Я знаю, что покой – очередной каприз
Привратницы моей в ее аду.
Бубнит метель, и булькает зима,
И в горле хрип, и слезы на глазах,
Мне не сойти, наверное, с ума,
Запутавшись в январских голосах.
Купе. Ночник. Полночные часы.
Программы файл запутан и нелеп.
И где-то в небе тикают весы
Однажды не случившихся судеб.
Не спеши, опоздав в то, что было,
В то, что сплыло легко и светло,
Как же бережно вдруг и уныло,
Словно в омуте ногу свело.
Пейте чай, госпожа королева,
Лучше с тмином и лебедой,
Посадите учителя слева
И запейте беднягу водой.
А потом в позе древнего мага
Чуть коснитесь фаянсовых плит…
Ну а дальше – Париж или Прага,
Сердце равно знобит и болит.
Уползу в свою берлогу я по раненому снегу,
Натащу в берлогу веток, старой рвани, полушубок,
И повешу в самом центре я звезду тугую Вегу
Между медных и железных, деревянных также трубок.
Пусть курсирует по венам нерастраченная влага,
Пусть тепло по трубам бродит по заученному кругу,
Что мне, в общем, серый заяц, спящий ночью у оврага,
Наблюдающий воочью этой ночью сны и вьюгу?
Хорошо б еще приснилось, но, конечно, очень тайно,
Как летим мы над землею, между облаком и тьмою,
И беседуем о главном, полуявно и случайно,
Я – с летящим следом стулом, ты – хотелось бы – со мною.
Светит месяц, снег летает, словно пýхи из перины,
Заяц медленно линяет из невидимого – в красный,
А внизу, белы и рóзны, перелески и равнины,
Мир неведомый, широкий и до дна живой и ясный.
Отпустили птицу – полетать в неволе,
Отпустили ветер – полетать нигде,
Без особой страсти, без особой боли,
Может, в подземелье, может быть, в воде.
Этот путь навстречу, непрямой и правый,
Как он не крутился, вышел на меня,
Скоро сядет месяц над моей державой,
Как усталый путник сядет на коня.
И легко, далече этот конь поскачет,
Растворится где-то, как закат во тьме,
Кто-то рассмеется, а потом заплачет,
Может быть, не внешне, но вполне в уме.
Милые просторы, и по пояс грива,
И трава по пояс, сколько ни шагай.
На краю погоста молодая ива.
И под ней по пояс старый молочай.
Вечный жонглер на провисшем канате,
В стылой ночи, приближенной к нулю,
И без шеста равновесия, кстати,
Кольца летящие нервно ловлю.
Жизни моей постоянное дело —
Поиск колец, по канату скользя,
Мысли устали, качается тело
Между «хочу» и кромешным «нельзя».
Птица летит, безразлична к уроду,
Высох родник и замерзла река,
Падают кольца по капельке в воду,
Чаще – мгновенье, и реже – века.
Что же тебе в этой тусклой юдоли,
Зная развязку закона кольца,
В клоуна бедной замызганной роли,
С гримом, давно уже смытым с лица,
Так вот бессмысленно и одиноко,
Так вот невидимо, здесь и везде,
Двигаться молча по манию рока
К тусклой и ветхой погасшей звезде.
Е. Витковскому
Еще не на коне, уже не на кобыле,
Еще не впереди, но все же не теперь,
Я меряю судьбой отмеренные мили
Квадратами дорог и ромбами потерь,
Трапециями лет, прошедших как минута,
И вереницей дат, спрессованных в исход,
Ведущих в никуда прерывисто и круто,
Поверх любезных «над» и безразличных «под».
И я слежу вовне и тиканье, и трели,
И мельтешенье там, где медленные «но»,
Где заметают дом февральские метели
И красит черным ночь замерзшее окно,
Где лопнула труба от дачного мороза
И белый лед, увы, ложится на паркет,
Где пишется для масс разборчивая проза
И где на каждый «да» приходит восемь «нет»,
Где я от а до я, от альфы и до беты,
Где смертные часы считает эконом
И где спасают лишь пронзительно обеты,
Забытые давно и разумом, и сном.
