— Эзра просил принести вам это, — сказал я и отдал ему баночку. — Он сказал, вы поймете, что это.
Он взял баночку и посмотрел на нее. Потом бросил ее в меня. Она попала мне в грудь или в плечо и покатилась по лестнице.
— Сволочь, — сказал он. — Мерзавец.
— Эзра сказал, что она вам может понадобиться, — сказал я.
В ответ он бросил в меня молочную бутылку.
— Вы уверены, что она вам не нужна? — спросил я.
Он бросил еще одну молочную бутылку. Я ретировался, и он запустил мне в спину еще одной бутылкой. И захлопнул дверь.
Я подобрал баночку, слегка треснувшую, и положил в карман.
— По-моему, он не захотел подарка от месье Паунда, — сказал я консьержке.
— Может быть, он теперь успокоится, — сказала она.
— Может быть, у него был свой, — сказал я.
— Бедный месье Даннинг, — сказала она.
Любители поэзии, организованные Эзрой, в конце концов снова пришли на выручку к Даннингу. Мое и консьержки вмешательство оказалось безуспешным. Треснувшую банку с предполагаемым опиумом я завернул в пергамент и тщательно упаковал в старый сапог для верховой езды. Через несколько лет, когда мы с Эваном Шипменом освобождали квартиру от моего имущества, сапоги нашлись, но банки не было. Не знаю, когда на самом деле умер Даннинг и умер ли — и почему бросался в меня молочными бутылками: то ли потому, что я с недоверием отнесся к его первому умиранию той ночью, то ли моя личность была ему неприятна. Но помню, какое ликование вызвала у Эвана Шипмена фраза: «Monsieur Dunning est monté sur le toit et refuse catégoriquement de descendre». Он считал, что в ней есть что-то символическое. Не знаю. Может быть, Даннинг счел меня агентом Зла или полиции. Знаю только, что Эзра старался помочь Даннингу, как помогал многим людям, и надеюсь, что Даннинг в самом деле был таким хорошим поэтом, каким его считал Эзра. Для поэта он довольно метко бросал молочные бутылки. Впрочем, Эзра, великолепнейший поэт, при этом отлично играл в теннис. А Эван Шипмен, который был прекраснейшим поэтом и искренне безразличным к тому, будут ли когда-нибудь опубликованы его стихи, считал, что это должно остаться тайной.
— Нам в нашей жизни, Хем, нужно больше настоящей тайны, — сказал он мне однажды. — Писателя, полностью лишенного честолюбия, и действительно хорошего неопубликованного стихотворения — вот чего нам больше всего не хватает сегодня. Есть еще, конечно, проблема прокорма.
Я не видел ничего написанного об Эване Шипмене, об этой части Парижа и о его неопубликованных стихах, поэтому и счел важным включить его в свою книгу.
16Зимы в Шрунсе
Когда нас стало трое, а не двое, холод и непогода в конце концов выгнали нас зимой из Парижа. Одному вполне можно было привыкнуть. Я всегда мог пойти писать в кафе и все утро проработать за чашкой café crème, пока официанты протирали столы и подметали и в помещении постепенно становилось теплее. Жена могла пойти упражняться за фортепьяно, надев побольше свитеров, чтоб не замерзнуть за игрой, а потом вернуться домой и ухаживать за Бамби. Но брать маленького ребенка в кафе зимой не годилось — даже такого ребенка, который никогда не плачет, за всем наблюдает и никогда не скучает. Тогда бебиситтеров не было, и Бамби лежал счастливый в своей кроватке с высокой сеткой в обществе большого чудесного кота по имени Ф. Мур. Некоторые говорили, что опасно оставлять младенца с котом. Темные и суеверные говорили, что кошка может высосать дух из младенца и убить его. Другие — что может лечь на ребенка и задушить своей тяжестью. Ф. Мур лежал рядом с Бамби, в кроватке с высокой сеткой, желтыми глазами следил за дверью и никого не подпускал, когда нас не было дома, а Мари, femme de mènage[41], тоже надо было уйти. Нянька для малыша не требовалась — нянькой был Ф. Мур.
Но если вы действительно бедны — а мы были вправду бедны, когда вернулись из Канады, и я бросил журналистику, и рассказов моих никто не печатал, — зимой в Париже с маленьким ребенком тяжело, даже с таким, как Бамби, который в возрасте трех месяцев пересек январскую Атлантику за двенадцать дней на маленьком пароходе компании «Кьюнард», шедшем из Нью-Йорка через Галифакс, и ни разу не заплакал за все плавание, а только радостно смеялся, когда на его койке строили баррикаду, чтобы он не свалился во время сильной качки.
Мы отправились в Шрунс в земле Форарльберг в Австрии. Проехав Швейцарию, вы подъезжаете к австрийской границе у Фельдкирхе. Поезд пересек Лихтенштейн, сделал остановку в Блуденце, а оттуда по ветке, проложенной по лесистой долине с фермами, вдоль речки с галечным дном, где водилась форель, мы приехали в Шрунс, солнечный торговый городок с лесопилками, складами, трактирами и хорошей, круглый год открытой гостиницей «Таубе», где мы и поселились.
Комнаты в «Таубе» были просторные и удобные, с большими печами, большими окнами и большими кроватями с хорошими одеялами и перинами. Кормили просто, но вкусно; в столовой и в баре, обшитом деревом, было тепло и уютно. Широкая долина была открыта солнцу. Пансион стоил около двух долларов в день за троих, но австрийский шиллинг падал из-за инфляции, и комната с едой обходилась все дешевле. Такой отчаянной инфляции и нищеты, как в Германии, здесь не было. Курс шиллинга колебался, но, в общем, шел вниз.
