Сама она тоже время от времени была вынуждена обращаться в ломбард, закладывая свои кольца. Особенно часто это приходилось делать в те периоды, когда она была без работы, а надо было на что-то жить. Золотых колец у нее было всего два, третье она продала раньше. Еще были небольшие, тоненькие сережки — подарок мамы, но Зина знала, что с этими сережками она не расстанется никогда в жизни. А вот кольца ей закладывать приходилось. Впрочем, это были дешевые вещи — тоненькие, маленького веса. Больше ничего ценного у Крестовской не было.
Взяв перстень у Бершадова и войдя в роль «дамы» Зина отправилась по ломбардам. В первом же ей не повезло.
Там на приеме работала хамовитая девица, и когда Крестовская, согласно своему плану, стала жаловаться, что цена за такой перстень очень мала, она хотела бы получить больше, девица просто ее послала, заявив, мол, не подходит — до свидания.
Во втором ломбарде с Зиной обошлись мягче: девушка-приемщица посетовала, сама, дескать, понимаю, но и всё. А вот в третьем Крестовскую ждала настоящая удача. Убедившись, что в помещении никого, кроме них, больше нет, девица понизила голос:
— Ну, если вы хотите дороже… Есть кое-кто, кто может помочь. Правда, я не знаю, захотите ли вы с ней связываться…
— С кем? — Зина почувствовала, что это удача.
— С цыганами. Есть тут одна цыганка, она очень хорошую цену дает. А у вас вещь стоящая.
— Ах, да мне все равно кто! Как? Помогите мне, пожалуйста, — отлично играла Зина.
— На Привоз вам надо идти. В самый конец. Подойдите к цыганам и скажите, что нужна Аза. Она всегда там работает.
Все так и произошло. Надев на палец ворованный перстень, Аза Голубова оказалась в застенках Бершадова под угрозой реального уголовного срока. Но Зине было не нужно, чтобы цыганка получила срок. Ей было нужно, чтобы она заговорила. Все это она повторила Бершадову.
— Странная ночь… — поднявшись из-за стола, Григорий подошел к окну, — словно давит что-то… На плечи… На грудь… Гроза, что ли, собирается? — Он помолчал. — Я не вижу смысла, чтобы ты снова ее допрашивала. У тебя ничего не выйдет.
— Дай мне ее еще на один раз, — мрачно произнесла Крестовская. — Дай — и ты не раскаешься в этом. У меня нет другого выбора.
— Ты ведь не собираешься бить ее по голове? — хохотнул Бершадов.
— Разве ее не били? — пожала плечами Зина. — И как результат? Она молчит, и будет молчать. Нет. У меня другой метод.
Обернувшись, Бершадов смело встретил ее взгляд, а затем почему-то отвел глаза.
Глава 17
Несмотря на то что жизненный опыт Крестовской был достаточно большим, она прекрасно осознавала одно: на свете существует еще множество того, о чем она не имеет ни малейшего представления.
Но Зина твердо знала одно — самый страшный звук на свете, страшнее которого просто ничего не может быть, это звук, когда за твоей спиной захлопываются двери тюремной камеры…
Крестовская с очень тяжелым чувством спускалась в тюремный подвал, коря саму себя за излишнюю нерешительность, можно сказать, трусость.
Конечно, подвалы следственного управления не были настоящей тюрьмой. Это был перевалочный пункт, в котором задержанные содержались лишь временно. Дальше они отправлялись в СИЗО, а оттуда уже — в тюрьму, лагеря или на тот свет. Поэтому заключенные в этих подвалах находились лишь временно…
Конечно, здесь пытали. В этом и был смысл — получить нужные показания за короткий срок, а потом избавиться от арестованного, передать его дальше. До сих пор Зина не могла привыкнуть к методам физического воздействия, к тому, что здесь пытают людей. И думала, что никогда не привыкнет.
Однако со временем часть ее души притупилась, стала более шершавой, чем прежде, и она уже выносила то, чего раньше ни за что бы не смогла. Ей очень хотелось стать абсолютно бесчувственной, и она пыталась воспитывать в себе это качество. Жизненный опыт подсказывал: хуже всего живут люди с чувствительным, неравнодушным сердцем. Добрая душа и ранимость — залог страданий.
Умом Крестовская понимала это, но сделать ничего с собой не могла. И время от времени ей достаточно много горя причиняло такое неравнодушное сердце. Да она вообще не знала, как сделать равнодушным свое сердце, этот секрет существовал вне ее понимания.
Но теперь пришло время немного изменить своим правилам. Тут уже была борьба не на жизнь, а на смерть.
Зина упустила тот момент, когда дело убитых девочек стало ее личным делом. Вызовом. Но теперь она обязательно должна была доказать, что права. И в первую очередь доказать себе. А сделать это можно было только одним способом — найти убийцу и узнать, что это за ритуальные убийства. Но для этого надо было действовать. Идти вперед. И Зина готова была идти вперед любой ценой. Другого выбора у нее не было.
А идти вперед означало продвигаться в расследовании — в том самом расследовании, которое зашло в тупик. Это расследование буксовало, как старый грузовик на разжиженной, болотной дороге. Единственным способом сдвинуть его с места был допрос цыганки, новая информация, которую во что бы то ни стало надо было получить от нее, понять, был ли причастен Василий Ермак к убийствам девочек.
