И онъ покачивалъ своей сѣдой, лысѣющей головой, которая уже слабо держалась на одряхлѣвшихъ плечахъ.
Коро смотрѣлъ на него съ тоской и затаеннымъ сожалѣніемъ. Нѣтъ, старость не привлекала его. Разрушенное зданіе, слинявшія краски, кожа холодная и безкровная, и мутный взглядъ глазъ, полузакрытыхъ усталыми вѣками. Вотъ, пройдутъ года, — и онъ остановится на той-же ступени.
Онъ осматривался кругомъ и видѣлъ, что только его одного смущаютъ эти странныя мысли. Правда, другіе были непривычно молчаливы и рѣдко улыбались, но взгляды ихъ обращались къ Лексу спокойно и привѣтливо. Тогда онъ самъ чувствовалъ, что эта гнетущая тоска пришла къ нему еще совсѣмъ недавно, сложившись изъ неопредѣленныхъ, безформенныхъ впечатлѣній, въ которыхъ онъ самъ еще не могъ дать себѣ отчета.
Не смерть, а жизнь пугала его. Будущее было такъ загадочно, — а настоящее отравляли несбывшіяся надежды и горькія сомнѣнія.
Изъ прежняго источника сила, изъ сосуда любви теперь онъ черпаетъ слабость. И на днѣ этого сосуда— горькій ядъ.
Лія сидѣла рядомъ съ Лексомъ. Старикъ посмотрѣлъ на ея ребенка и улыбнулся и сухой, сморщенной рукой нѣжно прикоснулся къ его пухлой розовой ручкѣ. И въ нихъ, въ этихъ двухъ полюсахъ жизни, было что-то общее, одинаково возбуждающее одно и то же непріятное, щемящее чувство, — чувство сожалѣнія.
Коро отошелъ всторону. Завернулся съ головой въ плащъ, чтобы ничего не слышать и не видѣть. Но чей-то голосъ, звучный и холодный, упрямо достигалъ до его сознанія. Это Мара спорила съ Акро о какомъ-то новомъ изобрѣтеніи, которое должно было внести новый переворотъ въ строительную технику.
62
Въ рабочихъ залахъ, въ длинныхъ, свѣтлыхъ галлереяхъ и переходахъ, на просторной лужайкѣ, куда собирались для игръ, — вездѣ было пустынно и тихо. Какъ будто смерть пришла не къ одному только старому учителю, а осѣнила своимъ крыломъ и все дѣло его жизни, остановила всю хорошо налаженную машину и стерла длинные столбцы кропотливыхъ вычисленій.
Вновь прибывшіе строители не нарушили этой тишины, не уничтожили мрачнаго безлюдья. Маленькими группами тихо разбрелись повсюду, слились съ учениками и негромкимъ шепотомъ дѣлились съ ними послѣдними, безрадостными извѣстіями.
Коро ушелъ одинъ, добрался до тропинки, которая по крутымъ скалистымъ уступамъ вела въ долину. У самаго начала этой тропинки присѣлъ на камень. По-прежнему закутался плащемъ.
Съ шорохомъ посыпался изъ подъ чьихъ-то ногъ песокъ и щебень. Коро открылъ глаза. Что то свѣтлое и радостное, какъ видѣніе, стояло передъ нимъ.
— Формика?
Или только тѣнь ея? Вглядывался и видѣлъ въ хорошо знакомыхъ чертахъ что-то новое. И глаза сдѣлались глубже и больше, а щеки были матово-блѣдны. Только волосы по прежнему искрились золотомъ, падали съ плечъ непокорной огненной волной.
— Наконецъ-то я вижу тебя, Формика!
Она привѣтствовала его просто и радостно. Онъ подвинулся, чтобы освободить ей мѣсто на томъ же камнѣ.
— Ты измѣнилась, ты поблѣднѣла. Какъ ты жила здѣсь?
Почему то радовался этимъ блѣднымъ щекамъ. Да, да. Хорошо, что она измѣнилась. А у нея, въ самой глубинѣ глазъ пробѣгали какія-то смутныя, непрерывно мѣняющіяся настроенія, — и спокойный, радостный голосъ говорилъ, какъ будто, не то, что хотѣлъ.
— Я много работала, Коро. И болѣзнь Павла очень взволновала меня. Должно быть, поэтому-то я не совсѣмъ хорошо выгляжу. Но и ты… Тебя я надѣялась встрѣтить не такимъ.
