Нужно обратиться к Диамарчику, пусть он похлопочет через ректора, и усомнился. Диамарчик? Не верит ни в Бога, ни в черта и в юности самоутверждался — ходил в полночь на кладбище, как выражался, «кресты валять». Вот уж посмеется Диамарчик. Феликс отверг его.
Нужно действовать через ректора самому, как сыну.
Ну а если откажут, размышлял Феликс, то нельзя будет и похитить. Остается одно — выкрасть. Надо поговорить со своими фабричными — шефом и главным, у них наверняка есть люди, которые за деньги вынесут пол-института. Отец — мой, посетила ясная и гордая мысль, и я сделаю это сам. Решение было окончательным, но как выкручиваться, если ночью накроют в здании мединститута? Прикинусь пьяным, ничего не помню, заснул после ужина в столовой.
Как быть, если на задворках института, там, где течет Салгир и начинается парк, задержит милицейский патруль? Ведь обязательно накроют, я не рожден вором, а патруль, который месяцами не заглядывает в парк, окажется именно там, у моего притихшего в темноте «запорожца».
Может, машины не надо, может, завернуть останки в материю, спрятать в кустах, а потом забрать? А как бы поступил профессионал — вор?
Он вспомнил лагерь и своего дружка старика-вора, медвежатника, не потерявшего дореволюционной галантности и изыска. Однажды они работали на складе и среди картофельной гнили и бочек с кашеобразной ржавой сельдью обнаружили, по-видимому, приготовленный для начальства бочонок с великолепной капустой провансаль, с клюквой, яблоками и виноградом. На Феликсе была прочная нижняя рубаха, и они тут же, связав рукавами горловину, набили ее капустой. Им удалось выкинуть тючок в окно и зарыть в снег. В тот день фортуна опять повернулась к ним лицом: старик добыл у вольного шофера бутылку водки и привязал ее к ноге. Так и пошли — впереди спокойно и гордо старик, за ним волочился он, Феликс, обливаясь потом, оглядываясь, готовый в любую секунду зашвырнуть в сугроб тюк, убежденный, что непременно поймают. Тогда, вспоминал Феликс, он заговорил о запасном выходе на случай провала, о том, что следует спускаться не в овраг по тропе, а идти в обход по снегу, маскируясь в соснах. Он убеждал старика предусмотреть все и сговориться, чтобы отвечать в унисон. Мягкий, тихий в невероятных условиях лагеря вор озверел. «Порченый! — беззубо прошипел старик. — Порченый страхом, не кричи, не привлекай. Судьбу перехитрить хочешь?» Он вырвал тюк и бросил в снег. Он не мог простить Феликсу непригодности к воровскому ремеслу. Он нравоучал: «Для чего мы пошли на дело? А для того, чтоб украсть, а не сесть. Мы и украли! И не смей думать о чужом, ненужном нам, о поганых на пути. Кради и получай высшее наслаждение риска». Старик поднял тюк, буркнул: «Иди поодаль» — и по узкой, протоптанной в снегу тропе не спеша спустился в овраг, на подъеме постоял, отдышался и только двинулся дальше, как навстречу из-за холма вышли двое конвойных, и Феликс тогда понял — все кончено. Старик и не подумал закинуть в сугроб тюк, лишь распрямил плечи и в высшем презрении, чуть вздернув подбородок, прошел сквозь разговаривающих и жестикулирующих конвойных, как невидимка. Феликса же конвойный обыскал, нашел десяток картошек в кальсонах, но на вахту не повел, время настало иное — умер Сталин.
Феликс принял душ, надел джинсы, побрился. Затем снял с окна голубой занавес, сложил в сумку и, полный решимости действовать, отправился к соседу — пенсионеру-плотнику.
— Мне нужен плотницкий инструмент и обязательно в плотницком ящике, — сказал Феликс опухшему старому пьянице и положил на кухонный стол пятерку.
Пятерку как ветром сдуло, а на ее месте появился плотницкий ящичек с молотком, стамесками и, что особенно понравилось Феликсу, с топором.
Феликс надел халат с прилипшими опилками и засаленную плоскую кепку, засунул карандашик за ухо и удовлетворенно покрасовался в мутном зеркале. Натуральный плотник, вот кеды и джинсы немного портят картину, но и это сойдет, решил он, — несколько левый плотник.
В гараже он отыскал штыковую лопату с красной ручкой, опустил в «запорожце» боковое сиденье, погрузил ящичек с инструментом и выехал на улицу. Машину дергало, мотор заскакивал на одном цилиндре. Феликс в сердцах ругнул «запорожец», сравнив его с шелудивой собачонкой, бегущей на трех ногах, а иногда почему-то и на четырех. Но мотор прогрелся, потянул ровно, и Феликс с юга на север пересек город. Он знал план института, въехал в никем не охраняемые открытые ворота, свернул направо, остановил машину под старой акацией и был обрадован безлюдьем двора, тут же сообразил — преподаватели и студенты на уборке. Он испытывал пьянящий восторг риска, о котором говорил старый вор, и не сомневался — все будет хорошо. С ящиком в руках пересек двор, вошел в заднюю дверь и очутился в прохладе вестибюля. Уборщица, шмыгающая тряпкой, и швейцар в раздевалке, читающий газету, даже не удостоили взглядом. Да и два важных эскулапа в элегантных костюмах с дорогими дипломатами в руках не прервали беседу. По выхоленному лицу, золотому пенсне и важности манер Феликс в одном признал не меньше, как профессора, второй же, более суетливый и подобострастный, был фигурой помельче. Руки Феликса задрожали, и он со страхом осознал — если этот, в золотом пенсне, ректор — то провал, и как это я не подготовился и как не поглядел на ректора, даже имени не узнал? — и сию секунду как бы услышал старого вора: «А на какой хрен тебе их имена? На кого смотреть хочешь? На отца смотри и делай свое дело». Феликс громче, чем следовало, поставил ящичек, почему-то взял в руки топор и посмотрел туда, за пальму, в угол. Там, в оранжевых лучах и решетчатой тени от листьев пальмы, стыл пыльный скелет. «Василий Васильевич Федуличев, — прочел Феликс табличку меж плоскостопных фаланг, — завещал свой труп науке. Он и после смерти служит человечеству». И остановилось время, шум утих, и вестибюль, полный оранжевого закатного солнца, и эскулапы, швейцар с уборщицей отплыли в небытие. Перед лицом был серый скелет с пыльными глазницами.
