Одна и приручена, но —
Но нету желанья и мочи
Мне слушать другую давно.
Она так нежна и протяжна,
В ней вера мерцает и грусть,
И мне совершенно не важно,
Что знаю ее наизусть.
Звучи, продолжайся старинно,
Короткую жизнь мою для.
Бескрайне, бессмертно, равнинно,
Как эта сырая земля.
Этот век неудобен для веры,
Для молитвы и праведных дел,
Ты лишь множишь простые примеры
Жизни будничных, временных тел.
Но слышны даже в вальсе усталом
Золотые о жизни слова.
И, довольствуясь этим уставом,
Продолжается жизнь естества.
Торопясь, на бегу, задыхаясь,
По запутанным смыслам кружа,
И греша, и надеясь, и каясь,
Вдоль, и вглубь, и поверх рубежа.
Кире Прошутинской
Как трава под рукой горяча,
Даже тень от деревьев нагрета,
Жарко дышит совсем у плеча
Золотое нерусское лето.
Даже воздух в свирели горяч,
Звон монет серебрист и прозрачен.
И летает над сеткою мяч,
Битым быть ни за что предназначен.
И поверх и листвы, и людей,
И поверх голубого простора —
Эта долгая очередь дней,
Слава Богу, иссякнет не скоро.
Проступает из гама и шума
Наступающий век перемен.
Как он смотрит на небо угрюмо,
Тяжело подымаясь с колен.
И Европа – под бременем Рима,
И азийское смутное дно
Поднимается неотвратимо,
И иного уже не дано.
А земные невечные твари,
Те, что с небом сегодня на ты,
Делят землю на гибельном шаре
В ослепленье своей правоты.
Кроме дня, что еще не пригож,
Кроме ночи, что там, за рассветом,
Этот сон, что на правду похож
Промелькнувшим, как облако, летом.
Истонченная нежностью нить,
Огрубленное верою право.
В слепоте невозможно любить,
Даже следуя букве устава.
Потому остываю во вне,
Теребя золотистые пряди,
В этом самом единственном сне,
Сохраненном случайно в тетради.
Что мне – мир, что я – миру…
Море, сад, виноград по стене.
Самодельную медную лиру
Как-то гости оставили мне.
И звучат, чуть надтреснуто, струны,
Но мелодии звуки родны.
Все мы в прошлом – варяги и гунны
Или эллинов давних сыны.
А вокруг, за пределами дома,
И на запад, и на восток —
Ни раската, ни отзвука грома,
Только ветры, жара и песок.
И никак свой напев не настроя
Ни на скифский, ни эллинский лад,
Бормочу, что забытая Троя
Никогда не вернется назад.
И под той обветшалой скалою,
На заезженном острове Крит,
Я пою про грядущую Трою,
Что прощально над миром царит.
Снова пала серийная Троя,
В Риме – гунны, в провинциях – ад.
И сирены, по улицам воя,
Мчат серийное время назад.
Исчезает приморская суша.
Все темнее приморская тьма,
И не слышат уставшие души,
Как мы медленно сходим с ума.
Как мы ботаем только по фене,
Не боясь ни меча, ни плетей.
Как, упав тяжело на колени,
Молим Бога за наших детей.
Единой империи мира
Прошла золотая пора,
Обломкам владения Лира
По дырам и норам пора.
По весям, по хлябям, по долам,
По жалким развалинам суш
Разлиться варяго-монголам
С китайской Европой к тому ж.
И ждать, что объявится чудо,
Вернется к оставленным царь
Откуда-то снова оттуда,
Откуда являлся он встарь.
Когда молчат и вымыслы, и воля
И сквозь тебя течет нездешний ток,
Ты, как трава, заполнившая поле,
Клонишься ниц покорно на восток,
Где веры все в угрюмой колыбели
И где завет не понят, но велик.
И ты, как все, скажи мне, неужели
Склонил к земле порабощенно лик?
Да, я давно и ведаю, и слышу,
Ведя свои туземные бои,
Что надо мной неодолимо, свыше
Есть Воля и Свобода не мои.
За что мне, Господи, за что —
И это счастье лубяное,
И это желтое пальто
Невыразительного кроя.
За что мне, Господи, страна,
В которой – голь и бездорожье,
Где соль земли больным-больна,
Где шарлатанство и безбожье.
Где узок коридор судьбы,
Увы, сужаемый природой.
И где ленивые рабы
Твоей заведуют свободой.
Какие качели от жизни до смерти,
От смерти до жизни и эт сетера.
Хотите, попробуйте сами проверьте —
От жизни до смерти, с утра до утра.
А в паузах – воля, надежда, неволя,
А в паузах – вера, рождение дат
И та многозначная дольняя доля,
В который ты – жертва, творец и солдат.
И пение птиц, что беспечны и милы,
Свирели, капели, дома, поезда,
И узкое место Харибды и Сциллы,
И в небе – твоя, лишь однажды, звезда.
То ли ветер качает мне душу,
То ли парус на мачте повис.
Я закона судьбы не нарушу
В оппозиции – «верх» или «низ».
Там, где тонет еще «Альталена»,
Возле Яффы, на самом краю,
Преклоню незаметно колена
И минуту одну постою.
И за тонущим солнцем далеко
Прослежу не спеша до конца.
Как привычно и как одиноко
В роли странника и пришлеца.
А море покорно плетется у ног,
И ветер ласкает усталую спину.
Подробно не выучив веры урок,
Я берег другой не покину.
Над городом вещим плывут облака,
Свирели напев все печальней и тише.
А где-то – моя золотая река
И Плеса забытого мокрые крыши.
И медь колоколен, гора и откос,
Беседка на склоне, заросшая густо,
Я знал тебя бедным, заброшенным, Плес,
В котором мне было безлюдно и пусто.
А Яффа тепла, и волна горяча,
И солнце, как парус, плывет одиноко.
И музыка плачет из-за плеча
Старинно, высоко…
Фонари у края моря,
Мягок бережный песок,
Может быть, уеду вскоре
Я с востока на Восток.
И спеша себе по делу
В бытие из Бытия,
Поклонюсь ужо пределу,
Где подробно побыл я.
Где все новое не ново,
Будь то в яви или сне.
Где устало ждет Иова
Кит, качаясь на волне.
Я зашел по дороге к «Блоку»,
Что качался на мелкой волне.
Ближе к западу, чем к востоку,
Что пристало бы нынче мне.
И под сенью игорного дома,
Где сукно, полусвет, полумрак,
Где мне было все незнакомо
И где было мне все не так,
Я купил золотые фишки
И поставил на кон судьбу.
А кругом суетились страстишки,
Продолжая свою гульбу.
И продул за мгновение ока
Все, что было мне Богом дано,
Забывая слова пророка,
Что все новое было давно.
И пуста моя дольняя доля,
И пусты мои грешные дни.
Мне осталась святая воля
Да в тумане еще огни.
Нелегка ты, юдоль мирская,
У столов – дураков череда,
Снова крутится диск, мелькая…
Ставки сделаны, господа.
Может быть, не так я грешен,
Как благое – «аз воздам».
На столе – гора черешен,
Птичий гомон по утрам.
Яффа, чай, жара, работа —
До любви, надежды от.
И одна больная нота
В мерной музыке забот.