Что руки держат перо,
Что думать могу о тебе —
Да простится мне это все…
– Разве это искусство, – спросил я однажды у дятла, —
Деревья расписывать клювом упругим?
– При чем тут искусство? – ответил мне дятел, —
Я просто тружусь, семье добывая немного еды…
– И себе, – я громко ему подсказал.
Но мой собеседник, ответом своим увлеченный, меня не услышал.
– …Как эти деревья, растрескав иссохшую землю, —
Витийствовал дятел, —
Гонят к вершинам ветвей и родившимся листьям
Соки земли.
А то, что рисунок моих разрушений
Заставил тебя заподозрить, что я занимаюсь искусством, —
Меня это, друг мой, наводит на мысль,
Что сам ты бесценное время теряешь
На это пустое занятье.
– О господи, что ты! – воскликнул я тут же
И дятла убил,
Подтвердив, что искренне был удивлен,
Когда обвинили меня в занятье искусством.
Теперь этот дятел, набитый трухой,
Стоит, постигая всю пагубность спора во время работы.
К. И. Чуковскому
Все как положено по штату —
Белы дома и высоки.
Заставы прежнего Арбата —
На дне асфальтовой реки.
Колеса режут и утюжат
Витые лестницы, следы
И дом старинный, неуклюжий,
Меня хранивший от беды.
Все хорошо, все так же минет,
Снесут и эти этажи
И сохранившийся доныне
Обломок пушкинской души…
Она кругами ходит, слава,
Она смыкается с бедой,
Она проклятие и право
Быть до конца самим собой.
Она не спросит, где истоки, —
Запишет сразу в мудрецы
И раньше зрелости – в пророки,
И раньше смерти – в мертвецы.
Н. Ильиной
И так в веках – мне плыть, и плакать,
И возвращаться к берегам,
Где гам лесной, и гать, и слякоть,
И крики уток по утрам.
Где парк и дом, снесенный веком,
И симметричен пней расклад,
Как было раньше в царстве неком,
Здесь был разрушен некий град.
Лишь уцелели эти ели
И этот пруд среди дерев,
Да небеса, да звук свирели,
Да детства жалостный напев.
П. К. Сумарокову
Казалось, все было некстати:
Знакомство, зима, Кострома.
Тускнели на полках тома,
Начавшие жизнь на Арбате.
Печален апостольский лик
И плесень на бронзе двуглавой.
Как будто владевший державой,
Встречал меня нищий старик.
Встречали пустые глазницы,
Встречали сутулые плечи,
Но речи – нездешние речи!
Но руки – как крылья у птицы!
Он был одинок, не у дел.
Он был за пределами боли,
Оставленный всеми. И доли
Иной на земле не хотел.
Иначе он мерил обиды
И мерой иною – потери.
И заперты наглухо двери,
Открытые настежь для виду.
И лампа в шестнадцать свечей
Мою освещала удачу…
И разве я что-нибудь значу
Без этих негромких речей?..
Письмо в Крым
А. Латыниной
А день подаренный не гас,
И так тебя мне не хватало,
Но небо лишь соединяло
Степями разделенных нас.
И о простор его с разлета
Мы бились. Падали в пески.
И те паденья и броски
Лечили память и работа.
И кто за это нас осудит,
Что дни палим в огне строки?
Да будут боли нам легки,
Да будет нам как есть – да будет!
Последний час потерянного дня,
Меж сном и встречей нáдолго застрявший,
Мой долг, мой выкормыш вчерашний,
Спаси от жалости меня.
Мытье посуды. Ветер за окном,
Не сон, не явь – усердные потуги…
Слова, заоблачные други,
Помыслим вместе об одном.
Поверим – в неизбежность буден,
В кровосмешение стиха
И в то, что речь всегда тиха
У тех, кто миру неподсуден.
Не плыл тот вечер медленно к реке,
Не гнал пастух пестреющее стадо.
Но было сердце и закату радо,
И куполам, темневшим вдалеке.
Застывший пруд асфальтом окружен,
И лип листы шершавы, как ладони.
