И она еще внимательнѣе посмотрѣла на сѣрую статуэтку, нагло улыбавшуюся влажнымъ лицомъ. То, что не было еще додѣлано, какъ-то уже подсказывалось само собою. И уродливое существо было сдѣлано такъ же талантливо, какъ все, что выходило изъ рукъ Коро. Но, благодаря этому, оно выглядѣло еще омерзительнѣе. Каждая черта, каждая складка дряблаго, вздутаго тѣла, наполовину покрытаго скатавшейся шкурой, похожей на чудовищную шелудивую чешую, были отрицаніемъ прекраснаго, гнусной насмѣшкой надъ украшающимъ жизнь искусствомъ. И сводившая члены судорога была, въ одно и тоже время, гримасой сладострастія и ненависти.
Лія прошептала быстро, почти задыхаясь отъ волненія:
— Разбей это! Мнѣ кажется, что ты осквернилъ свои руки… Разбей сейчасъ же и никогда больше не дѣлай ничего подобнаго.
Коро поднялъ уже руку, чтобы бросить въ воду свое маленькое чудовище, но остановился и посмотрѣлъ съ сожалѣніемъ.
— Мнѣ кажется, что это вышло довольно удачно. Вѣдь этотъ бѣдный уродецъ, разъ уже онъ родился, тоже имѣетъ право на жизнь.
— Я прошу тебя, мой любимый.
— Хорошо.
Кусокъ сѣрой глины тяжело упалъ въ воду и, погружаясь, влажное лицо успѣло еще разъ усмѣхнуться нагло и презрительно. По поверхности озера разошлись широкіе круги, разбѣгаясь отъ того мѣста, куда погрузилась статуэтка. Тогда художникъ почувствовалъ жалость и досаду и сказалъ грубо, стараясь не смотрѣть на свою подругу.
— Я не ожидалъ, что ты будешь предъявлять ко мнѣ когда-нибудь такія требованія. Я надѣялся, что буду попрежнему свободенъ въ своемъ творчествѣ.
— Прости меня… Я не могла поступить иначе. Пусть другіе всюду разыскиваютъ зло и наслаждаются имъ. А ты оставайся такимъ, какимъ былъ до сихъ поръ: чистымъ и свѣтлымъ и вдохновленнымъ радостью. Зачѣмъ тебѣ такіе гнусные образы? И почему ты раньше не нуждался въ нихъ?
— Но вѣдь я уже сказалъ тебѣ. Это — потемки моего духа. Можетъ быть, мы слишкомъ долго отдыхали тамъ, на островѣ, среди лазурнаго моря. Тамъ было достаточно времени, чтобы изучить себя самого. Тамъ, среди красоты, я нашелъ это уродство… Но дѣло не въ этомъ. Вотъ, я только что родилъ его, уродливаго, вызвалъ на свѣтъ изъ самаго темнаго уголка моей души. Онъ родился и имѣлъ право на жизнь, — а ты убила его. Не дѣлай меня убійцей, прошу тебя, Лія. Вѣдь онъ, все равно, остался со мною, — призракъ тьмы. Онъ тревожитъ меня. Зачѣмъ ты убила его?
Темно было на берегу, и медленные круги все еще разбѣгались надъ черной водой. Казалось, — онъ, внезапно рожденный и внезапно погибшій, смотритъ оттуда, изъ черной глубины, и кривитъ въ улыбку плоское, скуластое лицо.
42
Свѣтъ, океанъ свѣта, ослѣпительное сіяніе, играющее всѣми красками, какія только создала природа. Это не лучи солнца, знойные и страстные, которые волнуютъ и обжигаютъ; и это не трепетное сіяніе порабощенной властительницы ночи; и это не искусство творца-человѣка, столь же прихотливое, какъ его изощренная мечта.
Снѣгъ и ледъ, снѣгъ и ледъ, и холодная, мертвая вода въ глубокихъ ледяныхъ трещинахъ. Но даже до глубины этихъ трещинъ достигаетъ радужное сіяніе, оживляетъ мертвую воду. Сіяніе преломляется въ ледяныхъ стѣнахъ, дробится милліонами искръ въ безконечной пеленѣ снѣга, исчерченнаго свѣжими слѣдами. Въ посвѣтлѣвшемъ ночномъ небѣ разверзлись ворота, за которыми съ начала міра замкнулась тайна побѣжденной ночи. Свѣтъ спускается пеленой, развертывается и свертывается въ живыхъ, многообразныхъ складкахъ. Захватываетъ половину неба — и вотъ, кажется, уже изнемогъ и гаснетъ, покрывается невидимымъ пепломъ. Но вспыхиваетъ новое пламя и еще новыя краски находятся для полуночной игры.