По болоту гонка хороша, но в меру,
Впереди, как должно, сплошь аборигены,
Только страх рождает и вину, и веру,
Напрягает сердце и, конечно, вены.
Я тащусь устало по чужому следу,
Полшеста в болоте и по пояс в тине,
Я обязан жизнью своему соседу
В этой ее главной, топкой, половине.
Птички и лягушки, мошки и матрешки
Чавкают по краю данного болота,
Мне б сейчас печеной, как давно, картошки,
И пошла б активней грязная работа.
Я б схватил за ветку скрюченную иву,
Я б нагнул покруче чахлую осину,
Я б зажал лягушку, как коня, за гриву
И махнул отсюда мигом на равнину,
Где жара и камень, где вода из крана,
Где машины скачут справа и налево,
Там, где ни Корана, ни киноэкрана,
А, куда ни глянешь, всюду – королева.
Но туман все ниже, сумерки все глуше,
Впреди идущий утонул недавно,
Только и осталось, что мечты о суше
И о том, чтоб вечер опускался плавно.
Переползаю в новый век
По краешку межи,
Где власти кáлик и калéк
По прежнему свежи.
Вдыхаю гарь, и дым, и чад
Сгоревшего мирка,
Где год вперед и год назад
Свиваются в века.
Истории сплетая нить,
Гудит веретено,
Но не дано его крутить,
Кому познать дано.
Гляжу, спеленутая тварь,
На ход веретена,
И в новом веке чад и гарь,
Разруха и война.
И в новом веке суждено
Глотать привычный чад,
Где крутится веретено.
Назад – вперед. Вперед – назад.
Обнаружил Шлиман Трою
В глубине вечерней смуты,
Я, наверное, открою
Тайну будущей минуты.
И, вперясь в огонь камина
Безобразным третьим оком,
Выпью чай с невкусом тмина,
В блюдце налитый пророком.
И услышу шорох стрелок,
Мельтешащих мне по кругу,
Словно стая рыжих белок,
Не привязанных друг к другу.
И услышу ход и скрипы
Наступающей эпохи,
Где на смену власти липы
Лезут царственные блохи.
Медь гремит, за ней посуда,
Ложек звон сильней войны.
И солирует Иуда,
Вторя хору тишины.
Дай вдохнуть эту складку упруго,
Свысока на меня посмотри,
Одолев наважденье испуга
Среди ржавой навылет зари.
И лети в свои поздние дали
На ветру, запрокинув лицо,
С бирюзой на холодной эмали,
Покрывающей гладко кольцо,
С этим выдохом, теплым и влажным,
Отправляющим жизнь под откос,
С этим взглядом безумно отважным,
Среди медных расхристанных кос.
Страсть не бывает некрасива,
Но безобразною – вполне,
Как нефть посереди залива,
В огне в полнеба на волне.
И как река по скалам, плача,
Стекает, бешено ярясь,
Так пустота – безумья сдача,
Венчает вековую связь.
Так вор украдкой тащит тушу
Не им убитого быка,
И так прилив качает сушу
Немногим дольше, чем века.
Так дно вершиною вулкана
Глотает лаву в тишине,
Так жалок яркий свет экрана
При непогашенной луне.
Моя таинственная леди
Живет на Марсе иногда,
Где светло-синие медведи
И темно-бурая вода,
Где зелены снега и крыши,
Где конь малиновый меж них,
И данною ей властью свыше
Казнит и милует двоих.
Сама себе раба и прачка,
Сама себе и тварь, и царь,
Невыносимая гордячка,
Болтлива, словно пономарь.
И в бытии невыносима,
Любви кромешной до и от,
Летящей рядом, только мимо,