Когда Коро хочетъ передохнуть нѣсколько минутъ или просто разобраться въ мысляхъ, нахлынувшихъ слишкомъ безпорядочной толпой, онъ садится у ногъ своей подруги, беретъ ея бѣлую, холодную руку и прикладываетъ къ своему лбу.
— Когда я ощущаю твое прикосновеніе, — я опять переживаю все, что ты уже дала мнѣ. Всю радостную бездну счастья, и томленія, и надежды, — и такъ хорошо, что ты со мной, моя Лія.
Онъ обнимаетъ ее, но она отстраняется осторожно, такъ осторожно, что онъ почти не замѣчаетъ этого движенія. Она боится, какъ бы онъ случайно не повредилъ ея ребенку.
— Да, да, я съ тобой, мой милый. Я буду сидѣть здѣсь, пока ты не кончишь.
48
Когда Мара была занята своей излюбленной работой, она забывала о многомъ, что еще недавно было ей дорого. И Кредо бродилъ почти покинутый, смотрѣлъ на чуждую суету, на весь этотъ шумъ и бодрую суматоху, — и временами начиналъ уже жалѣть о вѣчномъ молчаніи далекаго сосноваго лѣса.
Сожалѣлъ, но не думалъ о возвращеніи на свое старое пепелище.
Тамъ слишкомъ жива еще была память Гала, — а писатель испытывалъ странное стѣсненіе при воспоминаніи о погибшемъ другѣ. И тамъ даже издали нельзя было видѣть Мары. Здѣсь же она приходила къ нему по вечерамъ, терпѣливо выслушивала его жалобы и потомъ ласкала его, какъ капризнаго ребенка. Иногда онъ читалъ ей то, что приходило ему въ голову за время дневного одиночества, и это было всегда — о прошломъ о томъ скорбномъ прошломъ, которое сроднилось уже съ душой писателя.
Мара любила слушать, — и Кредо вполнѣ довѣрялъ ея чутью, когда выбиралъ изъ груды написаннаго то, что можно дать многимъ. Не боялся дѣлиться съ нею неясными, еще не опредѣлившимся намеками, — и она, при ея знаніи стараго быта, иногда давала ему новые драгоцѣнные штрихи, которые оживляли и окрашивали его слишкомъ отвлеченныя построенія.
Были вечера, когда Кредо ничего не читалъ, и холодно принималъ ласки подруги. Онъ жаловался:
— Мнѣ скучно, Мара. Я вижу многое, чего не видятъ другіе, но у меня не хватаетъ силъ и умѣнья, чтобы достаточно хорошо изобразить это. Слово — для меня слишкомъ грубый матеріалъ, онъ не повинуется моимъ усиліямъ. И непріятно думать, что пройдешь жизнь совсѣмъ безслѣдно, а то, что я создалъ, забудутъ, можетъ быть, еще до моей смерти. Иногда мнѣ кажется, что мы, поэты, вообще, не нужны больше. Наша слава умерла вмѣстѣ съ дѣтствомъ человѣчества. И то, что мы создаемъ — только дешевая игрушка, которую можно бросить въ темный уголъ, когда она надоѣстъ.
— Не знаю. Такіе вопросы мало занимаютъ меня. Я беру жизнь такою, какова она есть — и я не думаю, что-бы въ жизни былъ кто-нибудь лишній. О тебѣ забудутъ, говоришь ты? Да, конечно, — такъ же, какъ и обо мнѣ, и о милліонахъ другихъ людей, которые не заняли исключительнаго положенія среди многихъ. Но я совсѣмъ не боюсь этого. И въ своей боязни — ты такой же ребенокъ, какъ и во многомъ другомъ. Въ концѣ концовъ, было бы лучше для тебя, если бы ты, дѣйствительно пережилъ какое-нибудь большое горе.
Чтобы развлечь писателя, Мара водила его съ собой на постройку, объясняла ему дѣйствіе новыхъ машинъ и тѣ сложные разсчеты, которые были положены въ основу этихъ тяжеловѣсныхъ стѣнъ. Все это звучало почти красиво въ восторженныхъ рѣчахъ каменщицы и, увлеченный этой своеобразной поэзіей, Кредо пытался самъ браться за ея работу своими неумѣлыми руками. Но скоро онъ оставлялъ свое дѣло незаконченнымъ и говорилъ съ непритворной грустью:
Я такой же плохой каменщикъ, какъ и поэтъ. Право, мнѣ не должно быть мѣста даже на нашей расточительной землѣ.
