Одни возвращались къ своимъ льдамъ и снѣгамъ и молчаливому вѣчному морю. Другіе уходили въ край вѣчнаго лѣта, гдѣ воздухъ былъ влаженъ, томенъ и пропитанъ отуманивающимъ голову запахомъ тропическихъ растеній.
Они уходили со свѣтлыми воспоминаніями, съ новой жаждой любви, съ новыми стремленіями къ дѣя-тельной, великой жизни. Храмъ посылалъ ихъ теперь отъ себя во всѣ концы земли, какъ сердце посылаетъ чистую кровь по артеріямъ. Люди уходили, обновленные радостью.
Виланъ былъ задумчивъ. Онъ разсѣянно смотрѣлъ на быстрыя движенія толпы и искалъ кого-то въ вереницѣ мелькавшихъ передъ нимъ лицъ. Кого — не зналъ самъ. Но когда подошла къ нему черноволосая женщина съ сѣвера, онъ обрадовался и, взялъ ее за руку, отошелъ съ нею вмѣстѣ поближе къ стѣнѣ храма, гдѣ никого не было.
— Ты уѣзжаешь?
— Да. Завтра я принимаюсь за работу. Вотъ, уже цѣлыхъ полчаса я ищу тебя повсюду, чтобы проститься.
— Ты искала меня, это правда?
— Конечно. И я была бы очень довольна, если-бы провела съ собою весь сегодняшній день. Но ты постоянно убѣгалъ отъ меня.
— Нѣтъ, я не убѣгалъ. Мнѣ только хотѣлось временами побыть съ самимъ собой. Видишь ли сегодня выпало на мою долю нѣсколько тяжелыхъ минутъ и я все еще не успѣлъ примириться съ тѣмъ, что случилось… Хотя, можетъ быть, этого давно уже слѣдовало ожидать…
Женщина промолчала. Она не хотѣла разспрашивать, потому-что замѣтила въ глазахъ Вилана плохо скрытое страданіе.
Виланъ внезапно спросилъ:
— Ты любишь кого нибудь?
— Нѣтъ. Теперь — нѣтъ. И человѣкъ, котораго я любила, сошелся уже съ другою.
— Это причинило тебѣ горе.
— Тогда я уже не любила его.
— Это хорошо. Отказываться отъ своей любви — очень тяжело, Астрея. Радости жизни кажутся такими блѣдными и ничтожными, руки не тянутся къ работѣ и, поэтому, скучно жить. Я потороплюсь со своимъ отъѣздомъ въ ваши края. Тамъ это пройдетъ скорѣе. Вѣдь у васъ такъ холодно, — и тяжелый, мертвый снѣгъ покрываетъ землю.
— Я тоже буду работать на постройкѣ, ты знаешь?
Виланъ посмотрѣлъ на нее пристально. И когда она
положила ему на плечо свою руку, онъ сказалъ ей:
— Зачѣмъ у тебя черные волосы? Они напоминаютъ мнѣ о ночной темнотѣ, которую я ненавижу. Я люблю волосы свѣтлые, золотые, пышныя пряди которыхъ похожи на огонь. Зачѣмъ у тебя черные волосы, Астрея? Вѣдь въ твоей душѣ такъ много свѣта и ты такъ хорошо понимаешь мои мысли.
Она отвѣтила ему только:
— Прощай! Если ты захочешь — мы увидимся.
Виланъ провожалъ ее взглядомъ, пока она не исчезла далеко, далеко на сѣверѣ. Тогда онъ прошелъ въ храмъ, спустился туда, гдѣ стояли машины, — такія стройныя, большія, ритмически вздрагивавшія отъ своихъ могучихъ напряженныхъ движеній. Внимательно осмотрѣлъ ихъ. Все было исправно. Послѣ осмотра поднялся въ самый храмъ, чтобы узнать, не остался ли тамъ еще кто-нибудь и не пора ли уже гасить праздничный свѣтъ.
32
Въ храмѣ были только трое: Коро и двѣ женщины. Вилану издали бросились въ глаза волосы одной изъ нихъ, — хорошо знакомые, золотистые волосы, — и онъ остановился, а потомъ, послѣ минутнаго колебанія безшумно прошелъ въ боковой портикъ. Тамъ онъ не могъ видѣть и слышать ничего, что дѣлалось у подножія статуи, — и такъ было лучше для его тоскующихъ думъ.
