфальта ведерко и лопатку, побежала. Я задумчиво поглядел ей вслед: надо бы платье купить. Белое в горошек. Несерьезно как-то, девочка, а гуляет в мальчишечьей одежде. Но ведь не запомню, что надо, память в решето превратилась… записать, может? Так ведь все равно блокнот потеряю.
Достал из кармана пачку сигарет, закурил.
Двор просыпался. К зеленобоким скамейкам потянулись говорливые бабушки, забренчали на гитаре подростки в перекошенной беседке у рощи. Солнце запуталось в переплетении веток, сказало свое твердое пролетарское «нет!» небосклону и передумало подниматься в зенит.
Вот во двор вышла Люда из третьего подъезда. Ее сын, одногодка моей Ирки, побежал к песочнице. Дочка трудилась над постройкой многоярусной песочной крепости, ей было не до Витьки. Сорванец уселся рядом, стал наблюдать за работой дочки. Деловито заметил:
— Твоей крепости нужен ров. Для защиты от нападения чеченцев. Хочешь, я выкопаю ров?
— Копай, — смилостивилась Ира.
Люда уселась рядом со мной. Улыбнулась, кашлянула в кулачок, и я поспешно затушил сигарету.
— Как ты? — спросила Люда. — После аварии ты совсем что-то… ой, прости. Не хотела напоминать про Маринку… ой, опять прости. — Она засмущалась, густо покраснела: до самых мочек ушей.
— Справляюсь, — буркнул я.
Людка отвернулась и прошептала:
— Вы заходите в гости вместе с Ирочкой. Витенька будет рад. И муж не против. Посидим, чай попьем. — Она легонько толкнула меня в бок. — Ну, придете?
— Обязательно, — пообещал я.
Очень хотелось курить, но было стыдно доставать сигарету при Людке.
— Вот что-то вроде того, — сказала Люда неопределенно. — Вот как-то так.
— Спасибо, Люд, — сказал я. — Ты не обращай внимания на мой угрюмый внешний вид, я очень тебе благодарен. И извини, что таким тоном разговариваю. Просто день неудачный.
Точнее будет сказать — месяц.
Прибежал Витенька, дернул меня за рукав измазанными в мокром песке пальчиками:
— Дядя Леша, а мы руку в песочнице нашли!
— Витя, не выдумывай, — строго одернула сына Люда. — Я тебе не раз уже говорила: фантазируй дома, а на улице будь серьезным, как твоей отец.
— Папа!
Ира увлечено загребала ведерком влажный песок и выбрасывала за бортик песочницы.
— Ира, не балуйся!
— Папа, иди сюда! Здесь рука!
Люда замолчала. С испугом глянула на меня, крепко прижала к себе Витьку. Оглянулась на подъезд, готовая в любой момент дать деру.
Я поднялся, руки сунул в карманы и пошел к песочнице.
Шаг за шагом, не быстро, не медленно, потому что все в порядке, первый день мая, праздник, и хитроумные дети никакой руки не находили, а решили подшутить над глупыми родителями. Шаг, еще один, вот и песочница. Я наклонился, схватил дочку под мышки, приподнял и замер, раскрыв от изумления рот. Со стороны, наверное, выглядело очень глупо.
Из песка торчала человеческая рука: мужская, грубая кисть. Кривые пальцы сжимали песок в горсть. Видно было, что у кисти есть продолжение и это самое продолжение зарыто глубоко в песок.
Я захлопнул рот и позвал:
— Люда! Вызывай «скорую» и «милицию». Здесь человека закопали.
— Папа, правда, прикольно? А что это за человек? Он плохой или нет? Это убийство или как?
Я поставил Ирочку на землю и прикрыл ей глаза ладонью. Мельком увидел, как спешит к подъезду Люда и хнычет Витька: он мечтал еще немного повыкапывать руку.
— Наверное, это игрушка, — сказал я. — Подделка. Кто-то сделал из резины куклу в человеческий рост, покрасил ее телесной краской и зарыл в песке. Чтоб пошутить.
— Правда? — спросила Ирочка.
Я покачал головой:
— Нет.
— Успокойся, Дмитрич. На, еще выпей. Хорошая водка, дружок с ликероводочного завода таскает, не гадость какая-нибудь, настоящая русская водка. Вот так. Выпей, рот рукавом утри — по старой русской традиции. С праздником тебя, Дмитрич. С днем солидарности трудящихся; или как он там сейчас называется.
Дмитрич выпил. Закусил огурчиком. Лицо у него было какое-то серое и будто шершавое, глаза блестели. Он не знал, куда деть руки, все время за что-то хватался: то за рюмку, то за вилку, то угол скатерти в кулаке сожмет.
— У ментов целый день провел, — пробормотал. — Но это все фигня. Другое страшно: глядеть в свои собственные глаза. Видеть свои собственные руки и ноги. Видеть себя мертвого.