Потомъ онъ бродилъ по мастерскимъ художниковъ, и тамъ его встрѣчали привѣтливо, потому-что всѣмъ нравилось его задумчивое лицо съ кроткими и всегда чѣмъ-то удивленными глазами. Чаще другихъ онъ посѣщалъ Коро. Сидѣлъ и смотрѣлъ на его работу такой же молчаливый, какъ Лія, — но въ этомъ общемъ молчаніи они двое — писатель и женщина — еще меньше походили другъ на друга. Одна — спокойная и увѣренная, другой — тревожный и мятущійся. Одна — гордая своей жизнью и своимъ новымъ назначеніемъ, которое казалось ей такимъ высокимъ, другой — всегда неудовлетворенный и безпріютный. И въ немъ было что-то, что не нравилось Ліи, мѣшало ей.
Писатель однажды спросилъ ее:
— Ты хотѣла бы имѣть мальчика?
— Мнѣ все равно. Право, мнѣ все равно… Лишь бы мое дитя походило на Коро.
— Жаль, что это уродуетъ.
Она не поняла. Она считала себя теперь еще болѣе красивой, чѣмъ прежде.
— Это уродуетъ! — повторялъ писатель: — Должно быть, когда человѣкъ создаетъ себѣ подобныхъ, онъ совершаетъ какой-нибудь грѣхъ. Иначе рожденіе не было бы такъ безобразно.
Коро слышалъ ихъ разговоръ и возразилъ, смѣясь:
— Видно, что ты никогда не могъ бы быть отцомъ. Но посмотри сюда: вотъ, я создаю здѣсь только мертвыхъ, каменныхъ людей, — и ты любуешься ими и находишь ихъ хорошими. Но вѣдь безконечно лучше должно быть нѣчто, чему я далъ живую, мыслящую жизнь.
— Это страшно. Если статуя не удалась — я могу ее разбить. А что ты будешь дѣлать съ живымъ? Вѣдь это твоя плоть и кровь. Ты не захочешь отрѣзать свою собственную руку только за то, что она случайно измѣнила тебѣ.
— Замолчи, Кредо! — просила Лія и ея блѣдныя щеки сдѣлались прозрачными. Но ни тотъ, ни другой изъ мужчинъ не замѣтили ея волненія. Коро былъ занятъ своей работой, писатель — безплодными мыслями. Она одна только могла живо и ясно перечувствовать то, что было тайнаго въ ея материнствѣ.
И къ другому тайному подходилъ Кредо, вскрывалъ это тайное незнающей и, потому, безучастной рукой. Онъ смотрѣлъ на Коро и спрашивалъ, ни къ кому не обращаясь:
— Изъ чего слагается его жизнь?
Лія слышала его, но молчала. И тогда онъ отвѣчалъ самъ себѣ:
— Любовь — насмѣшка, потому что никогда не можетъ одинъ человѣкъ воплотить всей многогранности жизни другого. А душа художника — это самое сложное изъ всего, что создано природой. На одно онъ найдетъ откликъ въ любящей его женщинѣ, и на другое, — а въ чемъ-нибудь третьемъ останется одинокъ. И такъ будетъ больнѣе, чѣмъ если-бы онъ былъ одинокъ во всѣмъ. Что онъ сдѣлаетъ тогда, ты знаешь это, Лія?
Лія молчала. И онъ отвѣчалъ самъ себѣ:
— Онъ разлюбитъ ее. Пойдетъ искать другую, найдетъ и, можетъ быть, опять обманется. Но ту, первую, — онъ разлюбитъ навсегда и не вернется къ ней никогда больше. А если первая отдалась ему всей своей красивой, но простой душой, то она будетъ еще страдать, очень страдать, потому что любовь простыхъ сердецъ живетъ долго. Не правда ли, Лія?
— Зачѣмъ ты говоришь все это?
— Я только спрашиваю. Я хочу знать. Многое непонятно мнѣ въ жизни, и я часто думаю, что другіе опытнѣе меня. Но, должно быть, они знаютъ не больше. Они только не спрашиваютъ.
Вечеромъ онъ встрѣчался съ Марой и иногда говорилъ ей о Ліи. Каменщица выслушивала его равнодушно. Полушутливо, полусердито говорила ему:
— Тебѣ не слѣдуетъ вмѣшиваться въ чужую жизнь.