Говорила Формика. Говорила слишкомъ много и быстро, и, должно быть, волновалась, потому что глаза у нея блестѣли лихорадочно, а щеки были совсѣмъ блѣдны. Коро и Лія слушали молча.
Формика говорила, что она очень счастлива и хвалила удачное торжество. И смѣялась, но губы ея кривились, и поэтому, улыбка казалась скорбной. Не докончивъ одного, начинала говорить о другомъ, — о скульпторѣ Акро, который хочетъ сдѣлать памятникъ Галу и о работахъ стараго Павла, о платьѣ Абелы и о загадочно-красивыхъ людяхъ съ сѣвера. Потомъ вдругъ провела рукою по лбу, замолчала и сдѣлалась еще блѣднѣе.
— Я что-то сегодня слишкомъ много болтаю, мои дорогіе. Но это только потому, что у меня болитъ голова. Смерть Гала была такъ печальна… Хочется разсѣяться. Я совсѣмъ забыла, что вы оба утомлены и, конечно, хотите уже отдохнуть. Сейчасъ я прощусь съ вами, — можетъ быть, надолго. Вѣдь завтра я уѣзжаю въ горы, къ учителю.
— А развѣ ты уже знаешь, — спросилъ Коро, глядя прямо ей въ лицо своими счастливыми глазами, — развѣ ты уже знаешь, что сегодня Лія придетъ ко мнѣ и останется со мной? Что часъ нашей любви насталъ?
— Да, я должна была хорошо знать это. Я знаю. Если бы только голова не болѣла у меня такъ сильно, — я очень радовалась бы этому и смѣялась бы еще больше, чѣмъ сейчасъ… Но уже почти ночь и вамъ пора идти. Пойдемте вмѣстѣ. Я провожу васъ до твоего порога, Коро.
Они пошли, художникъ посрединѣ и двѣ женщины по сторонамъ. До того домика, гдѣ жилъ Коро во время постройки храма, было совсѣмъ близко: только спуститься съ холма и пройти еще нѣсколько шаговъ по песчаной дорогѣ. Лія шла медленно, и поэтому, ея спутники тоже должны были замедлять шаги.
— Я хотѣла бы, — сказала Формика, когда они подходили уже почти къ самому домику, — я хотѣла бы, — чтобы вашъ союзъ продлился долго и былъ крѣпокъ, потому что для меня дорого счастье Коро. Пусть этотъ союзъ распадется, только когда ваша любовь охладѣетъ взаимно. И нехорошо, если вы разойдетесь, какъ враги, въ то время, когда одинъ изъ васъ будетъ любить и страдать, а другой уже — ненавидѣть. Я мало знаю тебя, Лія, но мнѣ кажется, что въ тебѣ есть многое чего недостаетъ мнѣ самой, не говоря уже о твоей красотѣ. Конечно, Коро сдѣлалъ хорошій выборъ.
— Не знаю! — коротко отвѣтила Лія. — Я люблю его.
— Да, — и ты не изъ тѣхъ, чьи чувства мѣняются каждый день.
Было, какъ будто, что-то недоговоренное въ этихъ словахъ, хотя и непохожее на упрекъ. Но Коро ничего не замѣтилъ. Онъ жилъ сейчасъ только своимъ счастьемъ, и былъ увѣренъ, что на ясномъ небѣ этого счастья не можетъ быть ни одного облачка.
Вотъ и дверь домика. Коро широко распахнулъ ее и, пропустивъ впередъ Лію, обратился къ Формикѣ:
— Войди же и ты. Побудь въ нами еще нѣсколько минутъ. Мнѣ будетъ немножко скучно, когда я не буду больше слышать твоего голоса.
— Нѣтъ, Коро. Если ты хочешь удѣлить и мнѣ частицу своей радости, то исполни одну маленькую просьбу. — Она заговорила такъ тихо, что художникъ только по движеніямъ губъ угадалъ ея слова: Поцѣлуй меня. И помни еще, что послѣ тебя никто другой не прикоснется къ моимъ губамъ.
— Ты шутишь, мой ребенокъ. Я не могу представить тебя безъ поцѣлуевъ и смѣха. И поцѣловать тебя… Да, конечно!
