Стоим во тьме, не расплетая рук,
Вокруг горчит растаявший апрель.
Глаза теплы, и щеки не горят,
И слог цветист, и юбка коротка.
И Падуя таинственный обряд
Творит сквозь нас мелькнувшие века.
Поют дрозды навстречу невпопад,
И папоротник бешено цветет.
И пух летит на острия оград,
Играя в недолет и перелет.
И в горле ком, и слезы на губах.
И все сейчас свершается давно.
И да и нет, где было только – ах,
Где да и нет – бессмысленное – но…
Мучительно живется на веку
Не только королю и червяку,
А птице на серебряном суку
И робкому в столе черновику.
Глаза твои похожи на струну,
Дрожаще обращенные вовне,
Спиною обращенная к окну,
Ты движешься навстречу не ко мне.
В овале света, белом и густом,
В сиянье дня, живущем напоказ,
И в медленной, священной из истом,
Слезою вытекающей из глаз, —
Ты движешься уже который век,
Сквозь пальцы и колени проходя.
Сквозь зверя по названью человек
Я вижу не разрушенной тебя —
Торжественной, звенящей, молодой,
Возвышенной, распахнутой, живой.
Над облаком, над бездной, над водой.
Со светом солнц над грешной головой.
Не дай мне Бог тебе поверить,
Надежду с жалостью вия,
И бедной алгеброй поверить
Саму несущность бытия.
И зачарованным туманом
Отрывистых, тяжелых фраз,
Увлечься брезжущим романом
Каких-то незнакомых нас.
Пустых, надломленных, усталых,
Железных, горьких, как дурман.
И, заблудясь в чужих уставах,
Уехать вдруг за океан.
И там, в росе и ржавой пыли,
В горячем солнце и песке,
Раздумывать, зачем мы были,
С квадратной дыркою в виске.
Судьба твоей печали
Нисколько не строга.
Запомнятся едва ли
Чужие берега
Расплавленного Рима,
Венеции больной,
Прошедших так же мимо,
Как сонный мезозой.
И пепельные очи
Сгоревшего мирка,
И преданные ночи
В строке черновика.
И тот невыразимый
Среди облезлых дач,
Короткий и ранимый
Прощальный полуплач.
Мне очень жаль, что Вас уже не встречу,
Не помолюсь распахнутому дну,
И той немой и безыскусной речью
Я в снах своих навзрыд не помяну.
Мне очень жаль, что бедные просторы
От не стены в размах не до окна
Не скроют в полдень сумрачные шторы
Или глоток полночного вина.
Мне очень жаль, что я для Вас условен,
Как штатный знак в рассеянной игре,
Готовый к жертве криворогий овен,
В июле и, конечно, декабре.
Мне очень жаль по золоту и меди
Скользить лучом полунезрячих глаз…
За азом – буки, и за буки – веди,
Вот так, глядишь, и не случится Нас.
Санки, зима, и поземки, и стужа.
Медленный след из оттуда – сюда.
Сумрачно жизнь, заметая и вьюжа,
Перебирает вверху провода.
Наледь звенит, и дорога упряма,
Ветер им вторит впопад и не в лад.
В мире ни зги, и вершится обычная драма,
Тьма впереди и не видно дороги назад.
Дай мне скорей свои стылые руки,
Сунь их за пазуху в шерсть и тепло,
Где-то живут несказанные звуки,
Только их снегом еще замело.
Тронемся в путь, подыми свои веки,
Видишь, мерцающий свет впереди.
И подо льдом продолжаются реки.
Нежно и молодо в мерзлой груди.
Обезьяна смотрит прямо,
Смотрит в лоб наоборот.
Замечательная драма:
Ведьма, вечер и урод.
Голос свыше, и из бездны
Сипловатый голосок:
– Как вы, милая, любезны,
Камнем медленным в висок.
А на ветке, выше крыши,
Белый ворон сверху вниз
Смотрит зорко в очи мыши,
Высунувшейся на карниз.
