– По-моему, с Пражского Града вид лучше.
– Зато здесь ближе. Там внутри еще библиотеки и математический музей. Глобусы старинные, красиво.
– Жалко, что не попасть, – посетовала Даша. – Нужно будет потом еще раз сюда приехать. Хотя, – усмехнулась она, – я так про многие города говорю, а потом работа, работа, что-то новенькое, а затем хочется поваляться в деревне на травке и никуда не ездить… Ты сказал, что тот кабачок пана Ладислава нашел, когда приехал в Прагу в смутном состоянии души, – вдруг вспомнила она. – Ты… развеяться приехал?
– Нет. – Матвей стронулся с места, увлекая Дашу за собой. Тихие улочки жили своей жизнью: бабочками, вьющимися у фонарей, шастающими в темноте кошками и тихим скрипом незакрытого окна. Брусчатка блестела, словно покрытая лаком; на маленькой площади рядками стояли припаркованные на ночь автомобили – дрыхли бессовестно. Отсюда было совсем недалеко до отеля, где поселили ведущих актеров, однако Матвей вот сию секунду туда не собирался. – Прага для меня – это убежище, куда я сбегаю всегда один. У кого-то убежище – квартира, у кого-то – дача, а у меня – город.
– Не думала, что такому, как ты, нужно убежище.
– Иногда, очень редко, в смутные времена. Здесь мне хорошо думается, здесь я планирую, размышляю, оцениваю. Отсюда можно непредвзято посмотреть на все то, что остается в Москве. Прага для этого идеально подходит, со всеми ее туристами и привидениями.
– Иногда очень сложно отличить одних от других, – сказала Даша.
Они побродили еще полчаса, пока Матвей не увидел, что спутница украдкой зевнула, и не остановил такси. Дарья поблагодарила за ужин и прогулку, улыбнулась на прощание, села и уехала – впрочем, через несколько часов все равно придется встретиться.
Возвращаясь в отель, Матвей поймал себя на том, что насвистывает. Он даже наподдал ногой по валявшейся на мостовой пластиковой бутылке, и та неожиданно звучно заскакала по камням. Матвею стало совестно, однако не слишком. Чтобы искупить вину перед вселенной, он нагнал бутылку и выкинул в ближайший мусорный ящик.
Не стоит гневить город в такую дивную ночь.
8
Бедняжка так плакала и рыдала, что сбежались все домочадцы.
Прибежал и пан, в страхе стал спрашивать, что случилось.
После ночной прогулки Даша как убитая спала три часа, после чего, зевая, выползла из-под одеяла, под мелким дождичком дотащилась до студии, чтобы узнать, что весь график перекроили. Капризная весенняя погода все-таки подвела, и натурные съемки заменили на теплоту и уют павильона, где романтических рассветов пока не давали, зато давали сцены в подземельях, аутентично украшенные гробы и прочую вампирскую атрибутику.
Вместо того чтобы вдумчиво накрасить одного Матвея, пришлось помогать коллегам и быстро гримировать мальчиков и девочек из массовки, которых костюмеры споро обряжали в условно вампирские шмотки. По идее Юрьева, в старинных прикидах приходилось расхаживать вампирам постарше, а те, кто играл молодняк, придерживались в одежде более современных вкусов. Впрочем, когда будут сниматься сцены в обычных ресторанах, на улицах и в театре, даже Могильный Князь облачится в дорогой костюм делового человека – не шастать же на виду у всех в подбитом алым плаще, как Понтий Пилат.
Марь Иванна уже закончила с Флит и теперь занималась Стасом Каргальским, которого подавляющее большинство звало попросту Стасиком. Эта звезда молодежных сериалов, в отличие от Шумковой, уже успевшей продемонстрировать непростой характер, отличалась некоторым раздолбайством и небольшим умом. Но талант у мальчика имелся. Даша уже видела его на съемках вчера и была впечатлена: оказавшись перед камерами, Стас преображался, да и Юрьев его хвалил.
