Нѣтъ, Мара, я хотѣлъ-бы, чтобы ты ласкала меня всегда только такъ, какъ сегодня. Ты слишкомъ сильна, чтобы быть для меня женой.
— Не говори о будущемъ, маленькій Кредо. Будутъ минуты, когда я окажусь слабѣе тебя. А теперь пойдемъ. Мы давно уже не видѣли Гала.
Писатель съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на комнату, изъ которой они уходили. Она не была слишкомъ уютна и не походила на комнаты другихъ женщинъ, потому что здѣсь жила Мара, которая наложила на все свой каменный отпечатокъ. И потому она особенно привлекала Кредо.
По дорогѣ къ храму онъ сказалъ:
— Когда я возвращусь въ свои лѣса, воспоминанія перестанутъ волновать меня и останутся только воспоминаніями. Этотъ лѣсъ цѣлыя столѣтія остается однимъ и тѣмъ же. Тамъ всегда растутъ все такія же деревья, и одно лѣсное поколѣніе слѣдуетъ за другимъ, какъ лѣто за лѣтомъ. Мы бѣжимъ впередъ такъ стремительно, что природа кажется намъ неизмѣнной. И когда я увижу свои сосны, я буду думать, что въ ихъ шероховатыхъ стволахъ заключены цѣлыя столѣтія, пережитыя столѣтія. Ночныя тѣни ихъ вѣтвей воскресятъ во мнѣ череду прежнихъ призраковъ.
— И ты, всетаки, хочешь жить совсѣмъ одинъ?
— Не настаивай. Галъ сегодня умретъ и никто не можетъ замѣнить его.
— А когда и онъ сдѣлается только воспоминаніемъ?
Кредо остановился, какъ будто пораженный внезапной мыслью, которая пришла ему въ голову.
— Большая часть моей души осталась тамъ, въ лѣсу. Я не могу уйти оттуда, хотя-бы ты употребила для этого всю свою силу. Но если-бы ты Мара… не теперь, не сегодня, а нѣсколько мѣсяцевъ спустя… если-бы ты, не требуя, чтобы я ушелъ, сама раздѣлила мое одиночество? Хотя-бы на нѣсколько дней… да?
— Теперь я работаю. Но скоро мнѣ понадобится отдыхъ. Тогда — не раньше — я приду къ тебѣ. Но помни, что я не могу жить среди призраковъ. Я прогоню ихъ однимъ своимъ появленіемъ.
Они нашли Гала среди друзей. Абела, еще усталая и возбужденная послѣ бурнаго танца, сидѣла рядомъ съ нимъ и держала его руку, которая была холодна, холодна, какъ ледъ сѣверныхъ людей. Другую, свободную, руку Галъ протянулъ писателю.
— Я не видѣлъ тебя почти съ самаго утра. И старый Павелъ, говорилъ мнѣ, что ты очень скучалъ. Правда-ли это?
Въ его голосѣ слышался упрекъ. Кредо опустилъ глаза.
— Я скучалъ, это правда. Но сейчасъ я пришелъ къ тебѣ позже всѣхъ только потому, что нашелся человѣкъ, который съумѣлъ разсѣять мою тоску. Я провелъ нѣсколько счастливыхъ минутъ.
— Тогда — хорошо! — сказалъ Галъ и его голосъ окрѣпъ. — Я боялся, что моя смерть надолго оставитъ въ твоей жизни пустое, холодное мѣсто. Это очень огорчало меня. Кто же этотъ человѣкъ? Мара? Я не могъ ожидать этого… — Онъ посмотрѣлъ на каменщицу. — Скажи мнѣ, Мара, эти чудныя, бѣлыя плиты, которыя такъ помогли танцу Абелы, — можетъ быть, это тоже твоя работа?
— Ахъ, нѣтъ! мраморъ для меня слишкомъ мягокъ. Я люблю имѣть дѣло только съ твердыми, темными породами, съ колоннами и глыбами. Мраморъ для меня слишкомъ мягокъ.
И она съ улыбкой взглянула на Кредо.
29
Еще не пришелъ вечеръ, еще солнце свѣтило почти съ полуденной яркостью, но день праздника начиналъ уже дряхлѣть. Трава потемнѣла и длинныя тѣни легли отъ холма черезъ рѣку. Рѣзко очерченныя и острыя онѣ тянулись къ востоку, и беззакатный свѣтъ храма побѣждалъ дневного властителя.