Феликс, сглатывая ком, погладил маленький череп отца, вспомнив его огромную голову, а грудь, некогда атлетическая, богатырская, и вовсе удивила хилостью ребер. Он опустил взгляд на тазобедренные кости, на плоские стопы, вспомнил его гигантский торс, короткие ноги и валкую утиную походку, на которую так досадовала мама, и спохватился, что непотребно так разглядывать и рассуждать о наготе мертвого отца, застеснялся, зашептал:
— Стоишь здесь в углу, отец, и до войны, и при немцах стоял — тебе не стыдно, не больно, ты вещь с инвентарным номерком — экспонат, и земля не принимает тебя, отец.
Феликс не слышал, что швейцар, опустив газету, обращался к нему, не видел, что эскулапы прервали беседу и смотрели на него. Он очнулся лишь после того, как уборщица проехалась шваброй по ногам и прокричала:
— Чего остолбенел?! Тебя спрашивают!.
— Что вам надо? — прорезался голос швейцара, и все смотрели на Феликса.
— Приказано в мастерскую, — подхватился Феликс. — Приказано — в красное дерево зашивать… будем… приказано остеклить. Значит — в шкаф стеклянный… приказано.
Феликс опустил топор в ящик.
— Кто ж, позвольте узнать, так умненько распорядился? — тихо и вкрадчиво заинтересовалась «фигура помельче».
— Не иначе Виталий Николаевич, — снизошел до ответа профессор.
— Приказано в стеклянный шкаф зашить скелет, — играл дурака Феликс, — и поставить вот здеся, под часами… Сверху часы, а снизу, значит, скелет в стекле и чтоб получилось: момент в море.
Профессор позволил себе улыбнуться и понимающе, глядя на собеседника, проронил:
— Мементо мори. Поддерживаю, вовсе не плохая идея.
— Конечно, конечно, — заспешила, засоглашалась «фигура помельче», — ай да Виталий Николаевич, какое тонкое наблюдение, какой великолепный творческий ход мысли: сверху, понимаете, часы, а под ними… понимаете, символ.
— Вот как? Значит, ты символ, — прошептал Феликс и взялся за каркасную трубу, хотел поднять, но скелет лишь качнул конечностями, не сдвинулся. — Боже, да он на анкерных болтах… — испугался Феликс.
Но выручила уборщица:
— Тяни шибче! Вот так я его, чертяку безбожную, тягаю, четыре пуда в чугуняке весу. Тяни!
Феликс напрягся и немного откантовал станину. Скелет раскачивался, стучали кости. Эскулап, разговаривая, наблюдал, и, когда в вестибюль заскочила парочка перепуганных студентов, он подманил их и приказал помочь. Студенты бросились исполнять, подхватили чугунную подошву и, чуть не выбив двери, потащили во двор. Феликсу с ящичком в руках оставалось лишь утихомиривать молодцов, когда чугунину грузили в машину.
Скелет лежал на откинутом сиденье, Феликс укрыл его халатом и завел мотор. Сперва он выехал к вокзалу, затем на объездную дорогу, а когда город остался позади, свернул на юг. Машина пересекла пару деревень, асфальт перешел в проселок, все сужающийся и более крутой. Феликс взъехал на порыжевший холм, потом на плато и снова на холм. В панораме стекла все цветастей, все рельефней и крупней надвигались фиолетовые горы с плоским контуром Чатырдага.
При очередном подъеме вдали справа над обрывистым склоном рыжего холма Феликс увидел одинокое зеленое деревце с плоской и сбитой набок кроной, деревце, будто ладонью поддерживавшее небо, понравилось Феликсу. Дорога повела вбок, и деревце исчезло. Проехав километра два, Феликс круто свернул на запад. Машина запрыгала по каменистому плато, Феликс старательно объезжал валуны, и за пригорком прямо перед капотом возникло искореженное деревце. Под ним и остановил машину. Яблонька-кислица росла в углублении, и это обрадовало. Вокруг каменистое и желто-выгоревшее плато, а под деревцем зелень. Не иначе как много лет назад сюда угодила бомба, не меньше двухсотки, потом горные ветры наполнили воронку землей, и выросла яблонька, а грунт здесь должен быть мягкий, размышлял Феликс, доставая лопату.
Сперва он срезал слой дерна, отложил его в сторону и принялся копать. Земля действительно была мягкой, и он быстро выкопал могилу, узкую, но неглубокую, потому что лопата заскрежетала по скале. Ну и этого хватит, решил он. Затем, вытащил скелет на землю между машиной и ямой, развязал на арматуре проволочки, сложил на груди конечности и укрыл голубой занавесью. Теперь уже под покрывалом, вырисовывая контур тела, лежал покойный. Феликсу стало грустно, он сел под дерево и закурил.