И вдруг раздавалось:
— Привет, Хем. Ты чем это занят? Пишешь в кафе?
Конец твоей удаче — и захлопываешь блокнот. Хуже этого ничего не могло случиться. Лучше бы, конечно, сдержаться, но у меня это плохо получалось, и я говорил:
— Какая нелегкая тебя принесла, сукин сын?
— Чуди себе на здоровье, но зачем грубить?
— Пошел вон, трепло несчастное.
— Кафе — для всех. У меня такое же право быть здесь, как у тебя.
— Шел бы ты в свое «Пти Шомьер».
— Господи! Не будь таким склочником.
Теперь можно было уходить и надеяться, что это случайный визит, что визитер забрел сюда ненароком и нашествий больше не будет. Для работы были и другие подходящие кафе, но до них далеко, а это — твое, домашнее. Нехорошо, если тебя выживут из «Клозери де Лила». Надо было или держать оборону, или отступать. Разумнее, наверное, было уйти, но меня разбирала злость:
— Слушай, для таких паразитов, как ты, кафе сколько угодно. Какого черта приходишь сюда и пакостишь в приличном кафе?
— Я зашел выпить. Чего тут такого?
— У нас тебе бы налили, а после разбили бы твой стакан.
— Где это «у вас»? Тут симпатичное место.
Он сидел за соседним столом, высокий толстый молодой человек в очках. Он заказал пиво. Я решил не обращать на него внимания и попробовать писать дальше. Отвернулся и написал две фразы.
— Я всего лишь заговорил с тобой — и только.
Я промолчал и написал еще фразу. Когда разогнался, вошел, остановиться трудно.
— Ты, смотрю, стал таким важным, что с тобой уж и не заговори.
Я написал еще фразу, закончил абзац и перечел. Он был неплох, и я написал первую фразу следующего абзаца.
— О других ты никогда не думаешь, а у них тоже могут быть затруднения.
Я всю жизнь слышал жалобы. Оказалось, что я все равно могу писать дальше, и они мешали не хуже другим шумов — точно не хуже попыток Эзры играть на фаготе.
— Представь, что ты хочешь стать писателем и чувствуешь это каждой клеточкой тела, а у тебя не идет.
Я продолжал писать, удача еще была при мне и остальное тоже.
— Представь, что это на тебя накатило как бурный поток, а потом отхлынуло, и ты остался немой и безмолвный.
Уж лучше, чем немой и шумный, подумал я и продолжал писать. Теперь он почти орал, и невероятные его изъявления успокаивали как визг циркулярной пилы на лесопилке.
— Мы ездили в Грецию, — расслышал я через некоторое время. До тех пор я воспринимал его речь как шум. Я сделал свою норму, продолжение — завтра.
— Тебя там употребили по-гречески?
— Что за пошлости? — сказал он. — Ты не хочешь дослушать?
— Нет. — Я закрыл блокнот и сунул в карман.
— Тебе неинтересно, что там было?
— Нет.
— Тебе безразлична жизнь и страдания ближнего?
— Твои — да.
— Ты животное.
— Да.
— Я думал, ты поможешь мне, Хем.
— Я с удовольствием застрелил бы тебя.
— Да?
— Нет. Это противозаконно.
— А я бы для тебя что угодно сделал.
— Да?
— Конечно, что угодно.
— Тогда не суйся в это кафе.
Я встал; подошел официант, и я расплатился.
— Можно проводить тебя до лесопилки, Хем?
— Нет.
— Ладно, поговорим в другой раз.
— Только не здесь.
— Очень хорошо, — сказал он. — Обещаю.
— Мне надо писать.
— И мне надо писать.
— Тебе не надо, раз не можешь. Что ты плачешь? Езжай домой. Устройся на работу. Удавись. Только не говори об этом. Писать ты никогда не сможешь.
— Почему ты так говоришь?
— А ты когда-нибудь слышишь, что сам говоришь?
— Я говорю о писательстве.
— Тогда замолчи.
— Ты просто бессердечный, — сказал он. — Все говорят, что ты жестокий, черствый и самодовольный. Я всегда тебя защищал. Больше не буду.
— Прекрасно.
— Как ты можешь так жестоко относиться к ближнему?
— Не знаю, — сказал я. — Слушай, если не можешь писать, научись писать критику.
— Думаешь, стоит?
— Отличный выход, — сказал я. — Тогда сможешь писать сколько захочется. И не будешь страдать, что у тебя не получается, что ты нем и безмолвен. Тебя будут читать и уважать.
— Думаешь, я могу стать хорошим критиком?
— Не знаю, насколько хорошим. Но критиком стать можешь. Всегда найдутся такие, кто поможет тебе, а ты поможешь своим.
— Каким своим?
— С которыми ты водишь компанию.
— А, им. У них уже есть свои критики.
— Тебе не обязательно быть литературным критиком. Можешь критиковать картины, спектакли, балет, фильмы…
— Ты меня увлек, Хем. Спасибо тебе. Это интересная работа. И творческая.
— Творчество, возможно, переоценивают. В конце концов, Бог сотворил мир всего за шесть дней, а седьмой отдыхал.
— И ведь ничто не мешает мне параллельно самому писать.
— Ничто на свете. Разве что установишь немыслимо высокие мерки своей критикой.
— Они будут высокими. Можешь не сомневаться.
— Не сомневаюсь.