Снѣгъ кажется иногда зеленымъ и холоднымъ, иногда багряно-краснымъ и потому теплымъ, какъ кровь. Огнистыя змѣйки бѣгаютъ по льду, любовно замираютъ, прижимаясь къ его скользкой груди, и бѣгутъ дальше, пламенныя, но не палящія, вѣчно воскресающія и вѣчно гаснущія.
Изъ снѣга и льда поднимаются высоко черные скалистые уступы, настолько крутые, что снѣгъ не можетъ держаться на нихъ, и ихъ черное, зазубренное тѣло всегда обнажено. Жестокій морозъ изрѣзалъ ихъ сѣтью трещинъ, но скалы все еще такъ же крѣпки, какъ въ тѣ дни, когда онѣ только что вышли изъ жаркихъ земныхъ нѣдръ.
— О, Астрея, какъ это прекрасно!.. Но гдѣ же ты, Астрея?
Виланъ оглядывается и вспоминаетъ, что онъ здѣсь наединѣ съ товарищами — строителями маяка — и, что Астреи еще нѣтъ. Но она сказала, разставаясь, что вернется скоро.
— Почему тебя нѣтъ здѣсь, Астрея? Я разсказалъ бы тебѣ, какъ это прекрасно.
Онъ смотритъ на сѣверное сіяніе, которое сдѣлало ему такую торжественную встрѣчу на далекомъ сѣверѣ,—ему, творцу свѣта. И онъ, жадно всматриваясь, запоминаетъ, что онъ можетъ похитить изъ этого богатства, которое такъ расточительно разбрасывается по безлюдной пустынѣ.
За его спиной, на черныхъ утесахъ, уже началась работа. Тамъ уже гудятъ машины, и черные пласты камня послушно отдѣляются, какъ куски хлѣба подъ острымъ ножемъ булочника. Тамъ, на вершинѣ, слитые воедино съ матерью скалой, они сложатся въ башню, свѣтъ которой будетъ спорить даже съ этимъ дивнымъ сіяніемъ ночи. Среди этихъ пустынь башня будетъ указывать людямъ правильный, ближайшій, безопасный путь сквозь облака, снѣга и туманы, — и не погаснетъ до того часа, когда скованная вѣчнымъ холодомъ, погаснетъ послѣдняя мысль послѣдняго человѣка. Но это еще такъ не скоро случится, — и такъ много дней, прекрасныхъ дней жизни, суждено этому новому свѣточу.
— Астрея, гдѣ-ты? Зачѣмъ ты ушла?.. Я хочу видѣть теперь же. Ты дала мнѣ еще новое познаніе, — еще новую красоту. Я хочу видѣть тебя.
Виланъ нетерпѣливо ходитъ взадъ и впередъ у подножія черной скалы и морозный снѣгъ хруститъ у него подъ ногами. Онъ такъ давно уже не бывалъ на дальнемъ сѣверѣ,—и отвыкъ отъ этого свѣжаго мороза который щиплетъ щеки, отъ этой загадочной природы, которая такъ непохожа на все земное. Хочется подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своими новыми мыслями, новыми впечатлѣніями, — и никого нѣтъ. Тѣ, которые работаютъ на черной скалѣ,—тѣ не поймутъ. Они— славные, веселые и крѣпкіе люди. Они любятъ бороться съ препятствіями, которыя ставитъ имъ упрямая природа, — но они не поймутъ. Вотъ, если бы была здѣсь душа женственная и чуткая, отвѣчающая неяснымъ намекамъ, неопредѣлившимся стремленіямъ. Къ ней можно было бы подойти — и говорить.
По льдинамъ струится теперь чистое, искрящееся золото, какъ будто только что вышедшее изъ горна плавильшика. Это золотое сіяніе распадается на отдѣльныя струи, которыя текутъ и переплетаются, и своей пышной волнистостью напоминаютъ что-то, отъ чего сердце Вилана тоскливо сжимается.
— Злая Формика, зачѣмъ ты разбросала здѣсь свои золотые волосы?
