Она вполне права, живое не любя.
Ты с каждым днем родней и с каждым днем ранимей,
И я тобой, увы, ранимее тебя.
Роняет лес листву устало и неспешно,
И белки легок скок среди пустых ветвей.
И мне смотреть светло, родно и неутешно
На этот новый взгляд, вовне, из-под бровей.
А жизнь еще гудит, проста и нелюдима,
Торопится истечь навзрыд и невпопад,
Где призрак золотой разрушенного Рима
И всё, как веру и историю назад.
Ну что мне делать с тем, что будущего нету,
Что прежний, старый Бог у нового в долгу?
Я опускаю плот в расплывчатую Лету
И оставляю смерть на этом берегу.
Жизнь окаменела и погасла,
И уходит медленно из глаз.
Аннушка уже купила масло,
Может быть, в Мосторге и для нас.
Вот до Бронной, кажется, далеко.
Лес да дол, заборы да река.
Облаков недрéманное око
Смотрит на живущих свысока.
Мы плывем над твердью и железом
В ожиданье чуда и числа,
Вдоль линеек с золотым диезом,
По законам тайным ремесла.
Всё считаем выпавшую долю
В мере губ и вечности весов,
Заключив в казенную неволю
Божий смысл совпавших голосов.
Пронзительно, тонко, воздушно
Зову я тебя и зову.
А сердцу давно равнодушно
Смотреть наугад в синеву.
Мне мнится другая неволя,
Мне мнится тяжелая медь
Средь самого дикого поля,
Где выпало петь и неметь.
И все-таки росы, и травы,
И всполохи звезд и огня
В своем убежденье не правы,
Что держат за душу меня.
Последняя линия вздоха,
Как тени, на шаг впереди,
Поскольку любовь и эпоха
Сражаются молча в груди.
Послесловие
Накопилось причин и примет,
Еле видимых, вдруг, оговорок.
Подари мне однажды ответ,
Что известен по имени морок.
Да, вот так, наобум, наугад.
Или лучше – протяжно и тонко.
Я оставлю родной зоосад,
В роли зверя и в роли ребенка.
И уйду в твою жаркую глушь,
В твои дебри безбожного быта,
Где я – стражник, невольник и муж
У разбитого жизнью корыта.
И взахлеб, и вразрез ничему
Вылью всю свою пьяную душу,
Чтобы жить в навечернем дому,
Обнимающем небо и сушу.
Уныло снег не падает, а тает,
Не долетая даже до руки.
И то ли смерть не высоко витает,
Желанью заблужденья вопреки.
А может, сад, разрезанный на доли,
Как хлебы на неубранном столе,
Ни бел, ни черен в неживой юдоли,
Как должно саду в зиму на земле.
А может, я, отпив не полно меру,
Поставил чашу плавно на сукно
И глажу надоевшую химеру,
Когда-то залетевшую в окно.
Помилуй мя, и Боже и не боже,
Дай осенить прошедшее крестом.
Как все на все бессмысленно похоже
В пространстве мира, древнем и простом.
Ты была неосторожна,
Неразборчива, добра,
И, наверное, безбожна
С полуночи до утра.
Ты лепила боль и страхи
Из забот и суеты,
Плавно плавали рубахи,
Где, дрожа, ступала ты…
Где мои слова и светы?
Только тьма со всех сторон.
Да еще у края Леты
Улыбается Харон.
Да еще дожди над нами,
Да еще упругий зонт.
И в литой железной раме
Черно-желтый горизонт.
Наваждение жизни и плача,
Что ты мучаешь, душу губя?
Все равно мне не должно иначе
Принимать безнадежно тебя.
Розов мир из тоски и покоя,
Кактус мерзнет в январском снегу.
Как вдали замечательна Троя
С деревянным конем на лугу.
Где мне сердце надрезали всуе,
Чем заклеили красную плоть?
Зелены и укрывисты туи,
Что сажал между делом Господь.
Скачет белка, стрекочет сорока,
Чай дымит за оконным стеклом.
Мы в неволе у тайного срока,
Стерегущего нас за углом.
Спи, душа моя родная,
Над землей летя,
Ни забот, ни бед не зная,
Бедное дитя.
Сны смотри, какие были,
Их не торопи.
И проснись однажды или
Снова дальше спи.
Просыпаться смысла мало,
В новый сон спеша,
Так же горько и устало
Станет жить душа.
Протяни мне тихо руки,
Спящему давно,
Под назойливые звуки
Стука домино.
Я в бессмертье тебя не возьму.
Я оставлю тебя на земле.
Что мне делать в неверном дому,
Где мне станет «умре и истле»?
Снегири среди снега красны,
Горностай и пуглив, и остер.
Я до поздней и праздной весны
Допалю свой нежаркий костер.
Доварю в нем прилежно уху,
Отогрею ладони, дрожа.
Я скажу тебе как на духу:
Я не верую в веру ножа.
Хорошо, что ты все не поймешь.
Хорошо, что уйду не спеша,
Что опять пропадет ни за грош
Не судьба, а всего лишь душа.
Свет улыбчивый погас,
Солнце пепельное встало.
Мир текущий не про нас
Из резины и металла.
Вот он призраком летит,
Вот он бьет тебя с размаху.
Будит быта аппетит,
Что доступен даже праху.
Гонит ветром по воде.
Водит по полю в метели.
Надоело жить нигде,
И не зá что, в самом деле.
И, кромсая сталью плоть
Или собственную душу,
Обещаю Вам, Господь,
Я контракта не нарушу.
Доживу до никогда,
Помолюсь ужо потопу,
Чтобы вечная вода
Смыла Азию в Европу.
Живая жизнь сочится как гранат,
И сок течет и переходит в слово.
Все сущее убого и не ново —
Как вкус шато и в полночь променад.
Так почему я жить опять хочу?
И почему волнует даже фраза,
В которой мысли примитивней аза,
Но свет подобен лунному лучу.
Так почему я верю, как в Христа,
И в поздний сон, и в Вербную неделю,
И в то, что Бог поцеловал Емелю
В смущенный ум, а Женщину – в уста.
А свет тяжел, а ночь полувзошла,
А кожа рук и в молоке, и в саже.
А за окном в неукротимом раже
Салюта россыпь ярка и пошла.
«Увы, увы мне», – повторяю снова,
Вслед за Борисом, жалко и смешно.
Не понимая, в сущности, ни слова
В том, что и тёмно, и темнó.
И в чем разгадка их неволи
Смириться мудро, как во сне,
И пасть, не отвечая, в поле,
В быту с историей вдвойне.
А птица кружится высоко,
Трава красна и зелена.
Какая, в сущности, морока
Братоубойная война.
Конечно, по законам стада
Все, как и должно на войне.
Вот и живешь в посаде ада,
С тяжелой пушкой на ремне.
Легкий мех золотой шиншиллы,
Перламутр в голубом огне.
Вы с улыбкой земной Далилы
Наугад подошли ко мне.
В темном бархате, в стиле леди,
Опустив милосердный взгляд,
Где гуляли во фраках медведи,
Представлявшие стольный град.
Как легки ваши па и зыбки,
Осторожны под звуки труб,
Как торжественно тень улыбки
Чуть коснулась неполных губ.
Где вы, замки моей Женевы,
Где с рассветом не гасла свеча
И лежала рука королевы
Невзначай поперек луча?
Чай пролит во время оно
На зеленый с красным снег.
В небе кружится ворона,
Выбирая свой ночлег.
Справа ночь, и слева тоже,
Посреди висит луна.
Все мне кажется похоже