Через час поднимаюсь к маме. Она все так же сидит на скамье, на обшарпанном коричневом дерматине, и очередь не убавилась.
Ей тяжело и больно, она устала, но терпит и ждет. Я спрашиваю глазами: «Как?»
Она шепчет:
– Ничего. Сходи, кофе попей…
Я снова ухожу и опять курю на крыльце. Сажусь в машину и еду по этому городу без цели. Выезжаю на объездную дорогу и останавливаюсь. С заднего сиденья достаю кофр с трубой и открываю его. Глажу пальцами золотые члены трубы и ее костяные кнопочки, всю ее изящную фигуру. Продуваю мундштук, извлекаю сначала хриплый, а потом чистый звук. Я ни о чем не думаю, когда воздух из живота через горло течет в тело трубы, я слушаю ее голос. От него мне становится легче. Голос, как и его мать-труба, золотой, тихий и сильный. Он сознает свою красоту, свою искусственную естественность, свою отвлеченность от мира и живет ею. Он самодостаточен. Я играю упражнения и гаммы, пока не устанут губы, пока не вспотею, как на разминке перед боем. Убираю трубу обратно в кофр и еду в больницу.
Мама все так же сидит у дверей кабинета. Она бледна от огорчения и устала от боли.
– Что там? – спрашиваю я, кивая на дверь с табличкой «Ветераны ВОВ обслуживаются вне очереди».
– Обед. Должен уже кончиться.
– Я загляну, – говорю я тихо.
– Не надо, сынок, – просит она, – подождем еще.
Я все же заглядываю. Сначала – предбанник, а сам кабинет дальше, за полузакрытой дверью. Сквозь широкую щель мне видна немолодая полная медсестра с желтой шапкой волос над рыбьими глазами. Она жует кекс, крошки прилипли к ярко накрашенным губам.
– Здравствуйте, – говорю я.
Она выжидающе смотрит на меня – мол, чего надо?
– А разве обед еще не закончился? – громко спрашиваю я. – По расписанию уже должен быть прием!
– Мы поздно начали обед! – говорит она высоким голосом, на одной ноте, еще громче меня. – Закончим через десять – двадцать минут. Ждите!
Я выдерживаю паузу с приоткрытой дверью. Я должен понимать, что у всех своя работа и связанные с ней проблемы, врачи тоже устают, вон сколько больных, рабочий день не резиновый, а они всё идут и идут, их всё везут и везут, конца-края не видать. Срочные, тяжелые, знакомые, необходимые или наглые, как я. Но я этого не понимаю. «Десять – двадцать»! Мне хочется войти в кабинет, резко открыв дверь. Толкнуть эту женщину в плечо, поскольку она качается на двух ножках стула, и, пока она поднимается на ноги, вытащить нож. У меня в кармане дедушкин нож, я вчера резал им веревки в гараже и забыл выложить. Врача из-за двери мне не видно, но очень хотелось бы взглянуть ему (или ей) в лицо. Оценить выражение этого лица. Что они будут делать? Кричать? Или застынут? Засуетятся? А может, кинутся в бой? «А ветеранов других войн не обслуживают вне очереди?» – хочется прошептать мне в ухо медсестре, но я этого не сделаю. Потому что знаю дурацкую истину: «Достал нож – режь», а надо ли это? Я выдыхаю воздух и отворачиваюсь, чтоб уйти. И не выдерживаю, хлопаю дверью. Сильновато получилось, гул по всему коридору. Зря.
Мама не смотрит на меня, она опустила голову. Я медленно ухожу на улицу, не оглядываюсь. Зачем-то опять курю.
Иду за сигаретами и вижу у киоска знакомое лицо. Не помню, как зовут этого человека, но точно знаю, мы знакомы. Да, раньше, в детстве, мы занимались вместе в спортивной школе. Это было лет двадцать пять назад, да, примерно так. Обычный мужчина, такой же, как я. Просто одетый, трезвый, взгляд спокойный. Тоже узнал меня. Улыбается.
– Привет! – говорю я и пожимаю протянутую руку. – Узнал, но не могу вспомнить….
– Вадик, – просто говорит он.
– Саня, – отвечаю я. – Как жизнь?
– Да ничего, нормально, а ты?
– Тоже. Чем занимаешься?
– На заводе работаю. Семья.
– На пенсии, халтурю там-сям, тоже семья.
– Ну и правильно. – Вадик понимающе кивает.
Говорить нам, в общем, не о чем.
– Главное – сильно не задумываться, – подытоживает он. – Иначе тронешься. А так живешь, работаешь, и всё.
Мы улыбаемся друг другу напоследок, жмем руки и расходимся. Может, больше не увидимся. Он прав, наверное, не надо глубоко задумываться.
Я возвращаюсь обратно к больнице. Мама выходит на крыльцо, застегивает пальто:
– Поехали домой, сынок. Не дождаться. Обойдусь без врачей, не умру.
Мы едем обратно и молчим. Не знаю, об одном и том же или каждый о своем. Главное – сильно не задумываться.
Прости меня, мама. Я непутевый сын. Прости, что пропадаю и редко звоню. Прости, что не уберег брата. Прости, что мучаю тебя и не понимаю отца. Я тебя люблю.
Спецназ-блюзрассказ
Лес на болоте был чахлый и редкий. Рыжие сосенки и кривые березы без листьев. Соломенные кочки не держат, кланяются в разные стороны, и ноги соскальзывают с них в сырость и холод. Почему он бежит по болоту в брюках и штиблетах, ведь есть же где-то дома камуфляж и берцы? Даже во сне Гоша чувствует тяжесть мокрых ботинок.