Онъ не слушалъ.
— Какъ хорошо, что именно тебя я встрѣтилъ первую.
— А развѣ ты такъ хотѣлъ меня видѣть? Ты часто вспоминалъ обо мнѣ?
— Не такъ часто, Формика. Не такъ часто, какъ бы слѣдовало. Но теперь, когда я опять вижу тебя, я чувствую, что и не забывалъ тебя ни на одну минуту.
Смутныя настроенія все бѣжали въ глубинѣ зрачковъ. И вдругъ остановились, замерли на чемъ-то одномъ. Удивленіе и, какъ будто, страхъ. Радостный страхъ?
— Я надѣялась, что твоя жизнь была достаточно полна и безъ меня. Мы давно не видѣлись… Давно для горя. А для радости? Развѣ давно это? А теперь, я знаю, у тебя есть еще новое: сынъ.
Говорила это и не смотрѣла уже больше ему прямо въ лицо, избѣгала его напряженнаго, горящаго взгляда.
— Да, сынъ. Очень красивый, очень хорошій мальчикъ. Ты должна повидать его поскорѣе. Но не теперь еще. Подожди. Мнѣ нужно такъ много сказать тебѣ. Много такого, что поймешь ты одна.
Она стояла, не рѣшаясь присѣсть. Тогда художникъ привлекъ ее ближе къ себѣ, усадилъ почти насильно.
— Помнишь, Формика, когда мы разстались, — въ ночь праздника, — я думалъ, что двери счастья широко открылись передо мной. У меня было все, что я желалъ тогда. И я получилъ все желанное и обѣщанное, — и даже больше обѣщаннаго, — потому-что нѣтъ въ мірѣ женщины лучше Ліи. Но вотъ, мнѣ кажется, что эта было уже такъ давно. Слишкомъ давно. И что-то прекрасное, неуловимо-нѣжное, что было тогда и придавало всему свою окраску, — то уже исчезло.
— Но вѣдь ты любишь попрежнему?
Долго колебалась, но спросила о томъ, о чемъ хотѣла молчать. Молчать такъ, чтобы даже тѣнь этой мысли не коснулась Коро. И вздохнула съ облегченіемъ, когда художникъ отвѣтилъ быстро, не задумываясь и не колебаясь.
— Люблю ли? Конечно, Формика. И теперь еще выше и свѣтлѣе эта любовь… Люблю ли? Но вѣдь эта любовь — я самъ. Какъ же я могу не любить?
— И всетаки я вижу, что ты не удовлетворенъ. Совсѣмъ не такимъ надѣялась я тебя встрѣтить. Ты уже ищешь чего-то новаго.
— Можетъ быть, — не новаго, Формика. Можетъ быть, только — слишкомъ давно и слишкомъ хорошо потеряннаго.
Вѣтеръ треплетъ золотые волосы, прядь ихъ щекочетъ лицо Коро. Но ему пріятно это прикосновеніе и онъ не отстраняется. И пріятна вся близость Формики, потому-что онъ чувствуетъ, какъ она всѣмъ своимъ существомъ отзывается на его смятенныя, взволнованныя думы.
Зеркало озера блеститъ на днѣ долины. Въ зеркалѣ опрокинулись горы, — и бездонной кажется глубина, которой касаются ихъ опрокинутыя вершины.
Глаза Ліи — какъ зеркало, и душа ея чиста, какъ эта бездонная глубина. Но это зеркало отражаетъ только тишину.
— Слишкомъ много покоя, Формика. И этотъ покой принижаетъ меня. Онъ, какъ сонъ, приноситъ съ собой уродливыя видѣнія, которыя прячутся по уголкамъ души. И въ эти уголки не можетъ заглянуть Лія, потому-что она слишкомъ чиста — и слишкомъ спокойна. Горѣть я хотѣлъ бы, Формика. Горѣть, — вотъ, какъ горятъ твои волосы. Въ ихъ пламени искупаться, очиститься.
— Солнце уже садится! — сказала Формика и встала нетерпѣливымъ, порывистымъ движеніемъ. — Мнѣ нужно пойти къ учителю. Я боюсь, что онъ не переживетъ сегодняшней ночи.
Исчезла такъ же быстро, какъ появилась. И такъ же сыпался съ обрыва, тихо шелестя, песокъ и щебень.
