— Лжешь ты все! Не видел ты подобной и никогда не увидишь, — и, сверкая брильянтом, поиграла пальчиками, чтобы высушить поскорей лак.
К вечеру они поехали в Ялту. Был тот час, когда горы, размытые сумерками, теряли рельефность и на фоне темнеющего неба стояли плоской театральной декорацией. Внизу, на шоссе, совсем уж невидимые машины зажигали огни, и они ярко и малиново рдели в лиловом предвечерье.
Натали, обхватив колени, глядела в стекло, а Феликс рулил и рассказывал о прошедшей ночи, о маленьком горбатеньком стороже, о гигантской овчарке. Ему показалось, что она вовсе не слушает, а думает о чем-то своем, и он замолчал, но она повернулась к нему и с капризной ноткой сказала:
— Знаешь, я бы хотела побыть на том месте, где ты воровал для меня розы, где тебя травили собакой, и увидеть горбатенького сторожа. У меня есть бутылка великолепного массандровского кагора — угостим его.
Феликс подумал, что она немного авантюристка, но и сам ощутил желание именно сейчас пройтись по грани с этой женщиной, он поглядел на цветы на заднем сиденьи — и согласился.
Когда они проезжали над Никитским садом, он свернул под белую арку, и машина с выключенным мотором помчалась, петляя, вниз.
— Как ты его найдешь? — спросила она.
— В каждой деревне обязательно есть «Голубой Дунай» или «Зеленый змей», где настоящие мужчины пьют, обсуждают футбол, клянчат в долг — там и узнаем.
Они пересекли асфальтированную площадку, под тем же платаном дремал мотоцикл. Натали насторожилась и укрыла полотенцем розы. Машина прокатилась в темноте виноградной арки, и Феликс остановил ее на нижней площадке у сувенирного ларька. Окно ларька было забито свежей фанерой, осколки выметены. Тут же был другой ларек — винный, и трое со стаканами в руках, как по команде, одеревенели. Феликс испытал чувство садизма и подумал, что нечто подобное испытывала Марина, неверная жена братца Диамарчика, разговаривая по телефону с мужем, сидя на коленях любовника, когда нечаянно Феликс их застал. Те, от ларька, долго смотрели на машину, затем друг на друга, пока один не ткнул стаканом и неуверенно сказал:
— А вот… еще… «Фантомас»…
— Нет, ребята, тот надолго к нам дорогу забудет, дали, что надо! — и они засмеялись дружно, без сомнения.
Феликс обратился к тому, с ссадиной на щеке, чья свежезагипсованная рука образовала полочку, и на ней стоял стакан и лежал соленый помидор.
— Где б я мог увидеть Колю, горбатенького сторожа?
Тот посмотрел на друзей, а Феликс подумал, что это он ночью поднимал жезл тогда еще не ушибленной рукой. Другой тоже перестал жевать, соображая с открытым ртом, набитым месивом. Они отрицательно качнули головами.
— Не знаем, он на ночь приходит.
— Но где-то же он живет?
— Не знаем.
— А вот Михеич, у него спроси.
Михеич тоже отрицательно качает головой. Его гигантская «собака Баскервилей» подбегает к машине.
— Руки в зеленке не высовывай, окно закрой, — шепчет Натали.
Феликс не успел поднять стекло, а собака, обдав запахом псины, шершаво и горячо лизнула висок и вдруг облаяла. У ларька рассмеялись, а Михеич из кармана извлек розочку и подарил Натали. Та торопливо отыскала рубль, поблагодарила, а розочку прицепила к зеркальцу и, уж более не обращая ни малейшего внимания на выпивох, вышла из машины, накинув на плечи пуловер, и направилась к лужайке под соснами. За ней, вызвав удивление, пошел страшный пес.
Молча глядели те от ларька, молчал и Феликс. Черные сосны стыли в вечернем покое, а на площадке, где ночью звучала румба, гремели выстрелы и с призрачной дамой танцевал горбатенький сторож, гуляла реальная Натали, следом, опустив морду, ходила гигантская черная собака.
Феликс, как и ночью, ощутил себя в ином течении времени и забормотал:
— Как хорошо, что я привез ее сюда, как хорошо.
Когда, наконец, Натали подошла к машине, Феликс распахнул дверцу, и она извлекла из сумки бутылку кагора и попросила Михеича передать горбатенькому Коле.
— Конечно, конечно, — закивали те у ларька.
— Будет исполнено, — выкрикнул ошеломленный доверием алкоголик Михеич, выпятив грудь в стойке «смирно» и отдавая честь.
— Уж эти-то передадут, — съязвил Феликс.
— Это неважно. Мне великолепно было здесь. И я передала бутылку Коле.
Феликс застеснялся своих трезвых, так не вяжущихся с настроением слов и запустил мотор. Михеич, все так же прижимая бутылку к груди, крикнул, чтоб ехали вниз.
— А как дорога? Трубы уже проложили? — спросил Феликс.
— Сегодня утром и закопали, — подозрительно сообщил Михеич и стал серьезно разглядывать бутылку.
Феликс тронул, они, как по команде, обернулись вслед, но слово «Фантомас» было тщательно затерто.
Дорога извивалась берегом. Феликс молчал, ощущая слева черный провал моря. Из темноты под одинокий фонарь волна выкатывала ртутный блик, и машина катила до следующего фонаря, он высвечивал колени Натали и снова погружал ее в темноту. Пришел страх, и Феликс сомневался, есть ли она. Или как призрачная дама горбатенького сторожа? Он с нетерпением ожидал следующего фонаря и при его ртутном свете вглядывался тайком в пассажирку. Она повернула задумчивое лицо, поцеловала Феликса в плечо и сказала:
— Как мне повезло в это лето, я ничего подобного еще не ощущала.