Цвѣты Ліи увядали. Капельки воды еще блестѣли на ихъ лепесткахъ и сочно зеленѣли листья, — но отъ цвѣтовъ шелъ уже прянный и опьяняющій запахъ увяданія. И нѣкоторые изъ нихъ въ эти предсмертные часы сдѣлались еще нѣжнѣе, а неровность блекнущей окраски одѣвала ихъ въ новыя, неожиданныя и, какъ будто, слегка задумчивыя сочетанія красокъ.
Сдѣлалось прохладнѣе и, послѣ вереницы переживаній, послѣ волны праздничныхъ наслажденій, хотѣлось подкрѣпляющей бодрости.
Внизу рѣка текла холодной влагой, приманивала. Отъ окружавшей храмъ толпы внизъ постоянно спускались люди; другіе, уже побывавшіе на рѣкѣ, поднимались къ нимъ навстрѣчу. И опять какъ раннимъ утромъ въ рѣкѣ запестрѣли купающіеся, и ихъ звучные крики достигали вершины холма.
Сильныя тѣла погружались въ прозрачную воду, взмахами рукъ разсѣкали тихія струи и въ косыхъ лучахъ солнца блестѣли брызги.
На крышѣ храма стояли Коро и Лія. Художникъ пришелъ сюда, потому что нигдѣ не могъ найти достаточно простора своему счастію. Ему нуженъ былъ широкій, ничѣмъ не стѣсненный видъ, — такой, чтобы взглядъ свободно убѣгалъ въ почти призрачную даль.
А Лія пришла сюда только потому, что не хотѣла разставаться съ любимымъ.
— Взгляни, какъ прекрасно это обиліе красокъ, эта пестрота, такая разнообразная и такая нѣжная! — говорилъ художникъ. — Когда смотришь съ большой высоты, тона смягчаются, рѣзкое изчезаетъ. Что-бы познать красоту, человѣкъ долженъ былъ сначала сдѣлаться властителемъ воздуха.
— Но, всетаки, мы — не птицы. Намъ стоило большихъ усилій поднять на воздухъ наше тяжелое тѣло. И, когда мы падаемъ внизъ — мы разбиваемся.
— Я хотѣлъ-бы подняться къ самому солнцу. Нѣтъ, выше… Мы еще не заглянули въ тайны далекихъ міровъ. И я думаю, что тамъ есть какая-нибудь новая, еще большая красота, — въ этомъ безпредѣльномъ пространствѣ.
— Міръ слишкомъ великъ для насъ. Намъ, людямъ, достаточно одной земли.
— Какъ ты разсудительна, моя Лія — съ легкой горечью сказалъ Коро. — Мнѣ всегда казалось, что ты слишкомъ разсудительна. Но сегодня я не хочу спорить. Иногда нужно жить совсѣмъ просто, принимая жизнь, какъ свѣтлый и радостный даръ, — и сегодня такой день. Ты слышишь, какъ шумятъ тамъ, внизу?
Вѣчно смѣняющіяся струи змѣились на днѣ долины. Нѣкоторымъ изъ купающихся больше нравилось бороться съ теченіемъ, другіе отдавались волнамъ и плыли внизъ, исчезая вдали незамѣтными точками. Потомъ они выходили на берегъ и шли обратно съ блестящими, мокрыми тѣлами, порозовѣвшими отъ прохлады.
Солнце опускалось все ниже, ниже. День кончался.
Когда первые, блѣдно-оранжевые лучи начинающейся зари бросили въ рѣку свои отблески, Коро и Лія сошли внизъ.
30
Тамъ, внизу, на мраморныхъ плитахъ, полулежалъ въ удобномъ креслѣ больной Галъ.
Кредо держалъ въ рукахъ небольшой бокалъ съ желтоватой, слегка пѣнистой жидкостью, похожей на старое, хорошо выдержанное вино. Абела принесла нѣсколько цвѣтковъ и Галъ перебиралъ ихъ лепестки, которые быстро блекли и свертывались подъ его холодными пальцами.
— Они уже умерли! — сказалъ больной, когда въ его рукахъ остались одни надломленные стебли. — Ихъ жизни хватило только отъ утра до заката.
И онъ посмотрѣлъ на небо, которое дѣлалось все краснѣе. Солнечный дискъ нижнимъ краемъ земли коснулся уже горизонта, и черная пасть земли медленно поглощала его.
