Может, просто два притопа
В ожидании потопа.
Тихий вечер, нежный сон,
Мир ушел за небосклон.
Разобраться бы пора,
Для чего сия игра,
Кто ее поставил на кон —
Шулер, ветреник, диакон?
Впрочем, это ли беда
По дороге в никуда…
Выхожу из последних идей
В незнакомую прежде свободу,
Отправляюсь ползком на природу —
Выше облака, ниже людей.
Вот промасленный пепельный кот,
Вот хромая в полоску собака —
Им присущи охота и драка
Или нежность, наоборот.
Вот лохматый заморыш у ног
С поводком, уходящим к бульдогу.
Впереди указует дорогу
Мне юродивый, дуя в манок.
Я за ними иду, аки зверь,
Доверяя друзьям верховодство,
Оставляя сиротство и скотство
В череде постоянных потерь.
Сколько длиться движенью дорог
В незнакомом пространстве свободы —
Может, дни или краткие годы, —
Вряд ли помнят природа и Бог.
Забирайся в глубь покруче
Междометия и сна,
Где сидит себе на туче
Колченогая страна.
В ней, увы, немного смысла,
Мало вымысла и слез,
А на шее коромысла —
Опрокинутый вопрос.
Не о том, что с нами было,
Не о том, что не прошло,
Не о том, что в толще ила
Глубоко добро и зло.
А о том, что перешито
Из необщего пальто
Наше древнее корыто
В заводское решето.
И еще о том, что суша
Стала меньше поперек,
Наши версты махом руша,
Измерявшие восток…
Руша хрупкое начало
Сотворенья новых стран…
Где вчера перо летало,
Мутно светится экран.
Бог с ней, Боже, с этой смертью,
С этой песней наизусть,
Без меня в пустом конверте
Веселится дама пусть.
Я снимаю чью-то шляпу
С безымянной головы,
Я беру билет в Анапу
В центре каменной Москвы.
Мимо Курска и Ростова,
Мимо речки кличкой Мста
Я линяю, право слово,
В коктебельские места.
На отроги Кара-Дага,
Где кругом одна вода,
Чтоб в итоге вышла сага
О движенье в никуда.
И еще чтоб вышло, Боже,
Это облако на свет,
Так на жизнь мою похоже,
Что ему названья нет.
О смерти думай, дуралей,
Не жирно ешь, не сладко пей,
А все смотри туда, в окно,
Где брезжит тайное оно,
И, шевеля тугим умом,
Неспешно думай о другом —
Ином пространстве этих дней,
Что из-за «там» всего видней.
И всех забот твоих туман —
Всего лишь мизерный обман,
Щепоть золы и легкий пар,
В земной размером плоский шар.
И посему оставь свой сон,
Что закрывает небосклон,
Уткнувшись оком в отчий край,
По еле-еле умирай.
Господи, стадом побыть —
Преблагородное дело,
Сразу вливается в тело
Полузабытая прыть.
В беге на купол Петра
Дышится еле воздушно,
Часто и неравнодушно
Ночью, но лучше с утра.
И замирает душа,
Словно ты в лете и тяге.
Сонно верхом на бумаге
Крыша летает крышá.
Убийцы Цезаря гуляют на свободе,
Живут, болеют чем ни попади —
Инсультами, инфарктами и вроде
Стыдом полуневидимым в груди.
Палач ленив, уродлив и безумен,
Как многие в земле и на земле,
Убийцам Цезаря потворствует игумен,
Поющий рок вполголоса в Кремле.
Божий зрак, мерцая и жалея,
Смотрит вниз на скопище меня,
Ниже храма, выше мавзолея,
На закате праздничного дня.
Смотрит зрак, в мою уставясь душу,
И, насквозь до выдоха пронзен,
Вижу я не море и не сушу,
А кривую радугу Вязем,
Где впервые вздрогнуло пространство
От чужого грешного луча
Вздохом и движением шаманства,
Как от ветра слабая свеча.
Где я брел, не спрашивая меры,
Отдавал не менее, чем брал,
Где глоток полубезумной веры
Был горяч, и короток, и ал.
Где я нес, не ощущая веса,
Где спешил, не ведая дорог.
Где звучала не органа месса,
Хоть играл самозабвенно Бог.
Болонья
Равенна, Данте, пункт ухода
Из ниоткуда в никуда,
Изгнанье – тоже несвобода,
Хотя полезно иногда.
И дверь открыв в приют печальный
За почерневшее кольцо,
Смотрю с улыбкой виртуальной
На безразличное лицо.
Равенна
Что-то музыка дрожала
В бедной крохотной руке,
Тише ветра, тоньше жала
Скрипка пела вдалеке.
Зрак мадонны был нездешен,
Темен, нежен и раним,
Нереален, неутешен,
С бровью светлою над ним.
Как она играла долго,
Что сгорело две луны,
Пересохла где-то Волга
На краю другой страны,
Жизнь прошла эпохи Рима,
Третий Рим к финалу тек.
И знакомый ангел мимо
Плыл, как планер, на восток.
У лавок море копошится мелко,
У мола катер движется едва.
Звенит себе над берегом звонелка
Примерно на исходе Покрова.
И русской речи различимы звуки
Среди разбитых вавилонских плит,
Топорщатся средь хóлмы виадуки,
И тлена запах в воздухе разлит.
Холмы и дни, окрестности в разрухе,
Стада людей пасутся средь колонн.
Их пастыри слепы#, смешны и глухи.
Россия. Рим. Провинция и сон.
Не надо знать, что жизнь не бесконечна,
Не надо верить яви никогда,
С упругих скал ты прыгаешь беспечно
Туда, где дном кончается вода.
И чаек крик не ниже и не выше,
И Новый Свет колеблется на дне,
И тень несолнца в бесконечной нише
На теплых лапах движется ко мне.
И где-то там, за ржавым перелеском,
За перевалом скошенной горы,
Продлится жизнь с неосторожным блеском,
Сокрытая от ока до поры.
Почерк сна не очевиден в яви,
И не мне разгадку угадать,
По колено – жизнь на переправе,
И по шею – смерти благодать.
Кто мне дышит осторожно в спину,
Робкий зов невыразимо – чей?
Я вас добровольно не покину,
И жена, и солнце, и ручей.
Сколько смуты на крупицу веры,
Сколько тела на испуг души,
Знать бы мне единственную меру,
Что жила бы вне – «не согреши».
Где найти и помысла, и власти,
Свет пока небесный не погас,
Вот над этой, не червонной масти,
Темной силой, мучающей нас.
Как же были мы с тобою неловки —
Два волнения, две смуты, две руки,
Два сомненья, две надежды невзначай,
Чай с рябиной, чай с калиной, с верой чай.
Как бежало из стакана молоко
По губам и подбородку глубоко,
Как скользило, застывало на груди,
Словно жизнь была, конечно, впереди.
Как летали по рассвету рукава,
Поспевая к полупóлудню едва,
Как смеркалось, между солнцем и жарой.
Боже правый и неправый, Боже мой.
Все не так, не наше, невпопад,