Раевский был человеком неверующим, из детства не помнил ни одной молитвы. Но впервые в жизни ему захотелось осенить себя крестом, он даже нелепо, суетливо замахал рукой, не понимая как, в какую сторону двигать… Было страшно, было ужасающе, до одурения страшно, и он ничего не мог с этим поделать.
Что это за божество такое? Раевский не сомневался ни секунды, что это божество. Страшное, кровожадное, несмотря на яркую раскраску и белые одежды. Это божество наводило ужас. И вдруг он понял, для чего убили этих детей — их принесли в жертву непонятной богине, любящей цветы и людские жизни.
Внезапно Раевский заметил, что платье на груди статуи немного перекошено. Он подошел совсем близко и увидел, что на том месте, где у человека должно быть сердце, было что-то прикреплено. Наклонившись, Борис разглядел, что это круг из бумаги, приколотый к платью обычной швейной булавкой. А на нем были написаны три слова: ИЮНЬ, ИЮЛЬ, АВГУСТ.
При этом слово ИЮНЬ было подчеркнуто и написано черным карандашом, а ИЮЛЬ и АВГУСТ — красным.
Раевский был так поглощен рассматриванием этой странной записки, что совсем не услышал шороха, раздавшегося у него за спиной. Он шел сюда мстить сумасшедшему человеку, психопату-убийце, лишенному рассудка. А вместо этого перед ним вдруг открылось нечто совершенно другое. И то, что открылось, ужаснуло своей глубиной.
Поэтому тот момент, когда веревка обвилась вокруг его шеи, застал Бориса врасплох. Он хрипел и сопротивлялся изо всех сил. Однако никто не собирался его душить — его просто придерживали за шею.
Потом он почувствовал, как в руку впилась игла шприца. Краем угасающего сознания Раевский понял, что его придерживали только для того, чтобы сделать укол. Он совсем не чувствовал боли. Только все вокруг стало расплываться, затягиваться дымкой. И кружиться, кружиться в необычном танце… Последнее, что Борис увидел, прежде чем погрузиться в бездну, было белое платье богини, развевающееся в танце…
Глава 20
Когда Зина вошла в кабинет, Бершадов сидел за столом, мрачно глядя прямо перед собой, и курил. Никогда еще она не видела у него такого тяжелого взгляда. Это был взгляд человека, которого что-то мучительно гложет изнутри, и он никак не может справиться с этой болью.
Окна в кабинете были закрыты, и густой сизый дым плотным облаком висел под потолком. Казалось, кто-то специально поставил в помещении дымовую завесу.
Когда Крестовская появилась в дверях, он даже не повернул в ее сторону голову. Однако через пару секунд все же среагировал:
— Я сейчас занят, но ты садись здесь, по- дожди.
Только подойдя ближе к столу, Зина увидела, что на столе перед Бершадовым разложена карта. И, поглядывая на эту карту, он быстро пишет что-то от руки.
Крестовская осторожно опустилась на стул возле стены. Хоть он и стоял достаточно далеко от стола, но с этого места ей отлично было видно лицо Бершадова.
Никогда еще Зина не видела его таким. На этом лице мрачная сосредоточенность соседствовала с отчаянием, а выражение решимости, время от времени появляющееся в его глазах, сменялось глубокой скорбью.
Крестовская перепугалась. Что такого могло произойти за эти пару дней, что Бершадов впал в такое ужасное состояние? Что случилось? Днем Зина уже успела пообщаться с коллегами, узнать все местные новости. Она прекрасно знала, что ничего страшного, ничего выдающегося не произошло, все как всегда. Почему же лицо у Григория такое, что на него страшно смотреть?
Очень скоро она поняла: Бершадов мрачен потому, что знает что-то такое, чего не знает она, Зина, да и никто из управления. Подумав об этом несколько минут, Крестовская согласно кивнула самой себе — да, это было похоже на правду.
Никто в управлении не знал тайных связей Бершадова и место, которое он занимает в НКВД. Его могущество всегда было впечатляющим. В Одессе его боялись больше всех, он был одним из первых людей в городе. Да и сам он, хоть и не подчеркивал, но и никогда и не скрывал, что приближен к Сталину и к Берии. А эти фамилии никто вслух не произносил.
Значит, решила Зина, появились какие-то новые факты или обстоятельства, о которых стало известно Бершадову. И эти факты не из приятных — иначе не было бы у него такого выражения лица. Что же произошло? Что?..
Внезапно Крестовская неожиданно поймала себя на мысли, что не может оторвать глаз от этого лица. Она все смотрела и смотрела на него и не могла отвести глаза в сторону. Каждую тень, пробегавшую по его лицу, она предчувствовала раньше, чем та появлялась, и каждую могла объяснить. А выражение глаз, меняющееся каждую секунду, расшифровывала с безупречной точностью.
Этот человек, ее странный и таинственный друг, всегда поддерживающий во всем, был Зине ближе и дороже всех остальных людей, особенно в последнее время. Он занимал особенное место в ее жизни, и она уже не могла представить своего существования без него — без их острых пикировок, ехидных насмешек и доверительных, откровенных бесед. Его поведение, его знание людей, сила характера и изворотливый, какой-то изощренный ум и пугали ее, и восхищали одновременно. А взгляд завораживал, проникал до самых глубинных нервных окончаний, до позвонков, и Зина всегда чувствовала себя перед ним, как кролик перед удавом.
