Попугай лущил семя и сыпал шелуху. Тук, тук, тук — стучал Фатеич и улыбался чему-то своему. Мне стало наконец покойно и хорошо.
— Фелько! — замер с занесенным молоточком Фатеич и вкрадчиво спросил. — А кенара купим?
Растроганный похвалой старухи, его тихой радостью и тем, что все так хорошо, я пообещал.
— Ну и поет же он, ну, словно в раю, и все на разные голоса, — возликовал он.
Полоса прошла, подумал я и отправился в город за доктором. Светило солнце, цвела акация, мчались машины. Уверенный и сильный, я вышагивал бульваром под тенью каштанов. Потом в разноязычном гомоне пересек базар, вдыхая запах разносолов и конского пота. У кинотеатра я протянул в будочку часы плаксивому мастеру-осетину. Он вставил монокль, покривился над медными колесиками, да и вовсе чуть не расплакался.
— Как? Это «Вассерспорт», двадцатикамневые, — запротестовал я.
— Зачем смеешься? — обиделся он. — Не ремонтируем. Это мерзкий штамповка. К ним двух камней не хватает — одного снизу, а второго сверху, чтоб хорошо ударить.
Но и это не огорчило меня. Я выпил морса и пошел дальше. Город стелил мне мощеные улицы и тротуары и глядел сияющими окнами радостно и обнадеживающе.
Доктор жил на площади. Мне понравились дубовая парадная, медная табличка и фамилия доктора на ней: «Д-р Блюм И. К.». Я нажал кнопку, и в глубинах комнат музыкальный звонок усладил доктора. Он вышел в отутюженном бостоне, полнокровный, дебелый, с огненной гривой и тройным подбородком. Долгий нос доктора бананом наполз на розовый ротик и привел меня в восторг. Доктор оглядел меня серьезно и разговор повел деловой.
— Чем могу? — спросил он и, выслушав, внес ясность: — За визит беру сто.
— Я заплачу сто пятьдесят.
— Лишние не беру, но такси оплачиваете вы.
Это мне понравилось. Умный видит ясно и излагает четко, а дурак размазывает, «де, сколько не пожалеете», и, как закон, выяснится, что, конечно, мало «не пожалел». Вот и уладилось, в следующую минуту думал я, вышагивая с его саквояжем. Доктор шел рядом, в черном костюме, несмотря на жару и, придерживая пенсне, поклоном отвечал на приветствия. Этот вылечит. Я любовался «своим» доктором, его манерами, уверенностью и думал, что для врача не так уж и маловажно внушать доверие к себе. Он понравится Фатеичу. Эк, он накричит да еще ножкой притопнет. Любит Фатеич ученых. А этот респектабельный, холеный.
Мы вошли в комнату. Фатеич мял хлеб в котелке, поливая жиром из консервной банки, а увидев доктора, напрягся, поднял голову, чтобы рассмотреть его и вторым, из-под парализованного века, глазом. Я насторожился. Доктор побледнел, сел на табурет и промокнул платком лоб. Наконец он спросил:
— Ну как, Мордвинов, лечиться всерьез будем?
Фатеич, пожевывая фиолетовыми губами, почмокивая, поморщился.
— Поставь котелок и ответь врачу, — строго сказал я.
Помолчав, он наконец сказал:
— Фелько, эта водяная крыса небось не меньше сотни с тебя слупила, а ведь должен бесплатно.
Я опешил. Доктор более обмяк на табурете, руки не находили места, гладили колени, теперь передо мной сидел не гордый врач, а рыжий мальчик, которого побьют портфелями после уроков.
— Мордвинов!.. Вы!.. Вы!.. Не смеете, — срывающимся фальцетом выкрикнул он и потряс розовым кулачком.
— Это я-то не смею?.. Да знаешь ли, где ты у меня, нэпман проклятый? Вот! — он протянул кулак, сухой и черный, но все еще внушительный. — Думаешь, Мордвинов болен, так и лечить тебе позволит? Фелько, советского доктора приведи, а эту водяную крысу, что в голод за краюхи лечил, — во-о-н!
Доктор схватил саквояж и юркнул в дверь.
— Мерзавец! — взревел я и затряс Фатеича за плечи.
Он стонал, голова металась. «Сейчас, сейчас!» — ликовало безумие, и я был близок… но оттолкнул и выбежал на улицу и увидел доктора. Он, балансируя саквояжем и тростью, растопырокрылым грачонком бежал вниз.
Солнце так ослепительно сияло, что я постоял у ворот, прикрыв глаза, и мне вдруг все стало казаться каким-то неестественным, странным и глупым: я не понимал, где я? для чего? Что за абсурд окружает меня? Фатеич, поверженный болезнью, сквернословит и отвергает. Доктор, призванный лечить, бежит, и все мои разумные действия ведут к провалу. Будто кто-то незримый извращает смысл и поворачивает все не туда и не так. И ничего я не могу, и все было давно, не здесь, почему-то показалось мне, а может, и ничего не было.
Под моими ногами лежали горячие камни-черепа и глядели из пыли полированными макушками. И это было странно. Бесстыдно растянулась лужа, нагая, зеленая и смрадная. И это тоже было странным. Чадили в небо кривобокие домики, глядели мутными стеклами и что-то знали. А что? Я почувствовал себя беспомощным среди предметов неодушевленных и почему-то решил, что именно им доверен смысл, они держат его в тайне и молчаливо ждут, и все идет известным им чередом: и мое рождение, и смерть, и тот извилистый путь, что между ними.
