В жалком чулане в поповском дому,
В поисках мысли и только вопроса,
Той, что считалась еще – никому.
Век пробежал, как соседская кошка,
Летом, как белка под лаи собак.
В этом чулане разбито окошко,
Дом наклонился в покатый овраг.
Что я ищу из судьбы имярека,
Что не исчезло, как сон и кино,
То же рожно, возвратясь из полвека,
То же рожно.
Вот оно в тряпке червонного цвета,
В тонкой фольге обручальных колец,
В теплых лучах золотистого света
В душу вернулось ко мне, наконец.
Каюсь, жизнь просмотрел по дороге,
Что, как тень, провожала навзрыд.
Только страхи, дела и тревоги,
Да еще искалеченный быт.
Что теперь, когда что-то воскресло,
Когда пахнет золой и теплом,
Я сажусь в одинокое кресло
Под твоим одиноким крылом.
И руками вожу по простору,
И свиваю в тончайшую нить
То ли ветер, а может быть, гору,
Что, конечно, мне лучше не вить.
Серебрю похудевшую кожу,
Словно снова живу и люблю.
Все делю, что, мне кажется, множу.
И все множу, что жадно делю.
Я – изгнанник, сошедший с ума,
Из Флоренции изгнанный праздной,
Этой речью, живой и бессвязной,
Обхожу стороной письмена.
Прямо в черты и резы навзрыд,
Безнадежности зримые меты,
Чтобы помнили даже предметы
Суть изгнанника – медленный быт.
Я смотрю, обернувшись назад,
На знакомые хари и лица,
Я запомню твой образ, столица,
И прощальный бесформенный взгляд.
Пыль суха, горяча и мягка,
Впереди ни Равенны, ни Вены,
Только встречи да перемены,
Да колпак до бровей дурака.
Я уже никуда не приду,
Я уже никогда не устану,
Забинтуй мне, пожалуйста, рану
В одна тысяча смутном году.
Нарезан сыр на доли веры,
Горчат приметы бытия,
Любви избитые примеры,
В которых ты – совсем как я.
В окно стучит шальная птица,
Изящно занавес повис.
Чего в быту тебе не спится,
Тяжёлой головою вниз?
А всё летаешь без разбора,
А всё торопишься упасть,
Ржаное яблоко раздора
Засунув до упора в пасть.
И задыхаясь, и переча,
И всё же медленно летя…
А справа в воздухе – Предтеча,
А слева в воздухе – дитя.
Прошлое свернулось и пропало,
Обратилось в медленную пыль.
Где был лес – пунктиры краснотала,
Где был дом – волнуется ковыль.
Что я есмь в посюстороннем мире,
Незнакомом, близком и пустом,
Что играть на замолчавшей лире,
Жизнь спустя, в распахнутом – потом.
Руки наги на морозе марта,
И душа как валенки тепла.
Всех маршрутов сложенная карта
На столе, как женщина, легла.
Красный цвет на времени расстелен,
Белый цвет по времени разлит.
Самая тончайшая из пелен
Тверже и надежней, чем гранит.
Движутся по суше тонны влаги,
Три руки закинуты в века.
Больше нет ни слова, ни бумаги
Из прошедших дат черновика.
Ах, энергия непонимания,
Что ты мучаешь и меня,
Та энергия – просто мания
Зимних дров о стране огня.
Я сжигаю не письма давние,
Деревенский обмылок строк,
Я сжигаю за плотными ставнями
Первый в жизни смерти урок.
Я лучину колю щепастую
И бросаю в огонь листы.
Я над памятью нынче властвую,
Где когда-то царила ты
Над моими шальными думами,
Что во всю удалую прыть
Стали трезвыми – были безумными.
И обратно не выйдет быть.
Теченьем очарован и пленен,
Присвоен наобум и до конца.
Я – пленник неслучившихся времен
И сын воды без воли и лица.
Я – ветра внук и пасынок земли,
И все, чем был, исполнил, как умел.
И ты не мне, а голосу внемли,
Свободному от вымысла и дел.
Я здесь еще, поскольку я любим,
А долг любой невыразимо мал.
Бессмертен тот, кто нежен и раним.
И смертен тот, кто это понимал.
Вот шелест крыл синицы над окном
Раздался на минуту и исчез.
Я боль разбавлю медленным вином
Без суеты и сожаленья без…
Перевернута страница
Состоявшейся любви.
И уже святая птица
Растворяется в крови.
Вот она уже пропала,
Вот уже глаза полны
Не отваги и металла,
А свечения луны.
Вот и ветер, что кружился
Где-то тихо, вдалеке,
В дух и вымысел вложился
И полощется в реке.
Вот во тьму уходят крыши,
Вот звезда течет, бела.
И душа куда-то выше
Красной влагой истекла.
Этот ветер не нов и живуч,
Эта встреча еще не конечна.
Быстротечная магия туч,
Как метафора, – бесчеловечна.
Эти призраки вечного сна,
Эти всполохи вышнего света
Неизбежны, как страх и вина
И как поиски втуне ответа.
Припорошена снегом лыжня,
Ветви долу опущены круто,
Что ты мучаешь, время, меня
Своим именем – век и минута?
Что твердишь про печальный исход,
Что ты застишь мерцание смуты?
Я спускаюсь в пустой пароход,
В царство узкой двухместной каюты.
И обратно, в начало дорог,
Отправляюсь на долгие годы.
Там, где отчий высокий порог
И иллюзия прежней свободы.
Рассвет далек, и мы еще в полете,
И крепкий чай дрожит на самом дне.
Вы в каждом жесте жадно узнаете
Саму себя, живущую во мне.
И теплый кафель обжигает кожу,
И слабый свет сочится горячо.
Я, как и вы, себя делю и множу,
Щеке подставив правое плечо.
А выше – ночь раскинулась устало,
А выше – крик, исчезнувший в ночи.
В тяжелый ковш пролиты два металла,
И в желтый воск – две бывшие свечи.
Любимых – нет, есть воля и неволя
Летящих вдруг, нечаянно, стремглав,
Да та в единство собранная доля —
Как книга, состоявшая из глав.
Лежит лыжня, как женщина во сне,
Под белым одеялом снегопада,
Невольно вдруг напоминая мне
Январский день в окрестностях Царьграда.
И наш поход из быта в никуда,
И наш полет из случая в начало,
Где черные качались провода
И все вокруг кружилось и молчало.
И этот свет торжественный во лбу.
И эта ночь, тянувшаяся годы,
Перетекая медленно в судьбу,
С утратою покоя и свободы,
В которой я тобою был пленен,
Изъят из обращения и страха,
Из неуместных временных времен,
Из сна и яви, наконец, из праха.
Пять минут – и дверь закрыта,
Занавешено окно.
И летит вверху корыто.
Замечательно оно.
На ходу я глажу брюки,
На лету стираю шарф,
Повсеместно слыша звуки
Самой медленной из арф.
И не слышу как по крыше
Дождь стучит себе давно,
Слышу то, что много выше,
То, что с небом заодно.
То, что в нас уже едино,
То, что в нас еще живет,
Этой жизни середина.
До твоей с моею от.
И стекают клочья пены
Вдоль корыта, через край.
Без тревог и перемены
Длится тайно этот рай.
Явь опять осталась бытом
На границе бытия.
В этом мире неумытом
Я как ты и ты – как я.
Кто мы, бедные потомки,
След рассеянных племен,
Незлобивы и негромки,
С именами без имен.
Вот сидим, лучину колем,
Непривычные к речам,
Да летаем чистым полем