медленные такие, шаги. Я обрадовался. Это было похоже на то, как спускается дед, на своих больных ногах, медленно, осторожно, по мшистым кубикам ступенек.
— Дед! — крикнул я. — Дед, я тут!
Но, когда человек вышел на свет, оказалось, это был Гена.
Я испугался. Сам не знаю чего. Вернее, я знаю чего.
Гена подошел ближе. Он шумно дышал. Он был пьян.
— Здарова! — сказал Гена. — Не помешаю?
— Нет, — хрипло ответил я и откашлялся.
— Посидим, — сказал утвердительно Гена и присел на одну из скамеек. — Как дед? Как у него мотор?
— Нормально, — сказал я. — Хорошо.
— Да… — сказал Гена. — Ну, так… Наливай или как?
Я налил — сначала Гене, потом себе. По большой полной кружке. Мы стукнулись чашками, выпили.
— Тоскуешь? — потом спросил Гена.
— Да, — ответил я, ответил сразу, не задумываясь, сам не знаю почему.
— Он же был твой кореш, — сказал Гена.
Я посмотрел на него удивленно. И сказал:
— Я подлец.
Гена усмехнулся только.
— Что смешного? — спросил я.
— Ты понятия не имеешь, что значит «подлец», — сказал Гена.
— А кто — имеет? — спросил я.
— Я — имею! — Гена вдруг придвинулся ко мне и сказал тихо: — Кореша твоего. Славика. Царство небесное. Я пристрелил. — Гена дышал перегаром мне в лицо. — Как собаку. Вот. Этой рукой, — Гена сунул мне прямо в лицо свою широкую, темную ладонь, она пахла табаком и потом.
Потом Гена убрал свою ладонь от моего лица. И сказал:
— Прости меня, Господи.
И в несколько шумных глотков допил свою чашку.
— А знаешь, — сказал я, сквозь дрожь внутри ребер. — Я был, с Раей, тогда. Не Славик. Я на чердаке был. Дурак ты, Гена.
Гена смотрел на меня — темно и долго.
Потом молча налил себе в кружку еще вина. В тишине погреба оглушительно громко пробулькало красное вино в кружку. Уль, уль, уль, уль.
Потом Гена выпил. И ушел.
Я остался один. Я смотрел на пустую кружку Гены.
Когда я вышел из погреба, Гена сидел во дворе, на скамейке Мош Бордея. Он не посмотрел на меня, когда я прошел мимо. Он смотрел в небо. Шел снег. Снежные ночи бывают так красивы в этой местности.
* * *
На следующее утро меня разбудил Мош Бордей.
«Пес» умер!» — это были первые слова, которые я услышал в то утро. «Пес» — так Мош Бордей называл Гену.
Гена замерз, в ту ночь, на скамейке Мош Бордея.
Опять в наш двор набежали в большом количестве менты. Они ходили по двору, целый день, бесцельно и глупо, как куры.
— Они нашли в кармане Гены пистолет, — рассказал потом всем Вэйвэл Вахт. — Из него убили нашего Славика.
Ночью я не спал. Никто не спал.
Все слышали, как на чердаке плачет в голос, кричит Рая.
* * *
Весной наступает праздник Пасхи. Мош Бордей почитает этот праздник. За неделю до Пасхи весь двор полуночничает — готовят тесто, пекут куличи, режут птицу. Праздничный стол на Пасху в нашем дворе — всегда был самый большой и обильный.
Я видел Раю той, пасхальной ночью. В церкви. Она провела всю ночь в церкви. Она была такой красивой, в платке.
Я надеялся увидеть ее во дворе, за самым роскошным столом года. Но она не пришла.
А потом, однажды, я пришел из города, пьяный. И у ворот в наш двор встретил Вахта. Он отвел меня в сторону. Взял меня за локоть, своей крючковатой рукой. И сказал:
— Вова. Я не должен тебе говорить. Но я скажу. Рая беременная.
Я ничего не сказал. Я напился.
Той же весной родители Бори Каца, тетя Доля и дядя Феликс, приняли решение уехать в Израиль.
Израиль был в моем представлении загадочной страной. Чтобы попасть в нее, еврей, которому неплохо живется и в этой местности, бросает — все то, за счет чего ему здесь неплохо жилось. В течение многих месяцев стоит в километровых очередях на оформление бумаг. Потом собирает манатки, накрывает стол для друзей и соседей, как бы подытоживающий то, как неплохо ему здесь жилось, и уезжает. А потом шлет оставшимся евреям и соседям — пестрые дешевые открытки.
Именно так решили поступить и дядя Феликс с тетей Долей. Вещи они собирали долго. За супружескую жизнь, оказывается, родители Бори разжились нехилым скарбом. Это все тетя Доля, конечно.
— Зачем нам столько теплых вещей? Мы же едем в Израиль! — удивлялся дядя Феликс. — Там же Красное море, а не Белое!
— Вещи кушать не просят! — отвечала ему тетя Доля.
На прощальной пьянке была Рая. Я тоже там был. Я смотрел на Раин большой живот. Рая на меня не посмотрела ни разу.
На следующий день, рано утром, в наш двор приехали громадные военные грузовики, от властей города.
— Кто здесь Кацы? — спросил, заглянув в бумажку, представитель властей, коротко оценив скопление нетрезвых заплаканных людей во дворе. — Феликс Кац, Доля Кац, Борис Кац, Евгения Кац?
