17Скотт Фицджеральд
Талант его был таким же природным, как узор пыльцы на крыльях бабочки. Какое-то время он сознавал это не больше, чем бабочка, и не понял, когда узор стерся или потускнел. Позже он почувствовал, что крылья повреждены, почувствовал их конструкцию и научился думать. Он опять летал, и мне посчастливилось встретиться с ним сразу после хорошего периода в его творчестве, пусть и нехорошего в жизни.
Когда я познакомился со Скоттом Фицджеральдом, произошло нечто очень странное. С Фицджеральдом вообще происходило много странного, но этот случай мне запомнился. Он вошел в бар «Динго» на улице Делямбр, где я сидел с какими-то никчемными людьми, представился сам и представил своего спутника, высокого приятного мужчину, знаменитого питчера Данка Чаплина. Я не интересовался принстонским бейсболом[46] и никогда не слышал о Данке Чаплине, но он оказался чрезвычайно милым человеком, спокойным, неозабоченным, дружелюбным и понравился мне гораздо больше Скотта.
В ту пору Скотт выглядел скорее юношей, чем мужчиной, пригожим или, может быть, даже красивым. У него были очень светлые волнистые волосы, высокий лоб, живые глаза и нежный ирландский рот с длинными губами — рот красавицы, будь он девушкой. Подбородок хорошо очерченный, уши правильной формы и почти красивый нос без кожных изъянов. Этого не хватало бы для миловидности, но дело решали масть — очень светлые волосы — и рот. Рот тебя беспокоил, пока ты не узнавал Скотта ближе, и тогда беспокоил еще больше.
Мне было очень интересно познакомиться с ним. Весь день я усердно работал, и надо же, такое чудо: здесь Скотт Фицджеральд и великий Данк Чаплин, про которого я никогда не слышал, а теперь он мой друг. Скотт говорил без умолку, а поскольку его слова меня смущали — все о моих произведениях, и какие они замечательные, — я не слушал, а внимательно разглядывал его и подмечал. У нас тогда считалось постыдным, если тебя хвалили в глаза. Скотт заказал шампанское, и мы с ним и с Данком Чаплиным, и, кажется, с этими никчемными типами выпили. По-моему, и Данк, и я не очень внимательно слушали его речь, а это была именно речь; я все наблюдал за Скоттом. Он был худощав и выглядел не слишком здоровым, лицо казалось слегка одутловатым. Костюм от братьев Брукс сидел на нем хорошо, он был в белой рубашке с пристегивающимся по углам воротничком и в галстуке королевского гвардейца. Я подумал, что надо бы сказать ему насчет галстука: в Париже есть англичане, и какие-нибудь могут забрести в «Динго» — кстати, двое как раз сидели там, — а потом подумал: черт с ним, — и продолжал его разглядывать. Позже выяснилось, что галстук он купил в Риме.
Из своих наблюдений я вынес не слишком много: у него были хорошей формы руки, вполне мужские и не очень маленькие, а когда он сел на табурет у стойки, оказалось, что у него довольно короткие ноги. Если бы не это, он был бы сантиметров на пять выше. Мы покончили с одной бутылкой шампанского, принялись за вторую, и речь его пошла на убыль.
И Данк, и я почувствовали себя еще лучше, чем до шампанского; радовало, что речь подошла к концу. До сих пор я считал, что мой выдающийся писательский талант хранится в строгом секрете от всех, кроме моей жены, меня и нескольких человек, которых мы знаем настолько хорошо, что с ними можно разговаривать. Я был рад, что Скотт пришел к тому же приятному выводу касательно моего таланта, но рад был и тому, что речь его заканчивается. Однако после речи наступил период вопросов. Можно было изучать его, не вслушиваясь в речь, а вопросы требовали ответов. Скотт полагал, как я понял, что романист может узнать все необходимое, напрямую расспрашивая друзей и знакомых. Допрос пошел нешуточный.
— Эрнест, — сказал он. — Не возражаете, если буду называть вас Эрнестом?
— Спросите Данка, — сказал я.
— Не шутите. Это серьезно. Скажите, вы спали с женой до того, как поженились?
— Не знаю.
— Что значит — не знаете?
— Не помню.
— Но как можно не помнить такую важную вещь?
— Не знаю, — сказал я. — Странно, правда?
— Это хуже, чем странно, — сказал Скотт. — Такое вы обязаны помнить.
— Простите. Это огорчительно, правда?
— Не разговаривайте со мной как англичанин. Будьте серьезнее. Попытайтесь вспомнить.
— Не-е. Это безнадежно.
— Вы могли бы все-таки попытаться.
«Вон куда заводит речь, — подумал я, — он со всеми ведет такие речи?» Но решил, что вряд ли: я заметил, что он потел во время речи. Пот выступал маленькими капельками над длинной красивой ирландской губкой — тогда-то я и отвел взгляд от его лица и прикинул длину ног, убранных под табуретку. Потом я опять посмотрел на лицо, и тут произошло это странное.
Он сидел за стойкой, держа бокал с шампанским, и кожа на его лице натянулась, так что вся одутловатость исчезла, потом натянулась еще туже, и лицо стало похоже на череп. Глаза провалились, остекленели, губы растянулись, краска ушла с лица, и оно приобрело цвет свечного воска. Мне это не привиделось, и я не преувеличиваю, описывая его. Буквально на глазах лицо превратилось в череп или посмертную маску.
