— И тебя не огорчаетъ, что теперь ты теряешь Фор-мику, можетъ быть, навсегда?
— Ты знаешь, что во мнѣ нѣтъ зависти. А кромѣ того — я почти доволенъ и тѣмъ, что имѣю.
— Теперь твое дѣло здѣсь кончено. Ты отправляешься съ нами?
— Отправляюсь съ вами?
Онъ замялся.
— Ты поймешь это, Лія. Астрея любитъ сѣверъ. И съ тѣхъ поръ, какъ она здѣсь, я тоже люблю ея льды и снѣга. Кромѣ того, я люблю свѣтъ, а теперь его здѣсь въ избыткѣ и никакая ночь не страшна мнѣ.
— Ты хочешь остаться?
— Долженъ же кто-нибудь наблюдать за огнемъ. Большинство механиковъ тоже уѣзжаетъ на югъ. А я пока останусь здѣсь, вмѣстѣ съ Астреей. Конечно, я могъ бы найти себѣ занятіе покрупнѣе, чѣмъ присмотръ за уже готовымъ огнемъ. Но я знаю, что пока мнѣ будетъ хорошо и здѣсь.
— И надолго?
— Едва ли. Я не закрываю глазъ на то, что есть. Астрея немножко требовательна. Должно быть, она слишкомъ уже сѣверная. И когда мы охладѣемъ другъ къ другу, ничто не будетъ больше удерживать меня здѣсь. Коро, говорятъ, затѣваетъ новую большую работу. Надѣюсь, что тамъ и для меня хватитъ достаточно дѣла.
Лія улыбнулась. Виланъ простодушно признавался въ той деспотической власти, которую имѣла надъ нимъ сѣверная женщина. Не хотѣлось уѣзжать безъ Вилана, но уговаривать его было безполезно. Придетъ время и онъ самъ займетъ свой постъ среди строителей.
Коро стремился на югъ, къ работѣ. И еще одна мечта привлекала его къ уже знакомымъ мѣстамъ. Тамъ, на берегу быстрой рѣки, долженъ былъ закончиться праздникъ Весны.
Съ отъѣздомъ спѣшили.
Шумной гурьбой собирались механики. У нихъ не было своей Астреи, которая могла бы вдохнуть живую душу въ холодные льды, и они рвались изъ мертвой пустыни, какъ изъ тяжелаго плѣна. Мечтали о теплѣ и цвѣтахъ, о свѣжей весенней зелени.
Въ рыхломъ снѣгу передъ маякомъ устроили веселое прощанье. Выбрали Астрею повелительницей сѣвера и сдѣлали ей изо льда, при помощи Акро, узорный тронъ, расцвѣченный огнями. И она сидѣла на этомъ тронѣ въ пушистой бѣлой мантіи, какъ настоящая повелительница, а въ глазахъ у нея отражалось сіяніе маяка.
Никто не удивился, кромѣ Кредо, когда Мара сказала своимъ старымъ друзьямъ, что она оставляетъ ихъ и отправляется въ путь вмѣстѣ съ механиками. Чувствовали, что тяготятъ однимъ своимъ видомъ, безпечнымъ и радостнымъ, даже эту каменную волю.
Писатель, впервые послѣ долгаго промежутка, подошелъ къ каменщицѣ, и крѣпко сжалъ обѣ ея руки.
— Ты оставляешь меня?
Она отвѣтила коротко и холодно:
— Развѣ ты не оставилъ меня самъ?
— Это прошло, Мара. Это прошло, какъ только я почувствовалъ, что могу не увидѣть тебя больше, — не услышу твоего голоса, — не узнаю никогда больше твоихъ ласкъ. Вѣдь я совсѣмъ одинокъ безъ тебя.
— Я еще больше одинока, Кредо.
— Со всѣми ты жестока, но со мною ты была когда-то ласкова. Возьми и меня съ собой, куда бы ты ни отправилась.
— Я сдѣлала для тебя уже все, что могла, Кредо. И теперь мое сердце замкнулось.
— Зачѣмъ же тогда меня лишили напитка Виса? Я опять ушелъ бы въ царство мечты.
— Напитокъ исчезъ и никогда больше не осквернитъ землю, какъ не осквернитъ ее и твой Висъ. Ахъ, Кредо, должно быть, я сдѣлала для тебя больше, чѣмъ могла!
Онъ посмотрѣлъ на нее внимательно.
— Скажи, Мара… Скажи мнѣ, кто убилъ Виса?
Каменщица поняла, что и этотъ слабый человѣкъ, наконецъ, приближается къ истинѣ. Но она не хотѣла, чтобы онъ узналъ эту истину изъ ея устъ и отвѣтила только:
— Она здѣсь.
Пятеро останавливаются у порога и тяжелыя двери распахиваются сами собой. За ними — Весна. И волной вырываются навстрѣчу осеннему вѣтру свѣтъ и радость.
Возлюбленная и мать стоитъ на своемъ несокрушимомъ подножіи и трепещетъ ея нагое мраморное тѣло трепетомъ вѣчно возрождающейся и возрождающей любви. На полу храма, на стѣнахъ, на подножіи богини — живые, пахучіе цвѣты. Это подарокъ Абелы.
Здѣсь нѣтъ осени. Здѣсь вѣчная Весна.
Пятеро живутъ въ этой веснѣ. И все злое, ненужное, — тамъ за стѣнами, тамъ, гдѣ шелеститъ осенній вѣтеръ поблекшей травой. Здѣсь — любовь, которая не умираетъ и не старѣется.
Молча склоняютъ головы.
Молча поклоняются Вѣчному Творчеству.
