Я кинул свой рюкзак к нему в лодку, и он не спеша повез меня к другому берегу длинного чистого озера. Мотор работал еле слышно. По дороге мы разговорились. Вернее, говорил он, а я слушал, потому что слушать его было замечательно интересно.
– Охотой и рыбалкой я здесь занимаюсь более тридцати лет, – начал он, и меня насторожило слово «более». Я почувствовал хорошего рассказчика, со стилем. – И даже не сомневаюсь, что тебе здесь понравится.
Я заметил, что мы легко перешли на «ты».
– Красиво, – поддакнул я, пораженный высотой скал на берегу.
Корабельные сосны на скалах казались одуванчиками, выросшими на стенах и крышах заброшенных небоскребов.
– Чтоб наверху оказаться, нужно целый день забираться, – комментировал Георгич. – Как говорится, голову задираешь поглядеть, так шапка падает. А сверху даже айсберги в Белом море видны. Красота – это еще не все. Смотри, вода какая! Чистейшая! Прозрачная, на десять метров вглубь. Это озеро образовалось в земном разломе, и глубина тут доходит до ста двадцати метров.
Он говорил спокойно, зная, что сейчас в синезеленой толще воды я увижу вершину топляка, огромной старой ели, белой под слоем умерших ракушек. Нижняя часть гигантского ветвистого ствола вместе с солнечными лучами терялась в темной глубине. От этого зрелища мне стало жутковато. Я боюсь глубины. Фантазия моментально нарисовала мне картину столкновения с рифом-убийцей, неминуемой катастрофы, кораблекрушения и наших тел, медленно опускающихся в холодную бездну с бледными лицами, открытыми ртами и выпученными глазами.
– Рыба тут тоже всякая есть. И палья, и кумжа, и сиг, и голец. Но я больше охоту люблю. Жаль, сейчас сезон закрыт. Приехал бы ты через пару недель, пробежались бы по лесу с собачками.
Я слушал и кивал.
– Ничего, я тебя по всему озеру провезу, речки лососевые-форелевые покажу, а про охоту так поговорим.
Озеро то извивалось, зажатое между скалами, то раздвигало их и открывало широкие, окаймленные желтым сухим тростником губы. Оранжевые, солнцем пронизанные сосны на скалах сменялись черно-синими стенами елей по берегам разливов. В переплетении еловых лап солнечные лучи тонули так же, как в глубине воды. Лодка иногда выбирала проливы между маленькими, вытянутыми параллельно берегам островками, на которых низкие и кривые сосны прижимались к чахлым и тонким елям. Земли на островках маловато, а ветра много, особенно зимой, вот и надо как-то вместе выживать. В этих проливах временами появлялось каменистое дно, пустынное, без водорослей.
В одной из загубин Георгич повернул лодку к берегу.
– Слышишь? – спросил он, заглушив мотор.
Я прислушался и почувствовал в воздухе дрожание и тихий гул. Как будто где-то вдалеке гудит туча гигантских комаров. Лодка заскрежетала по камням, мы выпрыгнули на берег и затянули ее повыше. Георгич молча махнул мне рукой, и я зашагал за ним по тропе, стянутой корнями-венами, перешагивая через выпирающие суставы валунов. Мы пробрались через удивительно густой ивняк, и мой проводник неожиданно и все так же молча сделал шаг в сторону. Я застыл на краю водопада. Глубокий и сильный ручей у моих ног летел вниз по зажатому скалами руслу, взбивая облако водяной пыли и наполняя лес гулом.
– Сколько людей сюда ни приводил, все до одного улыбаются, когда первый раз его видят, – сказал Георгич, когда я выдохнул. – Что это значит? Это значит, что все люди – хорошие, если радуются такой красоте. Некоторые даже в голос смеются. Особенно молодежь. А детям как нравится!