И, сорвавшись вниз проворно,
Шумно падает плашмя.
Се, наверно, небесспорно,
Но, увы, не минет мя.
Навылет вздох, навыворот душа.
Семнадцать лун завиты в хоровод.
Промчался мир, не уцелеть спеша,
А может быть, совсем наоборот.
И кошки ком, вцепившись в сучий зад,
Промчался также за минувшим вслед.
Оставив мне небезнадёжный ад,
Небезызвестной сущности ответ.
Под фонарем и поперек дождя,
Не на свету, но вовсе не во тьме,
Блестел полуустало бюст вождя,
Реальнее, чем в жизни и уме.
Сова кричала медленно и зло,
И лаяла назойливо лиса.
И мнилось мне, что снова повезло
Услышать ниоткуда голоса.
Виртуальное пространство промежуточного рая
Накануне недосыпа, недоеда, недогляда.
Что ты вспомнишь, полуночник, незаметно умирая,
Пребывая в предвкушенье промежуточного ада?
Рожь и утро, сквозь туманы тихий бульк заросшей Тахи,
Скрип телеги по откосу, силуэт прозрачной клячи,
Те немыслимые веры, те неведомые страхи,
Обещавшие дорогу в направлении удачи.
За окном среди пространства красный зрак живого Марса,
Звук пилы и лепет птицы, и еще забор в полсвета.
Легкий облак распростертый, силуэт прозрачный барса,
Беглый миг исхода ночи в обрамленье сна и лета.
И такая глушь, и слякоть, и такой напор неволи,
Мира, чуждого до капли, разделенного на мили,
На границы и на троны, на начертанные роли
И еще на то, что в жизни мы, увы, не проходили.
Шип листвы, такой дрожащий, лезущий в тугое ухо,
Свиристели крик протяжный в осторожных лапах кошки.
И томление не плоти, и томление не духа,
А отсутствие пространства у живой сороконожки.
Я учусь любви и жизни поперек луны и страха,
Я стучусь давно не в двери, а в закрытое темно,
Кто мне медленно откроет, что недавно гроздья праха
Стали тем, чем оны были в то прекрасное давно.
Вот я лажу круглый ставень, словно веки вверх веду,
Вот просторное пространство утюгом горячим глажу,
Вот, включив немного звуки, сплю насмешливо в саду,
Вот, собрав из труб железных замечательную сажу,
Лик готовлю, данный всуе, праздно, Божьему суду.
И, забыв устройство буден из пружинок и соломы,
Из опилок, прутьев, стали… с полуночи до утра
Я считаю все, что было, не на джоули и омы,
А на скрип скрипучей койки и движение бедра.
Твое непонимание старо,
Обыденно, привычно, но, однако,
На нем любви бессмысленной тавро,
Тринадцатого знака зодиака.
Сквозь лепет дел и лепоту суда,
Сквозь голь и чад расхристанного слова,
Ты проступаешь, как из недр вода,
Мучительно, нездешне, бестолково.
И хриплый голос резок и нелеп,
Мычание отрывисто и скупо.
Меж нами стол, и деревенский хлеб,
И плошка остывающего супа.
И позади продавленный матрас,
Хозяйки храп и вымытые сени.
И тот в веках плывущий тарантас,
Где наши перепутанные тени.
Человек рождается мертвым,
Слава богу, этого не понимая,
Сотым, тысячным или четвертым,
В канун полнолуния или мая.
Мертвым однажды уходит к смерти,
Слава богу, этого не понимая,
А мы получаем письмо в конверте
В канун полнолуния или мая.
Случается чудо, правда не часто,
Его воскрешает внезапный случай.
Как и положено для контраста,
Воскрешенный бывает не самый лучший.
И долго, долго смотрит эпоха
Вслед уходящей ожившей твари.
И реже еще до последнего вздоха
Воскресшей вместе двуногой паре.
Ни чуда, ни яви, ни даже страны,
Где скудная пища покажется сытной,