И жизнь, и греза, и печаль.
Но неизбежны впереди
И дат порожних череда,
И тьмы разлитие в груди,
И годы праздного труда.
И неизбежен, наконец,
Тот выбор между злом и злом.
Под звон не золотых колец,
В таком живом, таком былом.
Мир ушел в другие дали,
Как цыганский караван.
Буду помнить я едва ли
Гомон рек и говор стран.
Жили вкруг шумы и гаммы,
И звучали голоса.
Ни звонка, ни телеграммы,
И ни скрипа колеса.
Тишина и струйки дыма,
Угли тлеют среди трав.
И проходит вечность мимо,
Ролю веры отыграв.
Построил дом внутри себя
И горницу подмел,
И жил в нем долго я, любя
Обыденный глагол.
Но вот пришла из – ни за чем —
И не за что напасть,
И сломан дом, глагол мой нем,
И власть моя – не власть.
И все, что жили за стеной,
Пришли на мой разор
И сели жить на миг со мной,
Затеяв разговор.
Они сказали, я не прав,
Бог создал парно люд,
И всех, нарушивших устав,
Постигнет Божий суд.
Иной устав – великий грех, —
И скрылись вон из глаз,
Оставив ту, что ближе всех
Была мне в этот час.
Плыла земля, и где-то Бог,
Меня не замечая, шел.
И сделал самый первый вздох
Обыденный глагол.
Построй очаг и стены возведи,
Зажги огонь и жертву принеси.
И все равно, что будет впереди
При свете веры: Господи, еси.
Зажги звезду, повесь ее в ночи,
И свет луны направь на отчий дом,
И с кем-нибудь недолго помолчи
О самом сокровенном и былом.
Сложи из слов молитву, наконец,
И помолись, простертый долу ниц,
Под тихий звон неслышимых колец
В одной из умирающих столиц.
Не жди ответа, отзвука, молвы,
Смирись, что мир и сам нуждается в тепле,
Что жизнь и смерть просты и не новы,
И так же неизбежны на земле.
Вот и ветер утих
И земля перестала дрожать.
И деревьев стволы, пожилы и сухи,
Остаются вповал неподвижно лежать.
Над землей не спеша подымается пар,
И собака опять что-то ищет в траве,
И сложение слов – незатейливый дар —
Снова слабо мерцает в твоей голове.
За окном невзначай прокричала сова.
Строго дятел стучит, пробудясь ото сна.
И, как воины ранены в битве, слова
Собираются там, где жила и дышала война.
Я мыслить волей боле не могу,
Могу, не понимая, рассуждать.
Но я живу на этом берегу,
Где должно чуда безнадежно ждать.
Но я живу на этом берегу,
Где боли прост невыносимый код,
И бедный разум, верного слугу,
По клавишам потусторонних нот
Гоняю милосердно, как могу.
Он так высоко где-то надо мной,
И выше мысли нынче только Бог.
Я виноват всевышнею виной
За то, что я ее не уберег.
Темны глаза, как ветви на снегу,
Лишь голоса стучатся в прежний дом.
И значит, я на этом берегу,
На этом берегу, не на другом.
Благодарю за Божий дар —
Дышать и видеть свет,
За то, что я еще не стар,
Что смерти в мире нет.
Благодарю за твой словарь,
Вселенский человек,
За твой глагол, за твой букварь,
За то, что длится век.
Благодарю за ток слезы,
За птичий легкий свист,
За все омеги и азы
И за осенний лист.
Благодарю за шелест дней
По колее времен,
За то, что жизнь еще родней,
За то, что здешен сон.
За щедрость быта бытия,
Что в помысле горю,
Еще из древней веры я
За жизнь благодарю.
Мир уснул себе устало,
Дремлет память, дремлет дом.
Почему-то полночь стала
Выносимою с трудом.
То глаза на мир закрою,
То помучаю слова,
То в себе открою Трою,
Что вчера была жива.
В ней спешили дни и годы,
Перепутаны вполне,
В ней царил закон природы
И закон любви вдвойне.
Как пустынны мостовые
И дома стоят без крыш,
Не гуляют вестовые
С грудой новеньких афиш.
И во всем таком раздоре,
В запустенье и тиши,
Знаю, жизнь затеют вскоре
Две измученных души.
И начнут, наверно, с дома
И покорности судьбе…
Боже, Боже, как знакомо
Это действие тебе.
Центр им. Блохина
Обезболить душу на часы
И отвлечься будничной работой —
Совмещать простые словесы
Всуе с личной неземною нотой.
И, в занятье это погружен,
Клавиши тревожить телефона,
Ждать, что осенит недолгий сон,
Как деревья осеняет крона.
В этом сне я буду наугад
Путь торить и двигаться куда-то,
Мимо стен и каменных оград,
Беззаботно и почти крылато.
Буду пить холодное вино,
И читать не Киплинга, а Блока,
И следить в открытое окно
Облако, плывущее высоко.
Видеть белок по ореху лёт,
Шум листвы подслушивать беспечно,
Позабыв мгновенье напролет,
Что живое время быстротечно.
Возвращение в жизнь – непростая работа,
В темноте различать на бумаге слова
И постичь, как звучит музыкальная нота,
В шуме боли сплошной различима едва.
Как рифмуется Бах с кровоточием плоти,
Как созвучен Катулл новизне жития
В каждой малой своей и единственной йоте,
Где живет в полувздох только сущность твоя.
Так трудись наугад, неразумный оратай,
Поднимая пласты позабытых забот.
В этой жизни, до слез мелочами богатой,
От исчерпанных слов до подержанных нот.
Вот и перевал, и, слава Богу,
Жизнь и быт. Вздохнули и пошли.
И опять продолжили дорогу
Посреди не боли, а земли,
Где просты беспечные заботы,
Где надежно живы ты и я,
Где, согласно выделенной квоты,
Мы имеем место бытия.
Что за место, знаю не наверно,
И зачем, я внятно не скажу,
Но скажу, что тяжело и скверно
Подходить к земному рубежу.
Оставляя чистые тетради,
Не сказав положенного в срок,
Что живем в последнем Цареграде,
Окнами на взорванный восток,
Где в чаду азийского простора
Различима мысль не наугад,
Что разрушат все-таки не скоро
Наш приют – последний Цареград.
Как мозг неискушен в простых словах,
Заветный смысл утрачен и забыт.
И там, где было неземное – страх,
Сегодня тлеет будничное – быт.
Как много может лезвие ножа,
Кроящее устава полотно,
И посему, в беспамятстве дрожа,
Я вижу прошлого мерцающее дно.
Вот близкий век и, ранее, другой,
Вот Петербург, что пусту должно быть.
Мосты стоят, и, выгнуты дугой,
Все те же кони сдерживают прыть.
Но пуст Сенат и пуст который год,
Лишь черствый экспонат тускнеет по углам.
Дворянской чести штатный недород
С дворянской спесью мертвой пополам.
Кружит народ без воли и лица
Под дружный гул заветного – долой.
И кровь царя течет из-под венца,
Когда он возвращается домой.
И различимо далее едва,
Как между братьев трудятся мечи,
Как цепенеет по ночам Москва
От пламени копеечной свечи.
Две неземных тетради,
Легкие, как облака,
В невидимом Цареграде
Листает моя рука.
Кто этот автор, который