Торопя к любому итогу
Разделенных дорогой нас.
Снег скрипит, как в сенях половица.
Ветер скор, и летуч, и бел.
Нам обоим давно не спится
Среди праздных и добрых дел.
Ищет пищу молча ворона.
Бег собаки по насту тих.
И ржавеет давно корона,
С гнутым обручем для двоих.
А вверху, и дыша, и вея,
Кружит в памяти робко речь,
Все надеясь, как Ниобея,
Что не все попадут под меч.
Что-то кенар распелся к ночи,
Что-то двор не метен давно.
Я бы вспомнил любые очи,
Если только бы глянул в окно.
Я увидел бы профиль сада
И руки золотую дрожь,
Где деревьев живых прохлада,
Чертит буквы двуострый нож.
Где сидим мы, дыша глубоко.
Между «нет» и мгновенным «да».
Где нам было неодиноко,
Как не будет уже никогда.
То ли кажется, то ли чудится,
То ли ветер гудит в трубе.
То ли нас оставляет улица,
Что жила наугад в тебе.
Видишь, нитка, краснее красного,
Из забытой давно игры.
Сколько в жизни было напрасного
До заветной в упор поры.
Я налью тебе в кубок осени,
Чтоб закрыло туманом дно,
Голубее небесной просини
Будет белое с красным вино.
И, глотая напиток бешеный,
Вместе с пеной восторг пия,
Не оставлю тебя неутешенной,
Несвятая судьба моя.
Ломок мир из железа и стали,
Хрупок мир из надежд и обид,
Что-то кони сегодня устали,
Так могучи и резвы на вид.
И пространства духовного толка
Износились до призрачных дыр.
Вот и выцвела конская холка
Цвета хаки и стиля ампир.
Мне ли знать, что сие вероломство
Стало частью деяний и слов,
И в родство переходит знакомство
Сокрушения прежних основ.
Белок шерк еще быстр и беспечен,
Снег, как прежде, ложится на снег.
Этот мир оказался невечен,
Как невечен законченный век.
Посреди белоснежной дороги,
Между твердью и хлябью земной,
Только мысль о неведомом Боге
Остается на время со мной.
Мне этот ад не по карману,
Мне эта роль не по плечу.
Я забинтую туго рану
И в бесконечность полечу.
Там на лугах такие травы,
Такое скопище копыт,
И наконец у переправы
Оставлю забубенный быт.
И, плавно напрягая тело,
Из шкуры вылезя на свет,
Отчалю так, чтоб все звенело
В остатке нерожденных лет.
И, камень, к камню прирастая,
Неся пространство за спиной,
Я не взгляну, как двери рая,
Визжа, захлопнутся за мной.
Ничего не меняется в мире,
Не изменится никогда.
Дважды два навсегда четыре.
Или прочая лабуда.
Прежней жизни знакомо варево,
В ней огромна и обла боль.
Государю, мой друг, – государево.
Ну а черни – любая роль.
Свеча на столе тяжела и поката,
И свет ее ровный не виден окрест.
Мы – дети с тобой не кривого Арбата,
А бедные дети ивановских мест.
Вино пригуби из живого бокала,
И, руки смежив, отдохни на плече.
И пусть тебе станет легко и устало
При этой неяркой тяжелой свече.
И я расскажу тебе старое слово,
В котором не сон и не смута живут,
В котором живут, как и мы, бестолково
Негромкое счастье и робкий уют.
А ночь осторожно крадется по крыше,
А ветер поет свой негромкий мотив.
И что не скажу, ты, конечно, услышишь,
Руками меня наугад обхватив.
Ранима звуком, вздохом и листвой,
Полетом птиц и музыкой ранима,
Метет метель по белой мостовой,
В слова и жесты не переводима.
Окно мороз узорами затмил,
И тьма вовне сочится незаметно.
И выраженье – хромота не крыл —
По существу старо и беспредметно.
Дымится борщ, протяжен и не густ,
Внимает око этому пределу.
Не отнимай заледеневших уст,
Прижатых плотно к медленному телу.
Я весь – с тобой, от взгляда до кивка,
От не жары до крика и распада,
И что с того, что коротки века
Из трех шагов заснеженного сада.
В доме моем – то трава, то снега,
Гости чужие толпятся толпою.
Друг мой смертельней любого врага,
Сердце болит не в груди с перепою.
Где я его обронил невзначай,
Как далеко оно там закатилось?
Ладно, налей свой мучительный чай,
Лишь бы оно и болело, но билось.
Где его след и когда замело,
Жалкое сердце в миру инородца.
Нáбело жить, а точней – набелó,
Мне не пришлось и уже не придется.
Стон за стеной и последняя дрожь,
Тела морковного страхи и боли…
Мертвое сердце виной не тревожь,
Это не наша история боле.
Сердце вернулось, устроилось сбоку
И прилепилось к обратной спине.
И завертело тоску и мороку
В яви, конечно, и меньше – во сне.
Сразу заныло, взахлеб застучало
И постепенно освоилось так,
Что моей жизни живые начала
Смерти разжали сведенный кулак.
Сердце стыдилось, молчало, болело,
Терлось о спины, смеялось, шепча, —
Это твое непутевое тело
Сладко горчит, как в саду алыча.
Как оно, бедное, снова резвилось,
Как оно, бедное, снова росло.
Если б не мы, то, конечно, разбилось.
Или сменило свое ремесло.
Не колотит дрожь земная,
Дрожь небесная в груди.
Я совсем еще не знаю,
Что случится впереди.
Но одно желанье множу,
Но одну сорвал печать,
Сбросив наземь эту кожу, —
Перед Богом отвечать.
И за то, что встретил поздно,
В самый ранний мезозой.
И за то, что слишком звездно
Было небо надо мной.
За обычные потуги
Жить вне вечного огня,
И за то, что даже вьюги
Обошли собой меня.
Вся надежда, слышишь, Боже,
Вот на этот волчий взор,
Да еще на скрежет кожи,
Словно выстрелы в упор.
Между Тахой и Пахрою
Два столетия вперед
Я себе построил Трою
И родил в нее народ.
Храм для черни у дороги,
Чтоб смотрела чаще сны,
Без надежды и подмоги
Сшил из жести и сосны.
И ушел себе с тобою,
Где ворочалась земля,
Ближе шагом к мезозою,
Где ни черни, ни кремля.
Лапой выкопал берлогу,
Застелил травою дно,
И заснул я, слава Богу,
С новой жизнью заодно.
Мой оркестр никому не нужен,
Трубы свалены в дальнем дому.
Был кому-то я верным мужем,
А любовником – никому.
Трубы гасли, металлы блекли,
И тускнело, увы, серебро,
Я читал между строчек Шекли
И гадал на листах Таро.
Что же нынче, когда устало,
Когда медленно и всерьез? —
…Оживает тепло металла
В самый истовый, вдрызг, мороз.
И пюпитры теснятся кругом,
Ноты лезут опять в глаза,
Будь, музы#ка, как прежде, другом,
Что не против, а только – за.
И читай, и играй по нотам
Тот единственный полонез,
Что в чулане играл обормотом,
В одиночку, навзрыд и без —
Этой радости и напасти,
Этих сумерек и тоски,
Мой оркестр, мое тайное счастье,
Что поверх гробовой доски.
Трудно ли жить на земле иноверцу,
Сладко ли ждать, что случиться должно?
Я открываю скрипучую дверцу,
Где я когда-то припрятал рожно.
Там на окраине сонного Плеса,