Вѣдь ты не съумѣлъ устроить, какъ слѣдуетъ, и свою собственную.
49
Длинная ночь, сплетенная изъ безконечной вереницы часовъ, ночь, поглотившая своей жадной черной пастью розовыя пятна разсвѣта, лазурь полудня и голубые туманы вечера. Кажется, что ей не будетъ конца, потому что недѣли проходятъ за недѣлями, а небо все такъ же темно и такъ же ярко мерцаютъ звѣзды, уступая только загадочному сіянію сѣвера. Иногда скопляются тучи, темныя и низкія. Изъ темныхъ тучъ беззвучно и лѣниво падаетъ бѣлый снѣгъ. Бѣлой шапкой лежитъ на прозрачныхъ льдахъ. И, такъ какъ сквозь льды просвѣчиваетъ все та же тьма, то, пока не играетъ сіяніе, они тоже кажутся совсѣмъ черными.
Этотъ вѣчный врагъ — ночь — окружаетъ Вилана со всѣхъ сторонъ, преслѣдуетъ его по пятамъ, не даетъ ему ни минуты отдыха. Та ночь, которая встрѣтила его по пріѣздѣ на сѣверъ такой волшебной игрой невиданныхъ красокъ.
И Виланъ спѣшитъ. Онъ весь горитъ борьбой и уже увѣренъ заранѣе, на чьей сторонѣ останется побѣда. Пусть тьма собирается еще гуще. Пусть она лежитъ, почти осязаемая, какъ толстое черное сукно. Пусть небо никогда не вспыхиваетъ больше холодными сѣверными огнями. Онъ побѣдитъ.
И работы такъ много, что почти некогда думать о чемъ-нибудь другомъ, кромѣ завѣтной цѣли. Только когда выясняется опредѣленно, что дѣло подвигается впередъ слишкомъ медленно и вмѣстѣ со сгустившимися мракомъ начинаетъ подкрадываться нѣчто вродѣ сомнѣнія, — Виланъ скучаетъ о свѣтѣ, который онъ надолго покинулъ, и о тѣхъ, кто грѣется сейчасъ подъ лучами солнца. Мерещатся ему золотистые волосы, теплые и свѣтлые, такіе теплые и свѣтлые, какъ огонь.
Приходятъ въ голову мечты такія болѣзненныя и опасныя, потому-что несбыточныя.
"Навсегда!"
Развѣ не она сама сказала это? И нельзя не вѣрить ея словамъ. Навсегда.
Потомъ — другой образъ, неразрывно связанный съ сіяніемъ сѣвера, потому-что первое воспоминаніе объ этомъ образѣ пришло только здѣсь.
И ея нѣтъ до сихъ поръ. Она обѣщала возвратиться скоро — и ея нѣтъ. Можетъ быть, ея слова лживы, какъ лживъ мракъ ея страны, который кажется свирѣпымъ только потому, что трусливъ. Онъ боится, что скоро явится побѣдитель. Развѣетъ эту тьму, изорветъ ее въ мелкіе клочья и послѣдніе остатки поверженнаго мрака будутъ трусливо жаться по недоступнымъ уголкамъ.
И все-таки, — когда нѣтъ никого по близости или когда слишкомъ громко стучатъ машины, что-бы слышенъ былъ слабый человѣческій голосъ, — Виланъ шепчетъ, призывая кого-то невидимаго:
— Астрея, гдѣ ты? Твои волосы черны, какъ твоя ночь, и ты обманула меня, — но все-таки я хочу тебя видѣть.
Но, наконецъ, онъ потерялъ всякую надежду. Да, и она, едва промелькнувшая, такъ же ушла навсегда, какъ и та, къ которой такъ долго стремились всѣ мечты.
Это лучше. Теперь остается одно, чему можно по-прежнему отдать всѣ помыслы: борьба. И хорошо также, что при постройкѣ маяка приходится имѣть дѣло съ чужими, мало знакомыми людьми. Они считаютъ Билана нелюдимымъ, такъ какъ онъ держится отъ нихъ всторонѣ, не принимаетъ участія въ ихъ весельи и играхъ, которыя затѣваются въ минуты отдыха. А онъ такъ хотѣлъ бы смѣяться вмѣстѣ съ ними, — но только чтобы его смѣху вторилъ другой, — смѣхъ близкой женщины.