Логически Зина выстроила достаточно связную теорию. Да, отец второй жертвы был вором, но не убийцей. Уголовники редко меняют свою квалификацию. Вор унесет из дома последнее, но он не убьет. В порыве страха он способен ударить по голове, пырнуть ножом, даже выстрелить. Но не продумывать убийство с особой жестокостью.
Однако тут существовал очень тонкий момент. Дело в том, что психика людей, которые долгое время пробыли в тюрьме, претерпевала существенные изменения. К сожалению, истина проста: из тюрьмы выходит совсем не тот человек, который в нее входил.
Люди, прожившие долгое время в тюремных застенках, теряют качества, приемлемые для обычной, повседневной жизни, и заменяют их другими. Психика таких людей претерпевает необратимые изменения. Поэтому вполне можно допустить, что изломанный жизнью Ермак настолько переродился, что он стал способен на убийства.
Для того, чтобы в этом разобраться, была необходима информация. А ее-то у Зины как раз и не было. И тогда она придумала только один способ, как ее получить. Когда же утвердилась в своем решении, поняла, что и ее психика претерпела необратимые изменения.
Крестовская тщательно готовилась к допросу цыганки. Переговорила с Бершадовым, который позволил ей делать все, а затем поехала к Тарасу. Опыт его был неоценим, и Зина с тоской думала о том, что он уедет из Одессы. Но пока Тарас был рядом, и он был единственным, кто мог помочь.
Выслушав ее просьбу, Тарас нахмурился:
— Ты уверена? Это слишком жестоко. Кто?
— Воровка. Воровала золото у людей. Тварь. Представляешь, сколько горя она причинила за всю свою жизнь? Вот, допустим, живет семья. Мать откладывает каждую копеечку, чтобы подарить любимой дочери золотое колечко на память. А тут появляется эта тварь и ворует подарок мамы у дочери…
— Ты рассуждаешь очень нестандартно. Я никогда не слышал, чтобы кто-то думал так, как ты.
— Я просто смотрю на ситуацию с другой стороны. Я ненавижу воров. Они причиняют слишком много горя. А самое главное — если человек вор, то жить по-другому он не будет. Он всегда будет воровать. И нечего их жалеть.
Зина говорила то, что думала. Она почти всегда говорила то, что думала. Но, убеждая Тараса, она убеждала себя. И Тарас помог.
Крестовская попросила Бершадова, чтобы он позволил ей допросить цыганку вечером.
Около восьми Зина стала спускаться в подвал. Вместе с ней шел только один из сотрудников — доверенное лицо Бершадова. Он должен был вести протокол допроса, стенографировать ответы цыганки. Без записи ее ответов никакого смысла в допросе не было.
Дрогнули металлические засовы, и Крестовская и офицер вступили в длинный темноватый коридор подземелья, находящегося под тщательной охраной. В ноздри Зины сразу ударил терпкий запах подвала — плесень, сырость и что-то еще, тягуче-металлический привкус, оседающий на губах. Узнав его, Крестовская содрогнулась: это был привкус крови.
Охранник провел их в конец коридора и отвел в специальную комнату для допросов. Зине уже доводилось бывать в ней.
Комната была без окон, с искусственным светом. Абсолютно звукоизолирована. Стены обшиты железом. Металлическая бронированная дверь. Посреди комнаты — железный стол, привинченный к полу. Лампа на столе, регулируемая так, чтобы можно было направить свет в глаза допрашиваемому. В углу — небольшой столик со стулом для стенографиста. Все железное, привинченное к полу, страшное. Настоящая камера пыток.
Офицер занял место за столиком в углу. Достал ручку, блокнот. Крестовская принялась расхаживать по камере, хрустя костяшками пальцев. Нервное напряжение ее было страшным. Сесть она не могла.
Скрипнула дверь. Охранник ввел в камеру цыганку. Руки ее были скованы наручниками за спиной. Машинально охранник потянулся к рукам арестованной, чтобы их снять — женщин принято было расковывать, но Зина опередила его, крикнув:
— Не снимать!
Вздрогнув, охранник вышел. Крестовская уставилась в лицо цыганке. Аза Голубова, попав в тюрьму, мгновенно подурнела. Раньше она была дородная, яркая, теперь же, облаченная в серый халат, она поблекла, побледнела и потерла всю свою привлекательность. Она сильно похудела, под глазами были синяки, лицо было разбито довольно сильно — рассеченная щека, на губах запеклась кровавая корка. На шее остались фиолетовые следы, словно ее душили. Зина вспомнила слова Бершадова о том, что с цыганкой уже проводили допросы.
— Сесть, — скомандовала Зина.
К ее удивлению, цыганка сразу же послушалась и опустилась на стул. Рывком схватив ее скованные руки, Крестовская зацепила их за спинку стула. Цыганка вскрикнула.
— Что, бить будешь, ты, сука… — Мат, вырвавшийся потоком из уст Азы, оставил Зину совершенно равнодушной. К ее удивлению, наглая цыганка не утратила своего боевого задора, наоборот, казалось, что побои и тюрьма не сломили ее, а лишь укрепили. Зина любила таких людей, но только не в этом случае.