На посудину вина.
Терпко, горько, ярко, влажно.
И стеклянно, и светло.
Все, что больно и продажно,
Вон из сердца истекло.
И еще, конечно, кстати,
Из откуда в никуда
СВЧ, дуга кровати,
Крови черная руда.
Какое солнце молодое,
Какая плоская земля.
И на холме дымится Троя
На фоне красного кремля.
И те цвета вдали едины,
И рознь меж ними не видна.
Я выпил обе половины —
Суть наваждения до дна.
И эта смесь вины и веры,
Со справедливостью внутри,
Увы, такие же химеры,
Как блоковские фонари.
Неяркий свет на два квадрата.
В метели смута и тоска.
И что твоя ума палата
При свете черни Спартака.
Тяни себе из смуты нити
И не спеши из круга вон.
Все повторяется в граните.
И жизнь, и смерть, и даже сон.
Ветер грохнул по вымокшей крыше
И затих, отлетя на восток.
И луна, проплывавшая выше,
Оказалась у сомкнутых ног.
И светила, горела, играла,
Нежно дыбила влажное то,
Что стекало по лону металла
Сквозь небес молодых решето,
По дороге к забытому дому,
Меж грозы и начала дождя,
Уподоблено плавному грому,
Что еще рокотал, уходя.
Позабыв о недолгой истоме
Нетревожного праздного дня,
Где все двигалось, плавилось, кроме
Много Вас и немного меня.
Серый ветер дует в очи,
Пес зевает в стороне.
Середина праздной ночи
В непроснувшейся стране.
Что я здесь, за краем света,
В центре выпученной тьмы,
В ожиданье сна и лета,
Пленник ветреной зимы.
Что я им, живым и спящим,
Что я нам, идущим встречь,
Безнадежно настоящим,
Как сорвавшаяся речь.
Пес пропал, зима иссякла,
Свет на краешке ветвей.
И извне пустая сакля
Все отчетливо видней.
Не замечаю быта и печали,
Не различаю света или тьмы,
Но все, что было в мизерном начале,
Нам сохранили зрелые умы.
Я не живу средь сущего напрасно,
И не знобят ни жар, ни холода.
Зима старинна, сумрачна, прекрасна
И так же неизбывно молода.
И снег кружит и тает на ладони,
Свет фонаря невзрачен и незряч.
Я слышу твой в отцепленном вагоне
Невыносимый судорожный плач.
Луна в окне колеблется от ветра.
Как стыдно жить, принадлежа толпе.
Тебя в Афинах звали бы Деметра,
А здесь ты чай разносишь по купе.
То ли ветер зовет и плачет,
То ли птица летит и кличет.
Ничего это все не значит,
Все не в чет и не в нечет, а в вычет.
Я кружу по лесному кругу,
Я ищу то врага, то друга,
А зачем я врагу и другу,
Если оба они вне круга?
Вот и жизнь не дошла до меры,
Только верой не обделила.
Позади и вокруг – химеры,
И с мечом впереди – Далила.
Хорошо, что еще не вечер
Под нездешней моей звездою…
И на речке, Красивой Мече,
Пахнет вереском и резедою.
Я засыпал, отягощенный сном,
Я закрывал незащищенно веки.
И боль глуша надеждой и вином,
Я в смерти жил, как варвары и греки.
И вот теперь, когда вокруг зима,
Ни зги, ни дат, ни человека,
Вернувшись в ум, а не сойдя с ума,
Я ухожу от территорий века.
От темной власти медного гроша,
От власти чар, слепящей малолеток,
От слова-перевертыша – душа,
От всех незавершенных пятилеток.
От диктатуры хама и чумы,
Присущих и бумаге, и экрану,
От тех, кого на этом свете тьмы…
Кому служить вовек не перестану.
Живя направо и налево
И безнадежно, и темно,
Моя больная королева
Открыла узкое окно.
И смотрит в небо осторожно,
Считая звезды и года.
А жизнь темна и не безбожна,
И тяжела, и молода.
И, слыша шорохи и звуки
В пространстве ночи неземной,
Она протягивает руки
И обнимается со мной,
Который там – за дальним светом,
Как должно – со звездой во лбу
И в детстве купленным билетом
В ее нездешнюю судьбу.
Как светлы эти дольние дали,
Как прозрачна лукавая речь.
И как профиль тяжел на медали,
Кою выпало нынче беречь.
Пальцы голодны в выборе мяса.
Губы холодны ближе к зиме.
Мы – прошедшего времени раса,
Не в своем, а в насущном уме.
Смотрим, веруя, радуясь, плача
И о чем-то твердя наугад.
Ничего, что мы жили иначе,
Чем предписывал солнечный ад.
Где-то – игры в разлуку и встречи,
И в отсутствие сна и стыда.
…Хорошо, что приходят предтечи
Прежде, чем мы уйдем в никуда.
Из книги «Дом врат»
Мимо лавок, шума мимо,
Гомонящего окрест,
Через силу пленник Рима
Добровольный тащит крест,
Где теперь торгуют рьяно,
Зазывают наугад,
Где монисты и румяна,
У часовен и оград,
Где на дне Ершалаима
Все один и тот же сон:
Час пробьет, и тенью Рима
Снова будет распят Он.
В пустыне – ветер и жара,
И путь лежит широк.
Какая зимняя пора
У золотых дорог.
Глотаешь воздух пополам
С разбавленным огнем
И видишь жизни сор и хлам,
И думаешь о Нем —
О славе, мести и любви,
О мудрости и зле,
И страх вдыхает визави
На выжженной земле,
А где-то там, невдалеке,
Колодец и вода,
И путь извилистый в песке
По краю никогда.
Склоны Яффы, берег моря,
Парус, солнце и волна,
И на дне бокала – горе
Вместо красного вина.
Я запью его, пожалуй,
Минеральною водой,
А закат, больной и алый,
С Вифлеемскою звездой.
Жизнь жила себе беспечно
И споткнулась невзначай,
Все невечное не вечно,
Как молва и молочай.
И летает в небе птица,
В стиле ретро – нотой «ми»,
Все не спится да не спится.
И с чего – поди пойми.
Что за ветер дует в спину,
Что за звезды впереди,
Я и этот морок мину,
Что снаружи и в груди.
Солнце гасло – не погасло,
Тлело, плыло как-нибудь,
Били, жали, сбили масло,
Думал, жребий, – выпал путь.
Возле Яффы берег ровен
Жизнь назад и жизнь вперед.
То ли пастырь, то ли овен,
Впрочем, кто их разберет.
Что за этой горою покатой —
Солнце село и спрятало лик,
Или трудится тщетно оратай,
Навечернего бога должник.
Сколько времени щедро и даром
Подарила кривая судьба,
Так порадуем близких товаром,
Первосортным продуктом раба.
В стиле бисерном Ди Лампедуза
Или лучше «Катулла и ко»
Поработаем, праздная муза,
Наконец не спеша и легко.
Облуча торопливое тело
Остановкой на мизерный срок,
Продолжая заветное дело —
Незаконченной жизни оброк.
Жара на тропе Гефсиманского сада.
У Львиных ворот, как всегда, толчея.
Калитка, скамейка, лиана, ограда.
И эта земля, как и все, не твоя.
Налево – Голгофа, направо – подвалы,