Где испарина да слова,
Где желанья не имут меру
В беззаконии естества.
Где забудем о том и этом,
И тем более о другом.
Где легко угадать по приметам
В серой дымке у озера дом.
Зверь рычит не от страха,
Не от гула в крови,
А с разгону, с размаха
Зверь рычит от любви.
Но прозрачное тело
Не ломает в дугу
Горячо и умело
На упругом лугу.
Просто, бережно, туго,
Над распахнутым дном.
В центре острого круга,
Между явью и сном.
Он с безумием в паре
Совершает, скользя,
Что даровано твари
И что людям нельзя.
Кто-то и знал, и знает,
Как происходят миры,
Снег на ладони тает
От нашей в себя игры.
Кто-то встает до света,
Молится, не торопясь,
Не нарушая обета,
Которому имя – связь.
Связь с неживой природой
Или с живым дождем,
С ветреной – вдруг – погодой,
Которую мы не ждем.
Связь со спинкой кровати,
Летящей среди небес.
И даже, совсем некстати,
С надеждой надежды без.
Теплый мост над ленивой Летой,
И поверх – вереница лиц,
И луна неживой приметой
Молча в воды падает ниц.
Пропуская вовне по паре,
Часовые рисуют крест,
Что положен по чину твари
Наугад из окрестных мест.
Меж собою уже незнакомы
И неузнаны Богом, бредем.
Так прозрачны и так невесомы,
Что не застим собой окоем.
И под плач забубенной гармошки
Или выдох негромкий ствола
Вдруг взлетаем, как хлебные крошки,
Что смахнули рукой со стола.
Вера еще в зените,
В руке упруго цевье.
Что не мое – возьмите.
Все, что мое, – мое.
Белка – в кормушке белой.
Ты – в упрямстве святом.
Все, что не сделал, – делай,
Жизнь или смерть потом.
Двор неметен с апреля,
Крыша ржава года.
Но кровь не остыла в теле,
Прочее – не беда.
И, разум закрыв ладонью,
Дни в наважденье длю.
Душу твою воронью
Слепо и в долг люблю.
Муза моя просыпается рано,
Моет лицо ледяною водой,
Смотрится в зеркало киноэкрана,
Раненой, ветреной и молодой.
Солнце над нею нездешне качается,
В воздухе кружатся тени Москвы.
Муза, конечно, могла бы отчаяться,
Но не прилежна и в этом, увы.
Чай попила, по земле полетала.
Губы надула, поплакала вдруг.
И задремала среди краснотала,
Под одеялом любви и разлук.
Снится ей дом за разбитой дорогой.
Роща. Часовня. Плотина. И луг.
Ты не буди ее нынче, не трогай.
Пусть себе дремлет в скрещении рук.
У иконы мы стояли
Утоли твои печали.
И молились, как могли,
На краю твоей земли.
И просили тихо Бога
Робкой радости немного,
Света светлого огня
Для тебя и для меня.
Пространство начинается с темниц,
Неволя начинается с любви.
Смотри, как ночь легла на землю ниц,
Увидев очи смертные твои.
Чураясь быть, ты движешься едва
Сквозь частокол непроходимых рук.
Нас учит одиночеству Москва
По точкам встреч и запятым разлук.
Нас учит час, доставшийся другим,
Утраченным, как еры или ять,
И этим жестам, добрым и нагим,
Что не пристало всуе повторять.
Нас учит то, что сбыться не должно,
Что держит нас непоправимо врозь,
Что быть могло не с нами и давно,
Чему в ковчеге места не нашлось.
Век перемен народов и умов,
Закат Европы, варварства рассвет.
Развалины стеклянных теремов.
И теснота, и суетность тенет.
И что мне делать в этой кутерьме
Дорожной пыли, с солнцем в голове,
Влекомой ветром наугад во тьме
В оставленной архангелом Москве.
И что с того, что мир сошел с ума,
Два варвара в оскале делят век,
Пустеют постепенно закрома,
Что наполнял духовный человек.
И что с того, что в выигрыше те,
Кто любит кровь в сиянии идей.
Так больно быть в кромешной немоте
Наедине с пространством без людей.
Как я завишу от каждого жеста,
Как я завишу от каждой печали,
Нет на земле мне свободного места,
И над землей отыщу я едва ли.
Сколько нам быть до последнего вздоха,
Мучить и мучиться в скорбной юдоли?
Кем же придумана эта эпоха,
В коей мы учимся в классе неволи,
В коей мы ищем упорно удачу,
Верой и правдой служа себе вечно?
Что же я слезы тяжелые прячу,
Выглядя бережно-бесчеловечно?
Жизнь – это вымысел, данный от Бога.
Узок наш путь и не терпит измены.
Звезды на небе, под ними – дорога
Черным подобием вздувшейся вены.
Как там в Мценске у вас с погодой?
Что там в Мценске у вас на базаре?
Я тут балуюсь жалкой одой
В роли писаря всякой твари.
Слышал, в Мценске большие страсти,
Не в почете дрова и сало,
А в почете добыча власти
И – на равных – размер капитала.
И бушуют большие бури
Между мценскими господами.
Я же, слышишь, читаю дуре
Пепси-оду о классной даме.
Обходя глубокие лужи,
Я гуляю напротив храма.
Слава Богу, оставили стужи
И хибару, и землю хама.
А у вас скоро грянет лето
И начнутся большие драки.
Жаль, меня с вами нынче нету.
Глушь и плесень у нас в Итаке.
Два цветка на большое поле,
Трын-трава на дворе убогом,
Но зато мы живем на воле,
Хоть и ходим еще под Богом.
Император, пора бы Третьему Риму перебираться поближе к Сене,
Стать на берег варяжского моря, на прежнем месте,
Стольный город азийский погряз в воровстве и лени,
Нам враги твои надоели, с холуями, конечно, вместе.
Император, пора и плебсу увеличить бы пайку хлеба
И уменьшить размеры зрелищ, разумеется, не бесплатных,
Столько лет нарушали сообща всем миром законы Неба
В количествах не только запретных, но и невероятных.
До таких степеней, что даже стали слышимы снова духи,
Отелились коровы псами, и рабы возжелали власти,
Идеи, что толпы водили в драку, сегодня – больные старухи,
Мир кроят по живому, и очевидно, что это не все напасти.
Император, пора бы снова успокоить подданных делом,
Ни испытанной плетью, ни хитрым словом или обманом.
Твой сенат торгует империи в клетку запертым телом,
Торгует марьей морей, и руд, и весей, и в придачу еще иваном.
Император, смотри, однако, в крови и хаосе топят землю,
И, может статься, после потопа не будет места для твоего народа,
Беспомощность в эту снова римскую пору не только я не приемлю,
Построй ковчег, снабди его хлебом и солью, заклинает сама природа.
Я выменял молчание на сон
И спрятал мену от недобрых глаз.
И вот уже немолодой Ясон
Везет куда-то осторожно нас.
Мелькают, как и должно, города.
И лица собираются в лицо.
Венеции холодная вода.
Гостиницы открытое крыльцо.
Собака у крыльца на мостовой.
Мозаика, немытая века.
Деревья с облетающей листвой,
Как будто со страниц черновика.
Все тот же бред, как будто никогда
Я с ноты до не попаду на ре.
От всех времен ни звука, ни следа.
Тире и точки. Точки и тире.
Скоро лето в зеленом Мценске,
Пыль на окнах серым-сера,