Конечно, живая, конечно, слава Богу, реальная, подумал Феликс. А она спросила:
— Феликс, а если б я ночью пришла на ту полянку к горбатенькому Коле и отдалась ему под теми соснами под луной, ты бы ревновал?
В Ялте в гостинице обычное: швейцар не отвечает на вопрос, потому что разговаривает с уборщицей. Уборщица шмыгает тряпками по ногам посетителя — ведь вы не иностранец, вы понимаете, что человек работает, для вас же старается. А за стеклом табличка, ставшая частью интерьера: «Мест нет».
Феликс известил ее, ожидавшую в машине, и она вспылила:
— Для меня — места нет? А ты у директора был? Господи, ты поистине провинциал.
Она распахнула дверцу, но Феликс прищелкнул ее опять и сел за руль, а она, выдвинув подбородок и сомкнув веки, молчала.
Опять аптека, опять Нудельман.
Нудельман — сама любезность, галантно пропускает даму вперед. Феликс знакомит, и Нудельман в поклоне целует руку. Он счастлив, все происходит именно так, как он и предвидел. Кольцо вручено, дама того стоит, с нею будут спать, и уж, конечно, не одну ночь.
— Шалунишка ты эдакий, — треплет он Феликса за ухо, — и такую-то красавицу хотел утаить. Насчет гостиницы — это вмиг, пойдешь в «Метрополь». Лучшее, что есть в Ялте для иностранцев.
Он на листке календаря набрасывает письмо. И эти каракули, как волшебное «сим-сим», распахнут двери в гостинице, как утром распахнули дубовые двери ювелирного.
Он пишет и поучает:
— Шалунишка, если хочешь провести ночь с женщиной в гостинице, надо стянуть документ у жены и сдавать два паспорта, чтоб на одну и ту же фамилию, запомни, фотокарточки никто не смотрит, только тогда ты избежишь скандала. А эта записка сделает все и так.
Этот облезлый человечек с розовой лысиной и волшебной шкатулкой, который все может, и Натали в полумраке кабинета, мерцающая брильянтом, напоминает царство чудовищного краба, распластавшего тень над письменным столом, а в Феликсе беспричинно поднимается ярость. На полках банки, черепа, скрещенные кости — «яд!» — кричат надписи. Феликсу стало страшно, и он поймал себя на том, что неведомая сила подталкивает взять банку. Он даже выбрал потяжелее, ту, черную, со стеклянной пробкой, — и ударить в этот розовый, поросший седым венчиком череп. И тогда раздастся тихий, чуть уловимый вздох. Он не видел, как она приблизилась, но почувствовал ее руку на своей щеке.
— Что с тобой, мой Феликс?
Нудельман поднимает голову, за толстыми стеклами очков колюче вспыхнул ужас. Он что-то почувствовал, откинулся в кресле и строгим взглядом из-под очков отыскивал в комнате нечто незримое, но страшное. Феликс ладонями сжал виски.
— Что с тобой? — спрашивает Нудельман.
— Так, ничего. Сердце что-то.
Нудельман задумчиво молчит, покусывая карандаш, но страх сошел, и комната уж стала обычной и уютной. Успокоился и Феликс и радостно вздохнул, но продолжал сидеть, сжимая голову и боясь взглянуть на нее.
— Эту записку отдашь метрдотелю, — говорил Нудельман, — ну, а сердце сейчас подлечим.
Он салфеткой промокнул порозовевшую плешь, потом достал бутылку с притертой пробкой и разлил в мензурки. Зеленая смесь шипела и пенилась. Феликс сделал глоток и обжег горло карболкой и зловонием. Он подумал, что такой мерзости он еще не пил, но Натали пьет, и из-за фарфоровой пиалы довольный взгляд. Она закусила таблеткой из целлофанового пенала.
— А с этим напитком, — торжествует Нудельман, — садись за руль смело, и ни один инспектор не возьмет. Ну а если найдется ловкач, то милицию я беру на себя. И дело будет в шляпе.
Наконец они пожали друг другу руки, и Феликс пришел в себя окончательно. На улице, когда стеклянная дверь, отшуршав противовесами, закрылась, он и Натали стояли под платаном, аптечная реклама мертвенно-серебристо высвечивала ноги. Платан из темноты опустил таинственные листья. Натали обнимала его, и он чувствовал податливую дрожь ее тела.
— Что было с тобой, Феликс?
— Уж очень я счастлив, — сказал он, разглаживая ее волосы, — мне стало страшно. Показалось, что Нудельман разлучит нас.
— Ты просто устал.
— Нет. Я проклят. За моей спиной незримо стоит бес. Кто заставил меня скоморошничать и штрафовать режиссера? Кто открыл мой рот, чтобы я оскорбил тебя? Кто? А сейчас моя рука тянулась к банке, и этот страх… и так всю жизнь. Я сам, сам создаю ад и пребываю в нем!
Они стояли, обнявшись в ночи. Аптечная реклама зуммерила, окрашивая серебристо-пепельную листву платана.
Феликс никогда не бывал в столь дорогих отелях. Ковры, чинная тишина, мерцание зеркал, серебристая борода дремлющего швейцара, а за хрустальной дверью в волокнах дыма льнут в танго пары, и их убаюкивает саксофон.