— Это мы, — сказала тетя Доля и усадила власти за стол.
Во дворе еврейскую мелодию заиграли лабухи. Рыдал как дитя, обняв Феликса и тетю Долю, Вахт. Выползла на свет и тихонько всхлипывала, виновато помаргивая невидящими глазами, Рива.
Мош Бордей вынес из погреба много вина, несколько бутылок дал в дорогу дяде Феликсу. Выпили на посошок.
— Пишите! — говорил Вахт тете Доле.
— Обязательно! — отвечала сквозь слезы тетя Доля.
— Пишите! — говорил я, обнимая Борю и Женечку-химика.
— Пишите! — говорила беременная Рая и плакала тоже.
— Обязательно! — отвечала тетя Доля. — Феликс, я не могу, у меня сердце сейчас разорвется!
— Ну все, пора! — сказал решительно представитель властей, которому тоже, кажется, было трудно пережить все это.
Тетю Долю, дядю Феликса, Борю и Женечку-химика на наших глазах увезли на историческую родину.
Дольше всех смотрели им вслед мы вдвоем с Вахтом.
Лабухи играли, а потом замолкли на середине мелодии. И разошлись.
* * *
Летом, в июне, Раю забрали в больницу.
Она родила мальчика. Назвала его Димой.
На пороге роддома Раю встречали соседи. Я тоже там был. Акушерка торжественно показала нам всем ребенка.
— Ну что, папаша, похож? — торжествующе спросила акушерка — почему-то меня.
Я удивился. Я был дурак.
Рая заплакала. Так я узнал, что это мой ребенок.
Я прибежал к Мош Бордею:
— Дед! Ты стал прадедом!
Мош Бордей посмотрел на меня. И засмеялся. Я никогда не видел, чтобы дед смеялся — не улыбался, а смеялся. И никто, наверное, не видел. Наверное, в последний раз это видел только мой отец. Когда сообщил деду о том, что родился я. Но это было давно.
Рая отказалась переехать к нам с ребенком. Хотя сам Мош Бордей предложил ей это.
Она позволяла мне быть рядом, с ней и сыном, сколько хочу. Но она не была со мной. Ни минуты.
А потом, вечером, Рая сказала мне:
— Давай поговорим.
— Давай, — сказал я.
Мы сели на скамейку Мош Бордея во дворе.
— Я уезжаю, — сказала Рая и посмотрела на меня.
Я кивнул.
— Появилась возможность. Чтобы… Не вспоминать…
Я снова безропотно кивнул.
— Что ты молчишь? — спросила Рая.
— Оставь у нас Димку. Пока у тебя все наладится, — сказал я.
— Хорошо, — сказала Рая. — Ты прости меня. Пожалуйста.
Я пил в бордее весь день. И заснул прямо в погребе.
Когда я проснулся и вышел во двор, я увидел, что на скамейке сидят Мош Бордей с Вахтом. Лица у них были грустные. Перед скамейкой стояли кувшин с вином и три глиняные кружки.
— Рая уехала, — сказал Вахт.
Через два дня приехали новоселы. Отец, мать, две чернявые дошкольные дочки. Они были очень радостные и шумные. И очень хозяйственные. У них было два грузовика вещей.
Отец семейства тут же познакомился с Вахтом. Собственно, другого выхода у него не было. Потому что Вахт сам подошел к нему и спросил — он умел это делать:
— Так вы что, наши новые соседи?
— Да-да! — смутился отец семейства, почтительно склонив голову перед сединами Вахта. — Моя фамилия Кифа, Василий Иванович. Девочки! Надя! Идите сюда!
Изящная брюнетка Надя и две чернявые дочки послушно подошли.
— Это Надя, моя жена, — сказал Василий Кифа.
— Надя! Простите, что не познакомились, голова кругом от этих вещей! — весело сказала Надя, в точности воспроизводя интонации мужа, и почтительно улыбнулась Вахту. — Девочки! Скажите, как вас зовут!
— Маша Кифа!
— Наташа Кифа! — послушно сказали девочки.
— У вас прекрасная семья! — заключил Вахт.
— Спасибо! — хором ответили Василий и Надя и также хором рассмеялись.
— Да-а… Новоселье — большая радость! — философски заметил Вахт.
Василий Кифа пару секунд обдумывал эту мысль, и наконец до него дошло.
— Ой, простите ради бога! У нас же есть шампанское! Надя, где шампанское?!
— Ой! — засуетилась Надя. — Где же оно?
— Молодые люди! — произнес Вахт отечески. — Шампанское — это много пены и мало радости. У нас, здесь, другие традиции.
— Конечно! Простите, — виновато сказал Василий Кифа. — А какие традиции?
— Старые, молодой человек, — сказал назидательно Вахт. — Когда у человека большая радость, человек пьет вино!
Конечно, Василий Кифа тут же обильно «проставился». Что ни говори, это правда — Вахт умеет разговаривать с людьми.
Потом новоселы разоряли секретную комнату. На улицу вынесли кровать прошлого века. Она была теперь не заправленная, с голой железной сеткой. Вынесли люстру, стулья, чемоданы и тот огромный — не чемодан, а целый шкаф с ручкой. Вынесли все. Несколько часов эта куча хлама лежала посредине двора.
Я подошел ближе. Хотел удержаться, но не смог — подошел.