ПРИЛОЖЕНИЯ
В. Ревич
Из книги "Не быль, но и не выдумка: Фантастика в русской дореволюционной литературе"
(М., 1979)
В опубликованном в 1910 году "Празднике весны" Николая Олигера, писателя демократического направления, хотя и с крупными противоречиями в мировоззрении, заслуживает внимания попытка создать утопию чисто художественными средствами без экскурсантов и экскурсоводов, без статистических выкладок и пространных экономических объяснений. Вместо этого Олигер дает групповой портрет гармонического общества, точнее, не всего общества, действие происходит только в среде скульпторов, живописцев, поэтов — творческой интеллигенции. Конечно, это особая группа, и по ее изображению трудно судить о том, что представляет общество в целом. Автор иногда упоминает, что на Земле есть и заводы, и рабочие, и ученые. Но он их почти не изображает.
Автору удалось показать некоторое психологическое отличие тамошних людей от нынешних, что, между прочим, не такая уж легкая задача. Другое дело — устроит ли нас, понравится ли нам их мораль. Они настолько свободны в проявлении своей воли, что когда один из них пожелал умереть в день Праздника Весны, то, хотя его и пытались довольно вяло отговаривать, никто не усомнился в законности этого решения. Или, например, их исключительное прямодушие. Они ничего не скрывают друг от друга. Так, скульптор Коро говорит любящей его Формике, что настал час его любви с другой. Право же, этой откровенностью они часто ранят друг друга сильнее, чем мы своей недоговоренностью или притворством.
Но далеко не все хорошо в этом счастливом обществе. Какой-то червь подтачивает людей.
Правда, нерефлектирующие, не надломленные люди все же есть и там. Это, например, Мастер света, который от неразделенной любви уезжает на Север строить маяк, разгоняющий полярную ночь, и за этим нужным делом находит свое истинное призвание, и душевное успокоение, и новую любовь. Вероятно, объяснение некоторой ущербности героев и таится в их недостаточной социальной определенности, в слишком глубоком погружении в индивидуальные переживания, в слишком уж локальные художественные задачи.
Книга Олигера поэтична, грустна, хотя и не пессимистична. В общем-то она противостоит мистико-шовинистической писанине, но назвать ее удавшейся социалистической утопией мы не можем. Олигер просто не принадлежал к самым передовым кругам русских литераторов.
А. Бритиков
Из книги "Русский советский научно-фантастический роман"
(Л., 1970)
В 1910 г. появился утопический роман Н. Олигера "Праздник Весны". Олигер был второразрядным беллетристом, но он, в меру своего таланта, возражал тем, кому в обетованном завтра мерещилось возвращение насилия и собственничества "на круги своя". Не употребляя по цензурным соображениям слово "революция", но явно намекая на смятение перед нею русской интеллигенции, он убеждал читателя, что жизнь продолжает нести "свое пламенное знамя среди серого тумана", что надо уметь видеть не только "красный луч, который остр, как оружие"[1], но и освещаемое им будущее. "Разве там ничего? — спрашивал он и отвечал: — Там — мечта. Там — то, чего еще не было" (6).
Не лишне вспомнить, что появившийся тремя годами позже роман В. Ропшина (Савинкова) озаглавлен был теми же словами: "То, чего не было", но в прямо противоположном значении — с ренегатским намеком на то, что революция 1905 г. была фантомом.
В "Празднике Весны" есть сознательные полемические переклички. Мы упоминали выпад против декадентского индивидуализма. Олигер оспаривает также мысль купринского "Тоста". Он тоже допускает в будущее личность, тоскующую по прошлому, по его людям, жестоким и нечутким, но сильным и смелым, выкованным звериной борьбой за существование. Но у Олигера этому тоскующему герою отвечают, что такие, как он, идеализаторы прошлого всегда тянули человечество назад.
Олигера упрекали за то, что его утопия не содержала ни социального, ни эстетического идеала. Потому что нельзя же считать эстетическим "идеалом то фразистое и праздное "воображательство" о статуях, картинах, необыкновенно грандиозных храмах и бесконечных купаньях, общими обывательскими словами которого наполнен роман"[2]. Это не вполне справедливо. Да, утопический идеал Олигера расплывчат (хотя не более, чем у В. Морриса или Г. Уэллса, чьи романы противопоставлялись "Празднику Весны"). И вместе с тем, в отличие от большинства поздних. западных утопистов (особенно Э. Беллами и Т. Герцка), на взгляды Олигера оказала заметное влияние практика революционного движения. На некоторых страницах романа отразился и горьковский пролетарский пафос. Фигуру гиганта с молотом, строителя Земли, призывающего разогнуть спину и побеждать, Олигер возвышает над жизнью как символ будущего и главную силу движения вперед. Реакция олицетворена в служителях, "одетых в золото", которые кормятся у "седалища" Властителя и тупо бубнят, чтобы люди не слушали бунтаря.
Критика не могла не заметить, что Олигер сосредоточивается не на внешних формах, а на внутреннем содержании будущего, хотя и сомневалась, чтобы "идиллические образы аркадских пастушков" показались "заманчивыми современному сознанию, измеряющему полноту жизни широтою размаха от величайших страданий до величайших радостей"[3].
Олигер ориентировался на салонных читательниц в наивной надежде, что дамы скорее заинтересуются мечтой. И все же в "Празднике Весны" подняты отнюдь не салонные темы. Писатель, например, задумался о драме интеллектуальной неравноценности в социально освобожденном обществе. Смогут ли совершенные социальные условия устранить несовершенство природных способностей? Ведь во мнении товарищей слабый работник будет подобен тем, кто не трудится, а человечество "не имеет права быть расточительным" (97).