Вот ведь, сука, негде спрятаться! Он понимает, что пацаны видят его. Почему же не стреляют? Столько лет вместе служили, а теперь бежит от них, хотя точно знает, что не натворил ровным счетом ничего. Почему же его гонят, словно волка? Дыхание частое, от курева в горле ком, и воздуха не хватает. Голову щиплет пот, руки-ноги словно ватные. Почему они не стреляют, он же видел автоматы? И когда кончится это чертово болото?
Наконец-то чащоба. В ней – бревенчатая избушка, внутри темно. Гоша вбежал в нее и затаился. Сердце стучит на весь лес. Конечно, они слышат… Приближаются! Сквозь щели в двери он узнал Старого и Зёму. Они спокойно идут к избе, повесив автоматы на плечо.
Волна паники снова захлестнула его. Почему они? Откуда знают, что я здесь? Ах да… Сердце… Что же я натворил-то?
– Гоша, давай без глупостей, – спокойно сказал Зёма, поднявшись на крыльцо, – выходи, мы наручники надевать не будем.
Дверь со скрипом отворилась, и он, щурясь на свет, вышел наружу:
– Да что случилось-то? Что вы за мной гонитесь?
Пацаны отвели глаза:
– А чё ты убегаешь? Короче, мы сами не знаем, но велено тебя в камеру… Вот он все объяснит. – Зёма кивнул на третьего.
Это был знакомый опер по кличке Лютик, сволочь редкостная. Он стоял внизу и нагло глядел бег лецу прямо в глаза.
– В камеру? За что? – взмолился тот, а в мозгу промелькнуло: «Всего трое…»
– Будто не знаешь? – отвратительно усмехнулся Лютик и попятился.
Откуда здесь пожарный щит? Другого выхода нет. Гоша сорвал со щита красный топор и без замаха ударил Зёму над ухом. Содрогнулся, увидев, как острый угол лезвия глубоко вошел в череп, но сразу же выдернул его из раны и рубанул поперек изумленного лица Старого. Лютик, отступая назад, пытался вытащить из кобуры пистолет, но руки не слушались его, и тогда он кинулся к щиту, схватил такую же красную лопату и попытался отмахнуться ей от Гоши. Тот спокойно отбил нелепый замах и воткнул топор сверху, сквозь вскинутую для защиты левую ладонь. Когда Лютик упал, он подобрал лопату и, замахнувшись, как копьем, отрубил ему правую кисть, судорожно сжимавшую рукоятку пистолета. Потом наклонился, вытащил из его нагрудного кармана стильные темные очки и зачем-то напялил их себе на нос. Во сне эйфория была полной.
Бросив лопату, он пошел на плеск волн к берегу озера. «Теперь меня есть за что брать, – на удивление спокойно думал Гоша. – Живым не захотят, да я и не дамся».
Недалеко от берега посреди поляны стоял милицейский «Урал» с кунгом, а рядом наслаждались осенним солнышком люди в форме, две женщины и двое мужчин. Гоша спрятался в кустах возле самой кромки и с тоской глядел на ярко-серые металлические волны. «Вода, наверное, ужасно холодная, далеко не уплывешь». Пожилой водитель подошел к берегу с чайником, увидел беглого, очень радостно улыбнулся и сочувственно спросил:
– Ну что, сынок, попался?
«Вперед!» – приказал себе Гоша, и водитель, все вдруг поняв, уронил чайник на камни и бросился бежать. Гоша быстро догнал его и пинком заплел на ходу ноги. Останавливаться не стал и промчался мимо опешивших милиционеров к распахнутой двери кабины. Там, слева от сиденья, должен стоять «ублюдок». Так и есть. Словно наблюдая замедленно воспроизводимый эпизод, Гоша стрелял и видел со стороны, как пули беззвучно рвут одежду врага. Все! «Урал» заводится одним поворотом рычажка на приборной панели. Но куда ехать? Хоть свидетелей вроде бы нет, все равно его скоро найдут. От безвыходности ситуации Гоша проснулся и облегченно выдохнул. Чуть расстегнул молнию на спальном мешке, приподнялся на локте и глянул на меня, лежащего в таком же мешке с другой стороны потухшего костра. Я еще спал.
– Саня, братуха, ты в снах понимаешь?
– Да, я потому и сплю еще.
Гоша нашарил сигареты и жадно закурил. Противный табачный дым окончательно меня разбудил.
– Слышишь, я такую измену словил во сне, не передать. – И он рассказал мне все с начала.
На севере летом ночи нет, вечер плавно перетек в утро. Гудели комары, и пока он рассказывал, я все же раздул огонек из-под толстого слоя теплого белого пепла.
– Короче, дел натворил во сне, а к чему это, не знаю. Приснится же такое…
Я помолчал и спросил:
– А помнишь, как в Комсомольском ты на меня утром орал?
– Это когда с гор спустились? Помню, конечно. Ты еще тогда «Сникерс» из заначки достал.
– Мне в то утро тоже кошмар приснился, будто окружили нас и патронов больше нет. Я из палатки вылез, стал костер разводить, а ты разорался…
– Еще бы, ты дрова колешь, чайником гремишь, и никто вокруг не стреляет. Тут любой проснется. Спасибо, хоть шоколадкой поделился. А Старый еще ворчит, куда, мол, ты полез, мне холодно.
– Да, ливень той ночью был – мама не горюй. В лужах спали, палатки насквозь…
Мы грелись у костра и слушали, как шумит чайник на быстром огне из сухих сосновых веток.
– С чего бы это я своих стал валить? – Гоша опять вспомнил свой сон. – Ментов я, естественно, не считаю.