От навета, от хулы вражея.
Птица бедная бескрылая Мугай,
Все несчастья мои оком распугай,
Все заботы, все желанья, все дела
Не оставь без неусталого крыла.
Ворожи, ворожея, ворожи,
Чтоб от недуга мне спрятаться во ржи,
Чтобы тот, кому я душу открывал,
Не оставил, не ушел, не предал,
Чтобы каждому по яви да по сну,
Где прощают ему главную вину.
А умру, об этом долго не тужи…
Ворожи, ворожея, ворожи.
Тане Крошилиной
Не звени над рекою, коса,
Не пугай меня звоном своим,
Я – трава, а на листьях роса,
И туман надо мною как дым.
Кто там точит в тумане металл,
Кто поет про примятую рожь,
Кто там слово в дали прошептал,
А о чем прошептал – не поймешь?
Только бросило бедного в дрожь.
Что ты выдумал – это река
По камням торопливо звенит,
Да далекая птичья тоска
Подымается в самый зенит,
То влюбленные стонут во ржи,
То далёко петух прокричал,
Не дрожи ты, душа, не дрожи
И не слушай металл о металл…
Никому эту жизнь не отдам:
Я не роздал долги, да и срок не истек,
Я еще не гулял по домам-теремам
И не трогал заветный замок.
Еще ключ не скрипел тяжело,
Еще ты не встречала меня,
А уже натрудилось крыло,
А в душе – уже меньше огня.
Сколько длиться последней ночи,
Сколько выпадет нового дня?..
Так надежнее косу точи,
Чтоб металлом не мучить меня.
Вода пролита на ковер,
Стакан остался цел.
И тонкий свет из плотных штор
Дышал и голубел.
И тени жили на стене,
Крылами шевеля.
И медленно плыла в окне
Далекая земля.
Сметали ветры с крыльев снег,
И падал он, шурша,
И медлила закончить бег
Бессонная душа.
И были так на вид легки
И свет, и та земля,
И две простертые руки
На снежные поля.
Испанец Родриго пришел к своей милой впервые,
И плыли за окнами в небе вдали облака голубые.
Испанец Родриго сказал, что она для него как мадонна,
И тронул ей руки, и тронул ей губы, конечно, влюбленно.
Она же любила кого-то, но точно кого, к сожаленью, не знала,
И с этим испанцем судьбу свою тотчас руками связала.
И годы прошли – десять лет они жили прекрасно,
И ей показалось однажды, что жили, конечно, напрасно.
Когда этот кто-то пришел к своей милой впервые,
То плыли за окнами в небе вдали облака голубые.
И тронул ей губы и руки, сказал, что она для него как святая,
И долго она горевала, по небу устало летая,
Что где-то на острове чудном живет ее главный избранник,
Гуляка, безбожник, на острове чудном, и странник.
И ждет не дождется, и ждет не дождется теперь уже точно,
И любит ее, и лелеет, и молится милой заочно.
И тихо она повернула, по небу устало летая,
И кто-то вослед ей сказал еле слышно: «Родная…»
Она же давно торопилась, спешила, летела,
И тело ее облаками вверху голубело.
И плакал безбожник, и видел высóко впервые,
Какие вверху облака, как она, голубые.
Сперва облака, но потом уже тучи, конечно,
И дождик над островом падал и лил неутешно,
И остров он смыл, и, конечно, безбожника тоже,
Потери на этой земле бесконечные множа.
И плакал Родриго, и «кто-то» уже не впервые…
И плыли и мимо и дальше, все дальше, конечно, вверху облака голубые.
Белые аисты танцевали,
По лунной стерне ступая,
Как будто в огромном зале,
Безлюдном от края до края.
Как все уходили печали,
И страхи все отступали,
И ты позабудешь едва ли,
И я позабуду едва ли.
Когда танцевали птицы,
И сено едва шуршало,
И было мне нечем молиться,
И чем мне молиться стало.
Те аисты плавно плыли
В лунной серебряной дáли,
Тогда мы еще не были,
И оба не быть перестали.
Грех говорить, но не хочется жить,
Нищим ходить и на почте служить.
В юности было легко не иметь
То, что потом начинает звенеть
В бронзе, кармане, курсисткой больной,
Целой страной и цыганской струной.
В зрелые годы мириться легко,
Что не всегда на столе молоко.
Тонкие книжки калеченых строк,
Рыночный, бедный, сиротский итог.
Ну а теперь, когда скрипнула дверь
Первых утрат и великих потерь?
Что же, когда собираться пора?
Снова нора или вон со двора?
Снова с начала, по ложке, шажком?
Снова молчком да тишком, шепотком?
Снова, дурак! И пока не умрешь —
Если ты чашу с водою несешь.
Чашу? В пустыне? Один? По песку?
Чашу! Один! Повезло дураку.
Где-то за тем или этим холмом —
Старая песня – засыпанный дом.
Плачет дитя и кого-то зовет,
Мать и отца занесло у ворот.
Слышишь, дурак, этот крик в тишине,
В снежной лавине, пожаре, войне?
Плачет дитя и кого-то зовет.
Слепы глазницы. И высохший рот.
Только попробуй устать и остыть,
Волчий последыш и волчая сыть.
Погань, заморыш, ублюдок седой!..
Чашу с живою и мертвой водой…
Плачет дитя в небесах над тобой
Раненой цаплей и медной трубой.
Ну же, хороший! Последний – шажком,
Снова молчком, шепотком и ползком…
Д. Голубкову
Ты прожил день. А мог прожить и год,
А мог прожить… Кому какое дело.
И вот лежишь, свинцом набитый рот
В чумазый пол уткнув оледенело.
Гурман, эстет, молившийся цветку,
Печальным звукам сонного органа,
Финал судьбы доверивший курку
И суд ее – присяжным балагана.
Лежи ужо, оденут на парад,
И ты в цветах предстанешь благороден,
Вперив во тьму остекленелый взгляд,
Неизлечимо миру инороден.
Лежи один, урок мне этот в масть;
Не повторю, хоть жизнь не по карману.
Брезгливо мне на грязный пол упасть,
Свою судьбу доверив балагану.
Кому дано, с того и спросится,
И, в общем, не о чем жалеть,
Кромсает путь чересполосица,
И жизнь немытая проносится
В полунавоз и полумедь.
С утра евангелье кропается,
В обед – детант со стукачом,
И это жизнью называется,
И это вовремя карается —
Рублем и сладким калачом.
Под вечер музыка забойная,
Кино по видео к утру,
Ах, жизнь, слюнявая и знойная,
Ты служишь мне, корова дойная,
Пока я вовсе не умру.
Ну что с того, что годы вынуты,
Что прочерк в зрелости графе,
Что судьбы по свету раскинуты,
Что мы испачканы и вымыты,
Что я – на «рэ», а ты – на «фэ»,
Что чешут мысли бесполезные
Маршрутом с головы до пят.
И дети Авеля железные,
Напялив ситцы затрапезные,
В конторе Каина корпят.
Его, конечно, не отпели,
А закопали – и айда
Туда, где белые метели,
Туда, где черная вода.
И торопились, и спешили,
Кто на машине, кто пешком,
И где-то там до рвоты пили,
Слова ворочая с трудом.
Один стишки читал уныло,
Другой по клавишам стучал,
Но сколько нас в ту пору было,
Я до конца не сосчитал.
Неужто так и нас когда-то
По ветру пустят в тишине
Родные пасынки Арбата,
На час дарованные мне?
А впрочем, что за разговоры —
Удачи праху твоему…
Надежна дверь, крепки запоры