Город простирает предо мной улицу, мощеную иль кривую, и я по ней иду. Деревья подпирают небосвод и шелестят над головой, и тоже что-то знают. Я же не знаю ничего, но говорю, как и каждый, обманываю и себя, и всех.
Я ударил кулаком в стену, известковая скорлупка упала на башмак. Что произошло? Осыпалась известка. А почему? Потому что ударил. А удар-то для чего? Ответа не было. И я поймал себя на том, что нахожусь под взглядом незримых глаз. Не схожу ли я с ума? Я понесся вслед за доктором.
— Нет и нет, — ответил доктор.
— Но почему?
Доктор положил руку на сердце и плаксиво глядел в конец улицы, там мелькали машины, суетился народ. Я провел его к бульвару и усадил на скамье под липой. Сел и сам. Людской говор и покой на лицах вернули его в привычную колею, и он, задыхаясь, заговорил:
— Знаете ли, в таких условиях… Он выкидывал лекарства, — доктор запнулся и, обратив на меня полный ужаса взгляд, зашептал на ухо: — Он… он… сказал — хочу отравить, врагом народа обозвал.
Я задумался, закрыл ладонью глаза и увидел всех — доктора, Фатеича и себя. Доктора зимой в драповом пальто с каракулевым воротником, в папахе, летом — в костюме черном и строгом, в руках саквояж. Доктор пришел с добром, чтобы вылечить, а встретил — кукиш. «Околеешь!» — «И околею!» — «А разум где?» — «А вот он разум!» — и снова кукиш в темноте возник. Доктор жил мирно, выстукивал, выслушивал больных и, не забывая, ждал, когда ж тот из НКВД пальчиком поманит и он, доктор, пойдет. А ночью шептал в горячее женино плечо, всхлипывая. «Перемелется, мука будет», — отвечала она.
Времена изменились, Фатеич без погон смердит на чердаке. А доктор брюшко отрастил. Казалось бы, пришел покой и рай. Так нет же, в сердце закололо, будто кто вилочкой поворачивает. Доктор, бледный, с рукой на груди, ждал теперь уж безысходного. Так устроен мир: сгинул Фатеич, страшный ерш, доктор и порадоваться не успел, как пришло неотвратимое. Вот тебе и жизнь. А где же разум, где справедливость, чтоб по-истинному. Уж лучше бы Фатеич возникал из глубины и глядел немигающим подозрительным глазом, потому что и он для чего-то нужен. Видно, разные рыбы плавают в человеческих городах, и все создают ситуации, отношения, проблемки, чтобы преодолевать их, а пройдут годы, все покажется мелким и нестрашным, полуистертой шелухой, трагикомедией, но это уж неважно, главное — время прожито всерьез, в страхе и радости.
Я увидел себя, такого же никчемного, ладонь у глаз, сутулюсь на скамье. Добрая, честная, способная к самопожертвованию, чтобы накормить собой других, рыба карась. Я хотел помочь, чтоб по-человечески, а что это значит? Не вытанцовывать ли коленца под собственную дуду, чтобы себя же услаждать?
Да какой же ты разумный, честный, справедливый! Руководствуясь совестью, которая есть, упрекать других за то, что, по-моему, ее у них нет. Гордиться собственным умом и подтверждать это, чтобы оценили, поверили и пошли за тобой. Но и твоей правды нет, все пути в никуда.
— Что вы там бормочете? — перебил доктор, и лицо его было испугано.
— Думаю вслух.
— О чем, позвольте узнать?
— О том, что безумие и глупцы — великая сила, скажем, такая же великая, как и разум, хотя бы потому, что разум избрал безумие своим вечным оппонентом. Подумайте сами — разум одерживает победы. Безумие всегда выигрывает время и куролесит такое… Безумие нужно переубедить, потратить энергию и время, а разум — ничто, понимаете, разберет один завал, решит проблемку, и, казалось бы, победа — торжествуй. Так нет же, безумие опять обнаружит и подсунет десять или сто новых, еще более безумных проблемок. Понимаете… тоненькая струнка этот разум, попробуй удержись.
Но глупо было бы утверждать, что существуют лишь две равновеликие силы — разум и безумие. Есть и третья сила, могучая, никем не принимаемая всерьез, — это абсурд. Поймите, доктор, абсурд, выступающий, скажем, на стороне безумия, и самые безумные действия, превращающиеся в добро; и, наоборот, в самое разумное, логичное, проанализированное и подтвержденное фактом, и совсем уж в конце пути, когда уж распахнулись двери и хлынул свет, вмешивается абсурд, и все летит в тартарары. Великолепен абсурд — эк усложняет картину, но истинный мыслитель, философ иль политик тем-то и велик, что увидит скрытое для разума обыкновенного человека, пусть очень умного.
Но и еще, позвольте заметить, доктор, — и я все более убеждаюсь в этом, — над разумом, безумием и абсурдом повисла некая, более великая, всеобъемлющая, скажем, Божественная, сила — мистика.
Какая сила привела меня в этот город? Для чего? А ведь ответ есть, доктор, но я его не вижу.
Доктор всматривался в меня подозрительно и чуть заметно перемещался на дальний конец скамьи. Надо доктору заплатить, подумал я, это будет разумно, — и, сунув в пиджак руку, вскрикнул — распорол палец: в кармане лежал нож.