Мне тоже хотелось смеяться, улыбался и Георгич, глядя на мою счастливую физиономию. Я смотрел на кипящую, бушующую воду, на желто-голубую пену, на переливающуюся радугой водяную пыль и не мог сказать ни слова.
– Что, уносит вода печаль? – серьезно спросил Георгич. Я молча кивнул. – А ту, что не унесет, огонь сожжет. Я пойду костер разведу.
Он ушел, я остался смотреть. В голове не было никаких мыслей – за долгий день она уже не вмещала столько неподвижных скал и мчащейся воды, столько окружающего пространства с его покоем и движением, с его звуками и цветами, глубинами и высотами, комарами и ягодами, синим небом за кронами сосен и сладким дымом костра. И скоро я устал. Наверное, ощущение красоты долго не удержать. Не знаю. Я оторвал рассеянный взгляд от шумных порогов и пошел к костру.
– Давай чай пить, – пригласил Георгич. – Вот термос, вот сушки. Ты, я вижу, тоже по-спартански.
– У меня тут кофе и галеты. А из еды – вот… – Я достал из рюкзака жестяную банку перловки с мясом.
– Смотри-ка, и у меня тоже. – Он слегка удивился. – Наверное, в деревне покупал?
– Ага. Мне на день хватает, таскать лишнее не люблю.
– Правильно. И мне не нравится с помидорами да яйцами в лесу возиться, тем более, как некоторые, курицу руками рвать. Я тоже налегке. Нож, спички, ну и ложка, чтобы времени не терять. Давай свою банку, я открою. Ты ножичек не царапай, он у тебя, смотрю, не простой. – Георгич достал из ременного чехольчика блестящий универсальный нож с набором всевозможных лезвий и ловко открыл обе банки.
– Можно посмотреть? – спросил я.
Он протянул мне нож вместе с банкой.
– Фирменный. Вещь! – похвалил я, превратил его в пассатижи, свернул открытую крышку банки в трубочку и просунул в нее прутик. Потом, взявшись за ручку-прутик, поставил банку на угли костра, а нож вернул Георгичу.
– Солдатская смекалка! – улыбнулся он. – Давай-ка свой ножик, я его направлю.
Я протянул ему нож, он рассмотрел его, достал откуда-то изящный тоненький оселок на пластиковой ручке и стал легкими движениями водить им по лезвию.
– Удобный! – сделал вывод Георгич. – И сталь очень хорошая.
– От деда достался. Он мастер был.
– На, держи. Бриться можно. – Георгич вернул мне нож и показал оселок: – Алмазное напыление, любую сталь берет.
Наши разговоры и манипуляции напомнили мне похвальбу двух мальчишек, солидно демонстрирующих друг другу свои сокровища. Отдых и костер располагали к общению.
– Значит, охотник? – пытливо спросил Георгич, прихлебывая чай из термосной крышки.
– Так, любитель. Можно сказать, дилетант. Раньше, бывало, с друзьями на зайцев да на уток ездил, а сейчас ни времени, ни особого желания.
– Что так?
– Не знаю, вроде как жалко их становится.
Я не стал рассказывать профессионалу, как пару лет назад, разделывая после удачного загона лосиху, я вытащил у нее изнутри маленький, белый, словно игрушечный, эмбрион с уже сформировавшимися копытцами на тонких ножках и незрячими глазами. Мало радости, что стрелял не я.
– Ну, значит, ты, извини меня, натуралист, а не охотник.
– Наверное.
– У нас тут на зайцев не охотятся, рельеф не тот, да и на уток одни только городские. Мы все больше на лосишек да на мишек. Вот был у меня не так давно случай, могу рассказать, пока перекусываем.
Я пожал плечами, а потом кивнул, не желая обидеть рассказчика.