Долина была уже вся синяя, — и синія тѣни и пятна ползли медленно вверхъ, къ желто-краснымъ вершинамъ. Вылетѣла изъ тѣни большая бѣлая птица съ острыми крыльями и сразу вспыхнула вся, пронизанная послѣднимъ вечернимъ лучемъ. Долго еще свѣтлой точкой таяла въ небѣ.
63
Какъ послѣдняя вспышка костра въ сосновомъ лѣсу Кредо, опять вспыхнули угасавшія силы Павла. Ночь провели друзья вокругъ него въ тревогѣ и волненіи, и съ минуты на минуту ждали, что придетъ, наконецъ, смерть. Но къ утру слабая краска появилась на блѣдномъ старческомъ лицѣ. Грудь начала дышать ровнѣе и глубже. Съ восходомъ солнца Павелъ открылъ глаза, еще разъ вернулся къ жизни изъ темнаго забытья, которое такъ близко къ черной ямѣ смерти.
Но врачи не обманывались. Предупредили больного:
— Всего только нѣсколько часовъ въ твоемъ распоряженіи, Павелъ.
Открыли окно. Свѣжій, бодрый запахъ жизни вошелъ въ комнату вмѣстѣ съ плывущимъ къ нему прозрачнымъ туманомъ долины.
— Дѣти, оставьте меня одного. На одинъ только часъ. Не больше. Я хочу приготовиться.
Всѣ ушли, одинъ за другимъ, разсѣялись, какъ вчера, по свѣтлымъ галлереямъ и пустымъ рабочимъ заламъ. Только въ одномъ залѣ маленькая группа учениковъ сидѣла, не вставая, надъ спѣшной работой, которой не могла остановить даже смерть.
Павелъ полулежалъ у окна, смотрѣлъ на жизнь. Прощался съ нею.
Коро, озабоченный, долго искалъ Лію, пока не встрѣтилъ ее, вмѣстѣ съ Формикой, на каменистой тропинкѣ, у обрыва. Какъ и всѣ другіе, Лія провела эту ночь почти безъ сна. И сейчасъ воспользовалась сномъ ребенка, чтобы освѣжить дыханіемъ утра утомленную голову.
О чемъ то тихо говорила съ Формикой. Художникъ, подходя, уловилъ свое имя. Когда подошелъ совсѣмъ близко — замолчали.
Формика выглядѣла слегка взволнованной. Но одной смерти Павла было вполнѣ достаточно, чтобы объяснить лихорадочный блескъ ея глазъ.
Молчали долго, не находя словъ. Потомъ Формика спросила:
— Почему нѣтъ съ вами Кредо? Неужели онъ не хотѣлъ проститься съ Павломъ?
Коро покачалъ головой.
— Я не знаю, гдѣ теперь Кредо. И, кажется, этого не знаетъ даже Мара. Онъ ушелъ отъ насъ внезапно, никого не предупредивъ.
— Говорятъ, онъ очень тосковалъ за послѣднее время?
— Да. Мара поддержала его, но ненадолго.
Такъ много было заботъ и помимо отсутствія писателя. Поговоривъ, сейчасъ же забыли о немъ. Но онъ напомнилъ о себѣ самъ, когда женщины уже ушли, а Коро остался одинъ на камнѣ у тропинки.
Писатель шелъ снизу, изъ долины, медленно поднимался по тропинкѣ, часто останавливаясь, чтобы перевести дыханіе. Его походка показалась художнику колеблющейся и нетвердой, — какъ будто онъ былъ очень утомленъ или боленъ.
Когда Кредо приблизился настолько, что можно было разглядѣть каждую черточку его лица, Коро окликнулъ его по имени. Писатель поднялъ голову, посмотрѣлъ впередъ мутнымъ, тяжелымъ взглядомъ. Сдѣлалъ рукой привѣтственное движеніе и пошелъ дальше, все такъ же неровно переступая ослабѣвшими ногами. Художникъ спустился къ нему навстрѣчу.
— Что съ тобою? Ты боленъ? Гдѣ ты былъ, Кредо?
— Я былъ далеко. Искалъ человѣка, который мнѣ нуженъ. Пожалуй я, дѣйствительно, немного утомился, — но это ничего не значитъ. Я нашелъ то, что искалъ.