Мысль, пришедшая в голову сразу за первой, была настолько странной и неожиданной, что Крестовская растерялась. Да ведь она… Она влюбилась в Бершадова!.. Она безумно влюблена в Григория Бершадова — своего начальника и палача, своего врага и… друга!
И чтобы не застонать от ужаса, Зина прикусила губу. Когда она назвала все вещи своими именами, с ее глаз словно спала застилавшая их пелена. Теперь многие факты получили свое логическое объяснение, а белые пятна перестали быть белыми. Она любит Григория. Это правда. Вот уже сколько времени она не думает о Викторе Барге, потому, что Бершадов занимает все ее мысли и заслонил от нее целый мир… Это правда. Но как жить с этой правдой дальше? Как жить, если правда настолько ужасна?
Но следом за этой первой мыслью пришла более трезвая: а любит ли ее Бершадов? Факты неумолимо указывали только на одно: неизвестно, любит или нет, но то, что не равнодушен к ней, это точно. В его отношении было абсолютно все, кроме равнодушия. А ведь отсутствие равнодушия — это первый признак любви мужчины. Когда любят — НЕ ВСЕ РАВНО.
Бершадов никогда не был безразличен к тому, что с ней происходило. Он всегда был рядом. Значит…
Зина резко оборвала свою мысль. Нет, об этом пока нельзя думать. Сейчас не время и не место. И одно точно: о любви не думают с таким лицом, как у Бершадова. Когда глаза с трагическим потрясением застывают в одной точке — не до любви.
Крестовская тихонько вздохнула — его мука разрывала ей сердце. Ей бы очень хотелось помочь ему, как-то поднять настроение — но она не знала как. Ведь для того, чтобы помочь, нужно хотя бы знать, что произошло. Зина поерзала на стуле — тяжело было сидеть ровно на одном месте, когда на нее обрушилось столько открытий. И тут же раздался спокойный, ровный голос Бершадова:
— Какое сегодня число?
— 19 июня 1941 года, — машинально ответила она.
— Хорошо, — Григорий подписал документ и отложил его в сторону. — Теперь можем и поговорить. Садись поближе.
Крестовскую не надо было упрашивать дважды, она моментально оказалась у его стола. Бершадов подтолкнул к ней пачку папирос «Герцоговина Флор» и свернул лежащую на столе карту.
— Кури, — тихо сказал.
Зина закурила. Папиросный дым был именно тем, что ей просто необходимо было в этот момент. Он позволял ей успокоиться.
— Я читал твою докладную записку, — сказал Григорий, — очень внимательно. Страшно было в тюрьме?
— Нет, — Крестовская пожала плечами, — совсем не страшно.
— Удачная мысль была представиться врачом, — продолжал Бершадов, — с уголовницей она бы не заговорила, а с равной — пожалуйста.
— Эта женщина назвала себя моим именем, — Зина озвучила то, что мучило ее больше всего. — Женщина, причастная к убийствам! И Борис Раевский. Он все знал. Он соучастник. Его надо арестовать. Прямо сейчас!
— Не спеши, — спокойно возразил Бершадов, — арестуем. Утром.
— Ты не понимаешь! — Крестовская сжала руки в кулаки. — Этот человек причастен к убийствам маленьких девочек! Он знает кто и знает почему убивали. Его надо схватить и как следует допросить, чтобы заговорил.
— Допросим… Утром. Сейчас для этого не самое подходящее время, — Бершадов отвел глаза в сторону. — Мои мысли заняты другим.
— Что-то случилось? — Тут только Зина решилась об этом спросить. — Что-то произошло, пока я была в тюрьме?
— Да. Произошло. Вернее, произойдет. Очень скоро произойдет… — Внезапно в голосе Бершадова прозвучала такая горечь, такое отчаяние, что у Крестовской буквально перехватило дух. — Но я пока не могу говорить об этом.
— Почему? — От страха Зина заговорила шепотом.
— Государственная тайна, — ответил Бершадов. — Все. Я пока не могу говорить об этом, — повторил. — Но поверь мне — все, что произойдет, будет очень серьезно.
— Мне страшно, — Крестовская боялась смотреть в его глаза.
— Мне тоже страшно, — признался Бершадов. — И знаешь, ты единственный человек, которому я могу сказать об этом.
— Что я могу сделать, как тебе помочь? — вырвалось у Зины, и она прикусила губу: все-таки это была фамильярность. Однако Бершадов воспринял это нормально и даже улыбнулся:
— Просто будь рядом.
Крестовская боялась вздохнуть. Казалось, само небо посылает ей ответы на мучающие ее вопросы. Бершадов между тем достал из ящика стола бутылку армянского коньяка, две рюмки. Налил. Протянул Зине:
— Давай молча.
Они выпили. Григорий налил снова и, не говоря ни слова, залпом опрокинул рюмку в себя. Не поморщился.
— 19 июня, говоришь? А завтра 20?
— Ну да, — Крестовская смотрела на него во все глаза.
— Знаешь, это самое ужасное состояние — когда ты знаешь что-то очень важное, настолько важное, что это разрывает тебе душу, но ты ничего не можешь об этом рассказать. И смириться, жить дальше тоже не сможешь, — горько усмехнулся Бершадов.