А мальчик, заблудившийся в Сульмоне,
В московский пруд до одури влюблен.
Еще когда у Понта коротать
Недолгий век, и мерзнуть, и молиться.
А на Арбате чопорные лица
Ему дано прощально понимать.
Играй, труба, за флейтой торопись,
«Тенелла, о тенелла» – ту же фразу,
Какую не сфальшивили ни разу
Моя судьба, любовь моя и жизнь.
Благослови вас свет создавший
И ты, на грани света, век.
Забытый Бог и зверь, уставший,
Как все познавший человек.
Благослови вас увяданье,
Покоя стертые черты,
И мера общая страданья,
И мера общей доброты.
Благослови в года пустые,
Во все иные времена,
И те великие простые
Безумий наших имена.
Я вас прошу, да будьте святы,
Пусть отзовется словом – медь,
Все, что крылато, – то распято,
Так шло до нас, так будет впредь.
Что за мерзостные звуки,
Как от камушка круги?
Кто-то тянет к небу руки,
Слышу: «Боже, помоги!»
Что за хлипкое стенанье?
Сквозь грошовый плоский ад
Хнычет Божие созданье —
Полуптица-полугад:
«Боже, слышишь, виноват».
Хнычет Божие созданье,
Молит, кружится ужом,
То подпрыгнет в мирозданье,
То пульнет в него ножом,
Возле крови вьет круги,
Слышу: «Боже, помоги!»
Дали с милкой по обету:
Не касаться больше тел
Той зимой – как будто нету
И других на свете дел.
Но едва начаться лету —
Первым к бабе подлетел…
Закурю-ка сигарету,
Только спичек больше нету,
Попрошу у мелюзги,
Слышу: «Боже, помоги!»
Сенокос, пора запаса,
Близ соломенных палат
Рисовальщик бросил Спаса —
Полуптица-полугад.
Скомкал, бросив, чудо Спаса,
И хрипит: «Не виноват,
Что в глазах у Спаса ад…»
Набекрень пошли мозги,
Слышу: «Боже, помоги!»
Бьет портной свою зазнобу,
Колет тонкою иглой.
А потом ползет по гробу
И целует аналой:
«Маша, Маня, что с тобой?» —
«Все в порядке, дорогой, —
Машет чучело ногой. —
Все, что сплыло, береги!»
Слышу: «Боже, помоги!»
Жук в канаве чешет лапки,
Дрозд и кошка под кустом.
«Дай, жена, поменьше тапки.
Разберемся, чьи, потом —
Лешки, Гошки ли, Агапки —
Разберемся в них потом, —
Шевеля железным ртом,
Цедит, чавкая с трудом. —
В загсе даден этот дом.
Если даден дуре дом,
Пуще глаза береги,
Нет друзей, одни враги…»
Слышу: «Боже, помоги!»
То ли сам кричу ли, плачу,
То ль кровать моя скрипит,
Я бы мог, а ты – тем паче
Жить в согласье, жить иначе…
Гаркнул медный монолит:
«Век свинячий, инвалид.
Мало крови попил, сука,
Мало выхлестал вина,
Так молчи, чтобы – ни звука,
Впредь гаденышу наука,
Коль осмелился родиться,
Будешь маяться. Как птица,
Каркать. В мерзости плодиться.
Участь в главном решена,
Остальное – дело тела,
Каши, семени, мочи.
Цыц, бунтарь, смотри, молчи,
Трись и тискай, только смело,
Да и то сокрой в ночи,
Если б мог – себе помог», —
Голос вздрогнул и умолк.
Стихли медные шаги…
Слышу: «Боже, помоги!»
Ни сентябрем, ни маем не болею,
Не жду листву, не верую в побег,
Но, как земля, я медленно немею,
Опережая говорливый век.
И все же незлобивое желанье
Я сохраню до выхода в тираж —
Минуй меня напористость кабанья
И слово омерзительное – «наш».
Пришли ко мне поля проститься ввечеру,
Пришла ко мне лиса с заморышем своим.