– Так вот, уже поздней осенью дело было, – начал Георгич, – снежок только выпал. Я решил с собачками прогуляться, налегке. Карабин только и взял. Ни чаю, ни каши, да и оделся-то легко, на свитер – солдатский камуфляж, сапоги и спортивная шапочка, знаешь, вязаная такая. Целый день бродил, пора, думаю, и домой уже собираться. Тут собаки залаяли, и, главное, где-то недалеко. Пойду погляжу. Вижу, след свежий, прямо горячий. Я за собаками по нему. В азарте времени не замечаю. Смотрю, держат мои красавчики, Бой и Лапка, корову. Я в таких случаях бью ей по передней ноге, чтобы она хромала, не могла уйти далеко, и гоню потом к дороге. Палками в нее кидаюсь. Ну, чтоб на дороге, значит, добить, разделать и затем легче вывозить. А тут уже смеркается, я прицелился и мазанул, ногу ей не сломал, а только поцарапал. Она, видно, от боли на меня и поперла. Тут уж деваться некуда, я ей четыре раза в грудь – бум, бум, бум, бум! Она легла, я подождал, вижу, готова. Подошел, горло перерезал, кровь спустил и думаю: «Ну и дурак же я!» Кругом чепурыжник, снег метет, и почти стемнело. Домой в темноте дорогу не найти. Ну что, придется костер разводить, ночевать. Ладно, думаю, не впервой. А снежок-то валит, и ветер поднимается. Я уже и подзамерзать начинаю. Быстрее надо! А у меня, грамотея, спички и чиркаш от сырости убраны в стеклянный пузырек из-под валидола. Я пока замерзшими руками его открывал – просыпал, а чиркаш-то выронил в снег. И найти не могу в темноте. Обо что я только эти спички оставшиеся не сушил и не чиркал. Об волосы сушу – они сальные под шапкой, не сохнут спички, суки, о приклад чиркаю – не загораются. Меня уже трясет, пальцы не слушаются, ну, думаю, если не разожгу огонь – всё. Край! Темнота, только снег белый еле видно. Собачки мои уже колечками свернулись, их замело, и не видать. Да что с них толку? В летнем камуфляже с ними на снег не ляжешь, один черт – замерзнешь. Я корове брюхо чуток вспорол, руки туда запихал, внутренности горячие. Кое-как пальцы отогрел, снегом оттер от крови, решил по-другому огонь развести: патрон раскурочить, порох высыпать, а гильзу в ствол зарядить и капсюлем в порох выстрелить, авось вспыхнет. Голова уже не соображает, патрон разобрать не могу, зубы чуть об пулю не сломал. Потом все же додумался, вставил ее в ствол сверху, в дульный срез, расшатал патрон и пулю вынул. Порох на бумажку высыпал, пенек от снега очистил, бумажку осторожно положил, более-менее сухого моху надергал. Ну, думаю, с Богом! На крючок нажимаю – пшик, только капсюлем пробитым завоняло. Даже искры не видел. Стало мне тут совсем холодно, обидно и спать захотелось с горя. Знаю, что, если усну, уже не проснусь, а мне все равно. Пальцами замерзшими в снегу ковыряюсь от нечего делать. И чувствую, вот он, чиркаш! У меня! Я прям ожил, от радости проснулся. Есть все-таки Бог на свете! Правда, он сырой…
– Кто? – опешил я.
– Да чиркаш этот!
– А-а…
– Уж я его и бумажкой тер, и дышал на него, вроде просушил. Давай растопку искать. Хорошо, рядом вересковый корень из-под снега торчал. Я его из последних сил расшатал, из болота вывернул, устал спсиху, даже немного согрелся. Настрогал ножом смолистой растопки, чирк спичкой – есть! Потихоньку разгорелось. Я этот пень смолистый целиком в огонь. Пенек-то небольшой, надолго, вижу, не хватит. Ну да ничего! Что-нибудь придумаю, главное – горит. Вижу, собачки дым учуяли, зашевелились, заскулили, из-под снега вылезли. Мне еще веселее стало. Я руку в брюхо корове сунул, к