— Не переживай, Дмитрич. Заглянул себе в глаза, и что такого? Подумаешь. Вот в зеркале, например, тоже себя видишь, верно? Видишь, причем очень часто в самом неприглядном состоянии. И ничего страшного. А тут? Взрослый мужик, крепкий, а тут вдруг размазался — что масло сливочное, хоть на хлеб намазывай и ешь. Давай еще водочки. Праздник все-таки. Как он там сейчас называется? Солидарности кого и куда? Ирка, не вертись на кухне, когда взрослые дяди разговаривают!
Ирка надула губки, задрала носик и с важным видом покинула кухню. Включила телевизор. Передавали новости, что-то о войне на Кавказе.
Дмитрич неопрятной змеей вылез из-за стола, извинился:
— Леш, ты это, без обид, что я так неожиданно нагрянул. Подумал, что ты поймешь, если тебе в жилетку поплачусь. У тебя у самого беда. Ну и…
Я пожал плечами. У меня жена умерла, у тебя — труп в песочнице нашли. Твой труп, собственный. Двойника твоего, в смысле — только что печати на лбу не хватает: «Двойник: утверждено». Беда, ничего не скажешь.
— К тому же первомай все-таки. Праздник. Вроде бы… — Дмитрич почесал затылок. — Солидарности или как там.
Я проводил соседа до двери.
Дмитрич смотрел куда-то в сторону.
Сказал тихонько:
— А он-то жив, кстати.
— Кто жив?
Дмитрич хихикнул:
— Песочный человечек. Сердце у него бьется, Леш. Вот только костоправы разбудить его так и не смогли.
Дверь хлопнула у меня перед носом. Дмитрич ушел. Ничего не скажешь: выдался праздничек у человека.
В тапочках с отстающими подошвами я прошлепал в гостиную. Лениво отметил, что надо бы прибраться. Иркины вещи вперемешку с моими валялись по всей комнате. На телевизоре под кучей кассет спрятался древний видеомагнитофон. Сквозь пыльные окна приглушенно светило солнце.
Я устроился в кресле поудобнее, мутным взглядом уставился в телеящик. Происходившее на экране что-то напоминало. Раскопки какие-то, люди с лопатами.
— Ир, что показывают?
Дочка неопределенно мотнула головой. Ответила с неохотой:
— Показывают, как дяди много-много человеков нашли. — Надула губки. — И, если честно, я обиделась. За то, что ты меня с кухни прогнал.
— Дяди чего нашли?
Мне ответила симпатичная телеведущая.
— Это первое мая надолго запомнится человечеству, — сказала она. — Люди по всему миру выкапывают двойников. Откуда они взялись? Можно ли это назвать розыгрышем? По неподтвержденным данным двойники — живые.
— Именно так. — Ира с важным видом кивнула.
— Поднажми! — командовал Дмитрич. — Давай, народ! Давай! Покажем им нашу солидарность!
— Трудящиеся! — закричал кто-то из толпы и захохотал: — Тоже мне трудящиеся!
— А че? Завидуешь?
— Мирон, давай нашу!
На площадку выскочил Мирон, плотный мужичонка в серенькой кепке, и принялся танцевать гопак. Ему хлопали. Интеллигентный старичок с портфельчиком размахивал декоративным красным флажком.
Народ в основном просто глазел на бесплатное представление. Возле рощи выстроилась целая толпа. Половина микрорайона собралась, не иначе. Суровые бабушки крестились, бормотали под нос что-то страшное, но упрямо проталкивались вперед. Неугомонный Дмитрич раздавал приказы работягам, которые, потея на солнцепеке, раскапывали землю. Редкие тополя не защищали от жары. Мужикам приходилось сложно, но на Дмитрича не обижались. Герой дня все-таки.
Мы с Ирочкой наблюдали, как вырыли третьего. Четвертого. Пятого. Потом дочке надоело, она заканючила: папа, пить хочу! Мы отошли к ларьку, купили апельсинового сока. Когда вернулись, работников прибавилось. Толпа увеличилась раза в два: люди подтягивались со всей улицы. У стадиона появилась «лада» с мигалкой. Ленивые милиционеры припарковались в тени акации и оттуда с детским восторгом наблюдали за происходящим.
— Поддай! Еще чуть-чуть! А ну-ка!
— Это ж Людка из третьего подъезда! — взвизгнул кто-то. — Во как! Живая прям!
— Красавица, — прогудели справа, — вот я бы ее…
Люда выбежала из толпы. Она тащила за руки Витьку и мужа Федю. Федор поправлял очки, случайно наступал всем на ноги и поспешно извинялся. Людка была бледнющая. Подбежала к двойнику, упала перед ним на колени и зарыдала. Что-то кричала, совершенно бессмысленное. Людочкин муж смущенно улыбался, объяснял народу: «Вы простите. Это у нее тепловой удар, замешанный на дикости происходящего. Простите великодушно». Кто-то прошептал восторженно-презрительно: «Интельгент, бляха-муха». Дмитрич подошел к Людке, похлопал ее по плечу: