Живым и здоровым – солдатик убитый
И миром – усилие тайной войны.
И где нараспашку душа наугад
Торопится в гости к нездешнему свету,
Где трудно, неловко подбросив монету,
Вернуть ее позже на землю назад.
Куда мне приткнуть свой больной неуют
И спрятать куда неостывшее тело?
И ветры умолкли, и солнышко село,
И птицы во тьме ни о чем не поют.
Трясется земля, сохрани ее Бог,
Как будто телега о рвы и ухабы.
Мы век пропустили, сподобиться дабы
Исчезнуть беспошлинно в бездне эпох.
В пространствах, свернутых как бинт,
Нелихорадочно и туго,
Я попадаю в лабиринт
В часы работы и досуга.
Я попадаю, попадя
Меж языком и знаком жеста,
Меж струй короткого дождя,
Меж звуком времени и места.
И оставаясь наугад,
И мча расхристанно и мимо,
Я обхожу отцветший сад
И пантомиму страхов мима.
И то единственное то,
Что остается от реалий,
Не венценосное пальто,
А визги нежных сатурналий.
Свисает тень забытого окна
Над тихим вечером туманным,
Где ты поешь, пуста и неумна,
С лицом окаменелым и жеманным.
Где чешет месяц о Везувий рог,
И целый час до бесконечной лавы,
И где, еще не христианский, Бог
Взыскует в мире подвига и славы.
Ребенок спит за каменной стеной,
Цикады скрип настойчив и размерен,
И город, разноцветный и больной,
Эпохе обрывающейся верен.
Уже ползет полунеслышно пласт,
И камни пропускают клубы дыма.
Я так надеюсь, что Всевышний даст
Продлиться дням разрушенного Рима.
Империя движется к власти,
Империей движут рабы,
Кипят раболовные страсти
В пределах кабы и абы.
Ломается мелко пространство,
Обломки тусклы наугад,
В почете молва и шаманство,
И, новый уже, Петроград.
Чихнул броневик, просыпаясь,
Возник керосиновый дым,
От прежнего дыма намаясь,
Ты умер еще молодым.
И как же смотреть надоело
На это природе самой.
И ходит прошедшее тело
И дышит не новой чумой.
Невелика простая мера —
Любви и быта череда.
Моя единственная вера:
Полсмерти – нет, полжизни – да.
И где веселые забавы
Смущенья, зависти, вины
У той верховной переправы,
Границы мира и войны,
Где боле нету счастья – страха,
Печали, боли и стыда,
Где есть возможность горстью праха
Побыть до Божьего суда.
И где прозрачно и истошно
Курлычет голубь ни о чем.
И падает земля нарочно
В глухую бездну за плечом.
Я держал связку воздушных шаров,
Я разжал пальцы – шары улетели прочь,
И остался один среди здешних миров,
Если в душе и день, то на дворе – ночь.
Как же слаба связь меж нами, людьми,
Как остывают руки, разжатые на ветру.
Словно ноты – и до, и фа, и соль, и ми —
Перестанут быть музыкой, когда я умру.
Небо прозрачно вновь, до синевы в душе,
Ветер набит листвой, словно худой мешок,
Отношения все – лишь вариант клише,
От дрожания век и до дрожания ног.
В общем, пускай летят, впрочем, не я решал,
Коли не здесь рожден, значит, не здесь умрешь,
А был ты велик или мал, бешен, нежен и шал,
Возможно, как и они, ты никогда не поймешь.
Тревожный шум доносится из мира,
Из дней, идущих бурно никуда,
Не подведи, расстроенная лира,
За нотой «нет» играя ноту «да».
И, соберя грядущее по крохе,
Свой горький звук хулой не заглуши.
Виной всему две яркие эпохи,
Мелькнувшие в окрестностях души.
Н. К.
Мы танцуем с тобой менуэт
Посреди неширокой зимы,
Где законов и разума нет,
Где свободны от вымысла мы,
Где качается снег, невесом,
На пружинящих в махе ветвях
И где катит метель колесом,
Наобум, наугад и впотьмах.
Дайте руку кружению в такт,
Ближе губы к дрожанию век,
Созидания медленный акт
Производит на свет человек.
Ноги вязнут в глубоком снегу,
Крылья движутся мимо и вне…
Наважденье опять на бегу
Заглянуло случайно ко мне.
Бестрепетно, безвольно, безнадéжно
Играю марш на мизерной трубе.
Кругом зима, невыносимо снежно,
И я подобен им, а не себе.
Как будто снег засыпал двери ада,
И недоступно близкое тепло,
И на краю всевышнем Цареграда
Дорогу вспять метелью замело.
Труба скрипит, и клапаны застыли,
И пальцы мерзнут на слепом ветру,
Скажи, мой друг, мы точно в мире были?..
Я, не узнав наверно, не умру.
Луна в зенит карабкается рьяно,
Музейный сторож охраняет сны.
У Пастернаков плачет фортепьяно,
Среди моей несбывшейся страны.
Долги платить – не пиво пить
С рассвета дотемна,
Не для себя приспело жить,
А жизнь одна.
Кому-то должен я ответ
Кому-то должен вздох,
А третьему – последний свет,
В котором – Бог.
И никому – мой тайный путь,
Мельком и второпях,
И ту мерцающую суть,
Которую азмъ мняхъ.
Уходит день, уходит ночь
За часом час в короткий век,
И я делить с тобой не прочь,
Мизерный в клетку человек, —
Твои гордыню и успех,
Твой пожелтевший в камне прах,
Твой жалкий безымянный грех
И столь же безымянный страх.
И я делить готов подряд
Твой выцветший до срока храм
И городов старинных ряд
С развалинами пополам.
Твои печали наугад
И радостей убогий ток,
Твой пролетарский снегопад,
Идущий щедро впрок.
И даже твой экранный бред
И твой же общепит,
Пока мне жизнь не скажет «нет»
И душу расщепит.
Свернулось пространство любви
В прозрачную тонкую нить,
И только моя визави
Меня продолжает любить.
В ее андалузском окне
Отчетливый профиль погас.
И все, что звучало во мне,
Покинуло медленно нас.
Мы оба с тобой не вольны
Вернуться в пропавший простор.
И светят две разных луны
Сквозь призраки сгорбленных гор.
И только цикад голосок,
Как прежде, пронзительно мил,
Да лепет стучится в висок —
Зачем ты так кратко любил…
В твоей андалузской шали
Только темная нить,
Живя по закону швали,
Ты смеешь меня любить.
Неся нелюбви угары
Как плащ над разлетом рук,
Под бряк деревенской гитары
О счастье бормочешь вдруг.
Лицо твое так безгрешно,
Смирения лик правдив.
Я верю тебе, конечно,
Вере своей изменив.
И провожая кожей
Тебя в андалузский рай,
Я говорю:
– Мой Боже,
Только не умирай.
С тем, кто внутри, – бой,
С тем, кто вовне, – тишь.
Что же мне делать с тобой
Под покровом косых крыш?
Палить без конца наугад,
Ломиться в открытую дверь?
Знай ты, как я не рад
Тому, что творится теперь.
К миру давно спиной,
Явный забыт язык.
Что же мне делать со мной,
Слушая тайный крик?
Что мне с собой, скажи,
Делать, делить, сметь
У той роковой межи,
За которой не смерть, а медь?