Уже не хочется больше смотрѣть и думать, и Виланъ медленно идетъ обратно къ черной скалѣ, отъ которой разносится по пустынѣ хлопотливый шумъ человѣческаго труда. Онъ вспоминаетъ, что послѣ этого волшебнаго блеска наступитъ ненавистная темнота, — долгая темнота безъ зорь и разсвѣта. И ему дѣлается скучно.
43
Старый Павелъ давно уже поселился въ тихомъ горномъ уголкѣ, вдали отъ большихъ и шумныхъ скопленій домовъ, фабрикъ, колоссальныхъ общественныхъ сооруженій. Здѣсь никто не мѣшаетъ ему погружаться въ работу, которой онъ посвятилъ всю свою длинную жизнь, и его одиночество раздѣляютъ только ученики, которые живутъ вмѣстѣ съ нимъ на склонѣ горы. Но ученики смѣняются. Они приходятъ, берутъ то, что имъ нужно отъ сокровища знанія, и возвращаются внизъ, къ шуму и движенію.
Иные изъ нихъ схватываютъ все легко и быстро, другіе добиваются своей цѣли медленнымъ, упорнымъ трудомъ. Павелъ относится ко всѣмъ одинаково ровно и заботливо, и даже находитъ больше ласковыхъ словъ для тѣхъ, кто побѣждаетъ трудности упорной работой. Но въ его памяти отдѣльныя лица скоро изглаживаются. Слишкомъ длиненъ рядъ тѣхъ, кому онъ передалъ свои знанія. Только нѣкоторые — и немногіе- близки и дороги его сердцу. И на склонѣ дней такъ полны значенія эти безкорыстныя привязанности.
Уже нѣсколько недѣль чего-то не хватаетъ старому учителю. Все идетъ своимъ чередомъ. Въ лабораторіяхъ склоняются надъ аппаратами пытливыя головы мужчинъ и женщинъ. Щелкаютъ счетныя машины. Съ утра до вечера всѣ дни проходятъ въ привычной работѣ, но чего-то не хватаетъ.
— Павелъ, помоги мнѣ. Я не знаю, что дѣлать дальше. Здѣсь какая-то ошибка.
Онъ быстро находитъ эту маленькую, незамѣтную ошибку и смѣется вмѣстѣ съ ученикомъ.
— Да, это было такъ просто. Я никогда не достигну твоего уровня знаній, Павелъ. У меня, должно быть, не такъ хорошо устроена голова.
Но Павелъ одобряетъ сомнѣвающихся, помогаетъ, исправляетъ и выводитъ на настоящую дорогу. Онъ умѣетъ сразу быть всюду и каждый ученикъ чувствуетъ на себѣ его внимательный взглядъ.
Лучи солнца косо падаютъ въ широкія окна. Вечерѣетъ. Часы труда кончились и ученики разсыпаются по окрестностямъ, горное эхо отзывается на ихъ свѣжіе голоса.
Павелъ идетъ въ свою комнату и, еще не открывъ двери, чувствуетъ, что тамъ кто-то ждетъ его. И знаетъ— кто. Смотритъ на Формику долгимъ взглядомъ, въ которомъ смѣшались нѣжная любовь и кроткій упрекъ.
— Я долго ждалъ тебя, Формика. И ничѣмъ не могъ заполнить ту пустоту, которая образовалась подлѣ меня послѣ твоего отъѣзда.
— Прости, учитель, но я такъ много пережила за эти дни, — и очень естественно, что я сбилась въ счетѣ времени. Зато теперь я пришла къ тебѣ, чтобы не уходить никуда больше.
Они сѣли рядомъ у открытаго окна, изъ котораго было видно уходившее вдаль ущелье. Формика взяла сухую, жилистую руку старика и слегка поглаживала ее своими горячими пальцами.
— Да… да… Здѣсь такъ хорошо. И я никуда не уйду. Я всегда буду съ тобою, мой учитель.
Павелъ не разспрашивалъ. Онъ хорошо зналъ, что, когда придетъ время, Формика разскажетъ все ему сама, — тогда онъ узнаетъ, можетъ быть, даже больше, чѣмъ нужно. Сейчасъ онъ сомнѣвался въ ея увѣреніяхъ, но не спорилъ. Онъ только возразилъ очень мягко, и слегка пожалъ кончики горячихъ пальцевъ.