В Шрунсе не было ни лыжных подъемников, ни фуникулеров, зато сверху по долинам шли трелевочные и скотопрогонные дороги. Ты поднимался пешком с лыжами, а наверху, где начинался глубокий снег, взбирался на лыжах с прикрепленными к ним тюленьими шкурами. Наверху долин стояли большие хижины Альпийского клуба, предназначенные для летних альпинистов; там ты мог поспать и оставить плату за использованные дрова. В некоторые ты должен был сам приносить дрова, а если отправлялся надолго в высокогорье, нанимал кого-то нести вместе с тобой дрова и провизию и устраивал базу. Самыми знаменитыми из этих высокогорных хижин были Линдауэр-Хютте, Мадленер-Хаус и Висбаденер-Хютте.
Позади гостиницы «Таубе» был своего рода тренировочный склон, где ты скатывался среди фруктовых садов и полей, и еще один хороший склон за Чаггунсом, на другой стороне долины, где был красивый трактир с прекрасной коллекцией рогов серны на стенах питейного зала. От поселка лесорубов Чаггунса на дальней стороне долины хорошие склоны для катания тянулись до самого верха, а перевалив через хребет Сильвретта, ты попадал в район Клостерса.
Шрунс был чудесным местом для Бамби, которого вывозила в санках на солнышко молоденькая красивая черноволосая няня; Хэдли и я тем временем знакомились с новой страной, новыми деревнями и очень дружелюбными горожанами. Герр Вальтер Лент, пионер горнолыжного спорта и в прошлом партнер великого арльбергского лыжника Ханнеса Шнайдера, составлявший лыжные мази для подъема и разных температур и видов снега, открыл горнолыжную школу, и мы оба записались. Система Вальтера Лента состояла в том, чтобы как можно быстрее уйти с учебных склонов в высокогорье. Горнолыжный спорт отличался от сегодняшнего, спиральные переломы еще не стали обыденностью, перелом ноги был слишком дорогим удовольствием. Не было лыжных патрулей. Откуда ты хотел скатиться, туда ты должен был подняться и скатиться мог лишь столько раз, сколько взобрался на своих двоих. И ноги становились такими, какие не подведут при спуске.
Вальтер Лент считал, что самое интересное в лыжном спорте — забраться в горы как можно выше, где никого нет, где никто не прокладывал лыжню, и переходить из одной хижины Альпийского клуба в другую через высокие перевалы и альпийские ледники. Крепления должны быть такие, чтобы ты не сломал ногу, если упадешь. Лыжа должна слетать легко, чтобы дело не дошло до перелома. А больше всего он любил спуск на ледниках без страховочной веревки, но с этим надо было подождать до весны, когда трещины надежно закроет снег.
Мы с Хэдли полюбили лыжи сразу, впервые встав на них в Швейцарии, а потом в Кортина-д'Ампеццо в Доломитовых Альпах, — там ожидалось рождение Бамби, и врач в Милане разрешил ей продолжать кататься, если я пообещаю, что она не будет падать. Поэтому надо было тщательно выбирать рельеф и трассу и ездить очень аккуратно, но у нее были удивительно сильные красивые ноги, она прекрасно держалась на лыжах и ни разу не упала. Так же как не падала потом, когда спускалась по ледникам без страховки. Снег в любом состоянии стал нам привычен, и мы научились ездить по глубокому рассыпчатому снегу.
Мы полюбили Форарльберг и полюбили Шрунс. Уезжали туда около Дня благодарения и оставались почти до Пасхи. Кататься на лыжах можно было постоянно; правда, Шрунс располагался низко и снега там хватало только в самую снежную зиму, а в остальное время надо было подниматься наверх. Подъем тоже был удовольствием, никто на это не сетовал. Выбираешь определенный темп, меньше того, на какой ты способен, — и тебе легко, сердце работает ровно, ты гордишься весом своего рюкзака. Часть подъема к Мадленер-Хаусу была крутая и очень неровная. Но уже во второй раз восхождение давалось легче, а потом ты легко поднимался с вдвое более тяжелым рюкзаком.
Нам все время хотелось есть, и каждая еда была большим событием. Пили светлое или темное пиво и молодые вина, иногда прошлогодние. Белые были лучше всего. Кроме того, был чудесный кирш, который гнали в долине, и шнапс из корней горечавки — Enzian Schnapps. Иногда на ужин мы ели тушеного зайца в соусе из красного вина, иногда оленину с каштановым соусом. С ней мы пили красное вино, хотя оно было дороже белого, и самое лучшее стоило двадцать центов литр. Ординарное красное было гораздо дешевле, и мы брали с собой бочонок в Мадленер-Хаус.
У нас был запас книг, которые Сильвия Бич позволила нам взять на зиму; мы играли с местными в кегли в коридоре, выходившем к летнему саду гостиницы. Раз или два в неделю в столовой с зашторенными окнами, за запертой дверью играли в покер. Тогда в Австрии азартные игры были запрещены, и я играл с герром Нельсом, хозяином гостиницы, герром Лентом, директором горнолыжной школы, с городским банкиром, прокурором и капитаном жандармерии. Играли серьезно, все были основательными игроками, кроме герра Лента, который излишне рисковал, поскольку гор