— Я былъ на вашемъ праздникѣ, мои товарищи. И, такъ какъ счастьемъ для меня можетъ быть только смерть, то высшее счастье — умереть въ день праздника. Вы доставили мнѣ возможность сдѣлать это. Я видѣлъ Весну. И на порогѣ смерти я чувствую впереди вѣчно новую, вѣчно возрождающуюся жизнь, которая съ каждымъ днемъ будетъ становиться прекраснѣе. И это вѣчное совершенствованіе не завянетъ раньше времени, какъ хрупкій цвѣтокъ. Вмѣсто опавшаго лепестка выростаетъ новый, — свѣжій, благоухающій… И что такое моя жизнь, какъ не опавшій лепестокъ?
Ему было трудно дышать. Онъ опять посмотрѣлъ на солнце, которое почти все цѣликомъ погрузилось уже въ черную землю, и протянулъ руку за бокаломъ Кредо. Но писатель остановился въ нерѣшительности.
— Можетъ быть, ты еще помедлишь?
— Пора… Я усталъ ждать. Эта усталость наполняетъ все мое тѣло и въ немъ совсѣмъ не осталось мѣста для жизни. Вотъ, сейчасъ въ послѣдній разъ я вижу ваши милыя лица, — и я не испытываю сожалѣнія. Мнѣ нечего ждать больше… Когда-то и передъ моимъ личнымъ "я" развертывалась жизнь, — длинная, блистающая, безконечно заманчивая. Слѣпой случай измѣнилъ все и толкнулъ меня къ смерти… Вотъ ваша задача: побѣдите случай.
Галъ снова протянулъ руку. Кредо передалъ ему смертельный напитокъ, — такой пахучій и искристый, какъ старое вино. Но больной только слегка приложился къ нему губами и держалъ бокалъ противъ свѣта, слѣдя, какъ преломляются зоревые лучи въ поднимающихся со дна газовыхъ пузырькахъ.
— Побѣдите случай… Только тогда вы сдѣлаетесь истинными властителями жизни. У насъ не будетъ раннихъ смертей… темныхъ душъ, отуманенныхъ несчастной любовью… Безобразныхъ пятенъ грязи — кровавыхъ пятенъ на бѣлизнѣ… нестройныхъ нотъ въ гармоничныхъ аккордахъ. А теперь, когда случай встанетъ передъ вами лицомъ къ лицу — будьте мужественны…
Онъ вдругъ быстро опустилъ бокалъ, такъ что нѣсколько капель жидкости пролились на мраморъ.
— Мужество… Его такъ мало въ моемъ сердцѣ. Я усталъ, — но иногда мнѣ кажется, что въ глубинѣ души я хотѣлъ бы еще жить, радоваться. Какъ вы. Но это только слабость — и съ нею легко совладать.
Узкая золотая черточка, оставшаяся отъ солнечнаго диска, исчезла. Надъ черной землей ярко горѣло красное, прозрачное пламя. Мраморныя плиты порозовѣли и на щекахъ больного легли пятна румянца — и жидкость въ бокалѣ казалась совсѣмъ красной, какъ теплая кровь человѣка. Галъ выпилъ ее: сначала маленькими глотками, потомъ жадно, въ одинъ пріемъ, — весь остатокъ
Тѣло его вытянулось, и Кредо долженъ былъ поддерживать его, что бы онъ не упалъ.
— Такъ хорошо… Вотъ, я опять слышу музыку. Ты хорошо танцуешь, — Абела. И танцуй всегда на закатѣ потому что звуки дѣлаются тогда мягкими и краски— нѣжными… Мнѣ кажется, что я засыпаю. Это — смерть. Но это совсѣмъ не страшно и мнѣ не хочется просыпаться. Ужъ темнѣетъ. Развѣ заря погасла? Но я все еще вижу Абелу. Смерть, мои товарищи. Не бойтесь, ея. Это — ничто, только ничто.
Галъ умеръ и его трупъ завернули въ свѣтлую, мягкую одежду, которая блестѣла въ свѣтѣ вечера какъ расплавленное золото. Убрали кресло и только на бѣломъ мраморѣ осталось нѣсколько сѣроватыхъ пятенъ отъ пролитаго напитка смерти.
31
Когда прошла ночь, повсюду замелькали огни, удаляясь отъ холма къ потемнѣвшему горизонту. Люди покидали мѣсто праздника.