Шорох мира, пыль времен,
Небескрайние просторы,
Между судеб и имен
Тары-бары разговоры.
Правят тризну племена
В сшибке Запада с Востоком,
Бесконечной, как война,
В заблуждении глубоком.
Те, что живы, славу вьют,
В истреблении взаимны.
Рядом мертвые поют
Нестареющие гимны.
И стремится эта рать
Без начала или края
Непреклонность доиграть,
До конца не умирая.
Круг ненависти пуст,
Порочен и греховен,
Не размыкая уст,
Играет не Бетховен,
А музыка сама,
Сошедшая со круга,
Играет вальс – зима,
Играет фугу – вьюга.
И в раненную рань,
В ответ на боль и страхи,
В окне цветет герань
По щиколотку в прахе.
Ирине Федоровой
Я в мире живу без меня.
В нем столько подробных забот,
Работа по поискам дня
Средь самых широких широт.
Томограф считает капель,
Обычная судная тьма,
Продайте мне смертный апрель
За тени земного ума.
Продайте мне трезвый побег
За тридевять трижды земель,
За этот счастливый ночлег,
За выпитый набело хмель.
Я щедро ужо заплачу,
Я сдачи у вас не возьму
За тонкую воска свечу,
Ведущую, тая, во тьму.
Юле Латыниной
Рождают дети матерей,
Спасая их от смерти,
И этой нежности святей
На свете нет, поверьте.
И дышит новое дитя,
И слезы льет украдкой,
По-прежнему легко летя
Над жизнью этой краткой.
Возвращение в мир муравьиный,
Торопливая давка в сенях,
Эту новую явку с повинной
Совершает настойчиво прах.
Что оставил он в мире усталом,
Что стремит его в звездную глушь,
Завоеванную металлом
До растления судеб и душ?
Что знобит, и корежит, и тянет,
Что манит, как желанный магнит?
Может, то, что жалеет и ранит.
Может, то, что зовет и винит.
Может, то, что рукою шершавой
Гладит волосы, трепетно для
Эту краткую ночь под Варшавой,
Где смеется и плачет земля.
Усталости так нежны переливы,
Так бережна холодная душа.
Так в каплях льда склоняют ветви ивы,
О голый лед растерянно шурша.
Я подойду и, кажется, заплачу,
И прикоснусь намеренно к руке.
Я ничего для местности не значу,
Сползающей к проснувшейся реке.
Ваш взгляд тяжел, и губы ваши немы,
И та черта насквозь проведена,
Мы – только след известной теоремы,
Где сути – две, а временность – одна.
Клюет синица зерна на ладони,
И белок лёт медлителен и тих.
Луна крива внизу в полупоклоне,
Взошедшая туманно для двоих.
Алле Латыниной
Рыхлый снег для ходьбы неудобен.
Слишком долог нахоженный круг.
Я сегодня пространству подобен,
Растворен и рассеян вокруг.
Третий час набухающей ночи.
Грохот льда с остывающих крыш.
Теплый ветер, вздохнувший в полмочи,
В лунном свете растрепан и рыж.
В доме Асмуса тени и свечи,
Ветви дремлют, о крышу шурша,
Не сутуль свои узкие плечи,
Одиноко родная душа.
Посмотри на покатые луны,
Что двоятся в совпавшем уме.
Слыша неба провисшие струны,
Что звенят меж собою во тьме.
Я б вас любил, кабы не знать заране,
Что эту чашу завершает дно
И смерти дверь мерещится в тумане,
Когда во рту полощется вино.
Не стоит внове затевать измену
Любой из совершившихся минут.
Как крепко узел стягивает вену,
Как пальцы нервно сигарету мнут.
И трость скрипит, и вздрагивает веко
Где в Сан-Дени монархи и века.
Мне жаль в себе живого человека,
Немного неубитого пока.
Слеза твоя на камне парапета,
И невзначай пролит аперитив.
Мне все же жаль, что песенка не спета,
Хотя уже и отзвучал мотив.
Морфология чувств
Упавший ангел не разбился,
Его минула хромота,
Но мир неведомый открылся,
В котором он – не тот, а та.
И, возрожденная из страха
Еще беспамятства и сна,
Полуневеста Мономаха
Живет вне воздуха, одна.
И плачет реже, чем когда-то,
Смеется чаще, чем всегда.
И ровно посередь Арбата
Чуть теплится ее звезда.
И я служу ей так усердно,
Как ножны – острому ножу,
Который год немилосердно,
Все так же бережно служу.
Когда в пустыню проникает влага,
Когда зерно набухшее взошло,
Уходит в память постепенно Прага,
Червленый мост и желтое весло.
Мелькнувших птиц распластанные тени
В пятне лучей холодного огня.
И снова ты садишься на колени,
И снова любишь ветрено меня.
И сквозь жару расплавленного солнца
Я принимаю теплые струи,
Как принимал у тусклого оконца
В далеком Плесе запахи твои.
Оставленная бешеная стая
Высоких дней, не имущих стыда…
Не умирая, движется, не тая,
Живая кровь – железная руда.
Ты зашла по дороге из ада
Посмотреть на неприбранный дом,
Посередь самодельного сада
Над заросшим и ржавым прудом.
Заварила мне чай золотистый,
Подмела незатейливый пол,
Позвенела недолго монистом,
Обронив на прощанье глагол.
И ушла на соседнюю дачу,
И осталась там после шести.
Забывая, я тихо поплачу,
Пожилая моя травести.
И опять невесомые книги
Разложу, как всегда, на полу.
Приподняв за железо вериги,
Заживу своей жизнью полу.
Я живу в хорошем доме,
Предо мною три окна.
Никого не вижу, кроме
Безобразного луна.
Вот он движется устало,
Вот он дарит мысли тень,
Предисловием финала
Завершая краткий день.
И в разгар насущной ночи
Дарит мне знакомый сон,
Чем знакомей, тем короче
Просвещая небосклон.
И как призрачному другу
Я скажу ему опять:
– Поплывем, мой друг, по кругу,
Чтобы мыслить и терять.
Я вижу Вас средь сумерек и света,
Я верю Вам сегодня и вчера.
Вы – самая прекрасная планета,
Плывущая из ночи в вечера.
Я Ваше имя, просыпаясь, вижу
Среди берез, закрывших окоем,
Когда я слоги на догадку нижу,
Что близок мир, где мы живем вдвоем.
Где талый мост и ветреное тело,
Как корни или ветви, сплетено.
Когда светило, улыбаясь, село,
И только с виду в воздухе темно.
Бескрайние просторы живота
И точка незаметная ума,
Куда душа в темницу заперта,
Как слово – в бесконечные тома.
А я живу на выстрел от темниц,
Не ведая ни горя, ни забот,
Не различая непохожих лиц,
Сливающихся в призрачный народ.
И, понимая всю неправоту
В таком уходе за пределы дня,
Я незаметно перейду черту,
Что отделит живущих от меня.
Дом у озера в серой дымке,
День осенний плакуч и тих.
Мы участвуем дружно в поимке
Счастья позднего на двоих.
Мед пахучий тяжел и долог,
Чай, остывший на блюдце, густ,
Занавесь до отказа полог
И приблизь наваждение уст.
И возьми меня в некую веру,