Он уже был критик, поэтому я предложил ему выпить, и он согласился.
— Хем, — сказал он, и я понял, что он уже критик — они называют твое имя в начале предложения, а не в конце, — должен сказать тебе, что нахожу твои произведения несколько аскетичными.
— Жаль, — сказал я.
— Хем, в них не хватает дыхания, плоти.
— Обидно.
— Хем, они чересчур сухи, аскетичны, костлявы, жилисты.
Я виновато потрогал кроличью лапку в кармане.
— Попробую их немного раскормить.
— Учти, пышности мне тоже не нужно.
— Гарольд, — сказал я, стараясь говорить как критик, — я буду всячески ее избегать.
— Хорошо, что мы смотрим на это одинаково, — мужественно произнес он.
— Не забудешь, что не надо приходить сюда, когда я работаю?
— Ну конечно, Хем. Конечно. Теперь я подберу себе свое кафе.
— Ты очень любезен.
— Стараюсь, — сказал он.
Было бы интересно и поучительно, если бы молодой человек стал знаменитым критиком, но он им не стал, хотя какое-то время я очень на это надеялся.
Я не думал, что он придет опять. «Клозери» было в стороне от его дорог, а возможно, он проходил мимо, видел меня за работой и заходил. Или заходил позвонить. Я бы не заметил его, когда писал. Несчастный дурак, думал я, но если бы я был вежлив с ним или хотя бы сдерживался, было бы хуже. Рано или поздно пришлось бы его ударить, наверное, но где-то в другом месте. Будь я неладен, если ударю его в моем кафе, а потом туда хлынет публика — посмотреть на место происшествия. Рано или поздно пришлось бы ударить, но осторожно — не сломать бы челюсть. Нет, черт, другого надо опасаться — не ударился бы головой о тротуар. Вот о чем всегда думаешь. Держаться от него подальше, подумал я. Хватит думать о мордобое. Ты нормально работал. Ничего плохого он тебе не сделал. Столкнешься с ним, а он к тебе привяжется, — скажи, чтобы отвалил. Ты и так с ним скверно обошелся. А как еще я мог?
Если тебе помешали писать в кафе — сам виноват; кафе для работы подходящее, никто из твоих знакомых туда не пойдет. Но «Клозери де Лила» было так удобно для работы, что ради этого стоило подвергнуться риску неожиданного вторжения. После работы надо чувствовать себя чистым, а не испачканным. Это ясно. И нельзя быть безжалостным. Это ясно. Но на самом деле важно только то, чтобы завтра утром у тебя хорошо пошло.
И вот следующим утром я проснулся рано, прокипятил соски и бутылочки, развел смесь, разлил по бутылочкам, дал одну мистеру Бамби и сел писать за обеденным столом, пока никто, кроме него, кота Ф. Мура и меня, еще не проснулся. Они оба были спокойными хорошими компаньонами, и работалось мне, как никогда, хорошо. А в те дни для работы ничего и не нужно было, даже кроличьей лапки. Хотя приятно было ощущать ее в кармане.
Эзра Паунд и его «Bel Esprit»
Эзра Паунд был самым щедрым из знакомых мне писателей и самым бескорыстным. Он всегда помогал практически поэтам, художникам, скульпторам и прозаикам, в которых верил, и готов был помочь любому в случае затруднений, независимо от того, верил в него или нет. Он обо всех беспокоился, а в начале нашего знакомства больше всего беспокоился о Т. С. Элиоте, который, по его словам, вынужден был служить в лондонском банке, и потому для работы над стихами времени у него оставалось мало, да и то было неудобным.
Совместно с мисс Натали Барни, богатой американкой и покровительницей искусств, Эзра основал нечто под названием «Bel Esprit»[59]. В свое время мисс Барни дружила с Реми де Гурмоном, которого я не застал в живых, и держала салон, где по известным дням собиралось общество. В саду у нее стоял маленький греческий храм. Салоны были у многих обеспеченных американок и француженок, и я довольно быстро понял, что надо держаться подальше от этих чудесных мест, но маленький греческий храм в саду был только у мисс Барни.
Эзра показал мне брошюру о «Bel Esprit»; мисс Барни разрешила ему поместить на обложке изображение маленького греческого храма. Идея «Bel Esprit» заключалась в том, что мы будем вносить часть заработков в фонд, который позволит вызволить мистера Элиота из банка и обеспечит деньгами для работы над стихами. Идея показалась мне хорошей — и, вызволив мистера Элиота из банка, решил Эзра, мы на этом не остановимся и будем помогать всем остальным.
Я устраивал легкую неразбериху, называя Элиота майором Элиотом, будто бы путая его с майором Дугласом, экономистом, чьими идеями восторгался Эзра. Но Эзра понимал, что душой я с ним и что я полон «Bel Esprit», хотя он слегка досадовал, когда я запрашивал у приятелей деньги для вызволения майора Элиота из банка, и кто-нибудь из них интересовался, что вообще майор делает в банке — если его вышибли из армии, разве ему не положена пенсия или хотя бы выходное пособие?
В таком случае я объяснял приятелям, что это к делу не относится. Либо у вас есть «Bel Esprit», либо нет. Если есть, вы делаете пожертвования, чтобы вызволить майора из банка. Если у вас его нет — очень жаль. Вы не понимаете, что означает этот маленький греческий храм? Нет? Так я и думал. Жаль, Мак.