— Скотт, — сказал я. — Вам плохо?
Он не ответил, и лицо еще больше осунулось.
— Надо отвезти его в пункт первой помощи, — сказал я Данку Чаплину.
— Нет. С ним ничего не случилось.
— По-моему, он умирает.
— Нет. Его просто развезло.
Мы посадили его в такси, и я очень беспокоился, но Данк сказал, что он здоров и беспокоиться не о чем.
— Он скорее всего придет в себя, когда приедет домой, — сказал Данк.
Так, наверное, и было, потому что, когда я встретил его через несколько дней в «Клозери де Лила» и сказал, что огорчен тем, что шампанское на него так подействовало — наверное, мы слишком быстро пили за разговором, — то в ответ услышал:
— Чем вы огорчены? Что значит — шампанское на меня подействовало? Эрнест, о чем вы говорите?
— Я о давешнем вечере в «Динго».
— Ничего со мной не было в «Динго». Я просто устал от этих кошмарных англичан, с которыми вы сидели, и отправился домой.
— При вас там не было никаких англичан. Только бармен.
— Не устраивайте из этого тайны. Вы знаете, о ком я говорю.
— Ох, — сказал я.
Он потом вернулся в «Динго». Или зашел в другой день. Нет, я вспомнил, были там двое англичан. Правильно. Я вспомнил, кто они. Были они там, были.
— Да, — сказал я. — Конечно.
— Эта девица с липовым титулом, грубая, и с ней пьяный олух. Говорили, что они ваши приятели.
— Приятели. И она действительно бывает груба.
— Вот видите? Нет смысла устраивать тайны только потому, что кто-то выпил несколько бокалов вина. Зачем вы напускали таинственность? От вас я этого не ожидал.
— Не знаю. — Мне хотелось оставить эту тему. Потом мне пришло в голову: — Они вам грубили из-за вашего галстука?
— С какой стати им грубить из-за галстука? На мне был простой черный вязаный галстук[47] и белая тенниска.
Тогда я сдался, и он спросил меня, почему мне нравится это кафе. Я рассказал ему про прежние времена, и он стал стараться, чтобы оно ему тоже понравилось. Так мы и сидели — я, потому что мне нравилось, а он старался, чтобы понравилось, задавал вопросы и рассказывал мне о писателях, издателях, литературных агентах, критиках, о Джордже Хорасе Лоримере[48], о сплетнях, об экономике писательского успеха и был циничен, остроумен и очень весел, и мил, и обаятелен, хотя ты привык настороженно относиться к старающимся быть обаятельными. Он слегка пренебрежительно, но без горечи говорил обо всем, что написал до сих пор, и я понимал, что его новая книга должна быть очень хороша, раз он без горечи говорит о недостатках прежних книг. Он хотел, чтобы я прочел эту новую, «Великий Гэтсби», как только к нему вернется последний и единственный экземпляр, который он дал кому-то почитать. Слушая его, вы никогда бы не догадались, насколько она хороша, — разве что по смущению, которое проглядывает у не влюбленных в себя авторов, когда у них получилось что-то очень хорошее, и мне захотелось поскорее получить и прочесть эту книгу.
Скотт сказал, что, по словам Максвелла Перкинса[49], книга продается неважно, но рецензии очень хорошие. Не помню, в тот ли день или много позже он показал мне рецензию Гильберта Сендеса — лучше ее невозможно вообразить. То есть можно было бы, если бы Сендес был лучше. Потом, я думаю, были получше. Скотт был озадачен и уязвлен тем, что книга расходится неважно, но, как я уже сказал, горечи в нем не было совсем, он смущенно радовался тому, что книга получилась.
В этот день, когда мы сидели на террасе «Клозери де Лила» в сумерках и наблюдали за прохожими, за тем, как меняется серый вечерний свет, два виски с газированной водой, которые мы выпили, не произвели в нем химических изменений. Я следил за этим бдительно, но ничего не случилось: он не задавал бестактных вопросов, никому не причинял неловкости, не произносил речей, а вел себя как нормальный, умный и очаровательный человек.
Он сказал, что из-за плохой погоды ему и его жене Зельде пришлось оставить их маленький автомобиль «рено» в Лионе, и спросил, не хочу ли я съездить с ним в Лион на поезде, забрать машину и своим ходом вернуться в Париж. Фицджеральды жили в меблированной квартире на улице Тильзит, 14, недалеко от площади Этуаль. Был конец весны, я подумал, что природа сейчас самая приятная и мы великолепно прокатимся. Скотт был мил и разумен, он выпил при мне две хорошие порции виски, и ничего не случилось, он был так обаятелен и рассуждал так здраво, что тот вечер в «Динго» представлялся неприятным сном. Я сказал, что готов с ним ехать в Лион, и спросил, когда он хочет отправиться.
Мы договорились встретиться завтра — встретились и договорились выехать в Лион утренним экспрессом. Поезд отправлялся в удобный час и шел быстро. Он делал только одну остановку — помнится, в Дижоне. Мы решили, что в Лионе отдадим проверить и привести в порядок машину, роскошно поужинаем и с утра пораньше выедем в Париж. Назначили примерную дату отъезда, после чего встречались еще дважды, согласовали окончательную дату и накануне вечером ее подтвердили.