Онъ притянулъ ее къ себѣ и обнялъ, — а Лія смотрѣла на нихъ съ порога, спокойная и молчаливая. Формика возвратила художнику его поцѣлуй и поцѣловала его еще въ глаза и въ щеки, — а потомъ вырвалась и побѣжала, не оглядываясь, назадъ къ храму. Только теперь Коро почувствовалъ, какъ она страдаетъ, и впервые въ его ликующую душу закралась тоска сомнѣнія.
— Какъ ты думаешь, Лія — спросилъ онъ, когда они остались вдвоемъ въ маленькой комнаткѣ, — неужели всегда необходима также и скорбь, чтобы уравновѣсить избытокъ счастья?
— Не знаю. Я никогда не думала объ этомъ. И нужно ли думать объ этомъ… теперь?
— Ты обижена? Прости меня. Вѣдь ты знаешь, что я бываю иногда слишкомъ неостороженъ. Это было только мгновенное чувство, и вотъ — оно уже прошло. Я знаю только, что дни испытанія кончились и ты принадлежишь мнѣ,—ты, совершенная красота и совершенная любовь. А гдѣ же твой цвѣтокъ, твой лучшій цвѣтокъ? Или я все еще недостоинъ его?
— Онъ — твой. Вотъ онъ здѣсь. У меня на груди. И онъ даже совсѣмъ не завялъ: такъ красивъ, словно только что распустился.
Коро протянулъ руку за обѣщаннымъ цвѣткомъ, но женщина отстранила его мягкимъ движеніемъ.
— Еще немного… Пока не поздно, мой любимый… Пока не поздно, подумай надъ словами Формики. Не возненавидишь ли ты меня уже въ то время, когда я буду еще принадлежать тебѣ вся, безраздѣльно? Подумай, какую жестокую боль это причинитъ намъ обоимъ.
— Мнѣ не о чемъ думать больше.
Тогда она отдала ему цвѣтокъ; и онъ бережно положилъ его у изголовья постели.
— Пусть онъ будетъ свидѣтелемъ нашей радости.
И только онъ одинъ видѣлъ эту радость, — лучшій цвѣтокъ изъ сада Ліи, — потому что есть радости на землѣ, слишкомъ свѣтлыя для глазъ смертнаго.
33
Виланъ вышелъ изъ портика и увидѣлъ, что во всемъ храмѣ не осталось больше ни одного человѣка. Только одна великая богиня населяла его, и въ одиночествѣ была такъ же велика, какъ и среди праздничной толпы.
И, глядя на Весну, Виланъ въ своемъ скорбномъ смятеніи думалъ о божественности таланта, который можетъ олицетворить идею въ дивномъ образѣ, безконечно болѣе совершенномъ, чѣмъ самъ его творецъ.
"Да, я не талантливый человѣкъ. Я только добросовѣстный работникъ. Но я не завидую имъ. Мнѣ кажется, что мое сердце не выдержало бы сознанія, что эта Весна — плодъ моего искусства. Оно слишкомъ слабо, мое сердце. Вотъ и сейчасъ оно болитъ, жестоко болитъ. А что такое случилось? Мнѣ только отказали въ любви".
Онъ подошелъ къ подножію статуи, опустился на колѣни и положилъ свою большую голову на покрытый цвѣтами камень. Ему казалось, что съ запахомъ цвѣтовъ и съ холодомъ камня въ него переходитъ какая-то бодрящая сила, — сила богини, Пробылъ такъ долго, потомъ всталъ, посмотрѣлъ въ лицо Веснѣ благодарный и почти радостный. Спустился въ подвалъ, къ машинамъ, и повернулъ рычагъ. Машины — послушныя чудовища — остановились и свѣтъ погасъ.
Теперь храмъ стоялъ на холмѣ темный и суровый, и темно было вокругъ него, потому что нигдѣ больше не горѣли огни, а небо понемногу заволакивалось облаками.
Возвращаясь домой, Виланъ у самаго храма столкнулся съ кѣмъ то, пугливо отпрянувшимъ въ сторону. Онъ разглядѣлъ только, что это — женщина, и хотѣлъ уже пройти мимо, когда его окликнулъ знакомый голосъ.
— Это ты, Формика? Что дѣлаешь ты здѣсь въ такую пору? Вездѣ темно. Праздникъ уже кончился.
Онъ вглядывался и никакъ не могъ разглядѣть золотистыхъ волосъ, потому что Формика закутала голову краемъ плаща.