Марь Иванна наносила грим, а Стасик пощелкивал зубами.
– Вот прикольно, что они не отваливаются и своим зубам вреда нет!
– Будешь клацать – и отщелкаешь, – пригрозила тетя Маша.
– Да ну, не отщелкаю, не. – Стас осклабился, глядя на себя в зеркало. – Класс.
– Я тебя очень прошу, Каргальский, закрой рот, – сказала Марь Иванна. – Иначе я тебя выкрашу под хохлому, в национальном колорите. А режиссер завитушек пририсует и начистит тебе характеристику. Усек?
Имея детей-подростков, главная гримерша умела общаться с молодым поколением на понятном им языке.
– Ага, – вздохнул Каргальский.
Пробегавший мимо только что упомянутый режиссер притормозил, бросил взгляд на Стасика, отражавшегося в зеркале, и крикнул:
– Эй, тетя Маша! Ты ему почему глаза не накрасила?
– А надо? – философски уточнила Марь Иванна.
– Угу.
– Эй, эй, – заволновался Стасик, – зачем красить глаза? Я же буду похож на этого… нетрадиционной ориентации.
Юрьев медленно вернулся задним ходом.
– А потому что я так сказал, – сладко объяснил он, – потому что я тиран, самодур и извращенец. Тебя это устраивает?
– Это, конечно, все объясняет, – пробормотал Стасик, – но совершенно не устраивает.
Режиссер кротко вздохнул, словно Иисус, в пятый раз втолковывающий апостолу Андрею, как ходить по воде.
– Во-первых, надо книжку было прочитать. Автор утверждает, что твой персонаж был с кругами под глазами, как будто – цитирую! – вечный сон его миновал, но настиг вечный недосып.
– Так то с кругами, а то!..
– А во-вторых, – продолжал Юрьев, не обращая никакого внимания на Стасиковы попытки отстоять брутальность образа, – я из тебя, дурачка малолетнего, сделаю звезду национального масштаба. Чего вы, дурачки, как раз и хотите. Хочешь, чтобы девочки бросались к тебе, визжа от восторга, и подставляли для подписей маркером неоперившиеся… гм… ладно, сформировавшиеся нежные перси?
– Ну… хочу, – кивнул сбитый с толку Стасик.
– Тогда слушай меня, мальчик мой, – провозгласил режиссер тоном Дарта Вейдера и похлопал актера по плечу. – Фан-сервис – великая сила. О тебе будут сочинять рассказы, иные – весьма неприличные, вешать твои портреты над постелью и проливать горючие слезы. Ты ослепнешь от вспышек фотоаппаратов и оглохнешь от восхвалений. Цена этому счастью – жидкая подводка и пять минут позора. Крась, тетя Маша. Крась.
И, величественно покивав, Юрьев удалился. Марь Иванна, усмехаясь, придирчиво выбирала подводку из десятка вариантов.
– Теть Маш, – жалобно произнес Стасик, – а это правда… ну…
– Что подведешь глаза – и сголубеешь? – хладнокровно уточнила Марь Иванна. – Нет.
– Да не это же. Правда, что поклонницы для росписи будут… ну… попу подставлять? Они действительно так делают?
– С чего ты взял?
– Так он же сказал… перси…
Скрючившаяся от смеха Даша уронила кисточку и обернулась – вовремя, чтобы увидеть, как Марь Иванна, утробно хохоча, недрогнувшей рукой наносит жидкую подводку на веки будущего кумира молодежи.
Все это, а также хорошее настроение после вчерашней прогулки с Матвеем, не давало раскиснуть, и Даша в конце концов решила, что не сдается. Телефон периодически начинал вибрировать, и на экранчике высвечивалось ненавистное имя, но Даша стояла насмерть и трубку не брала. Стоит один раз поддаться – все, тогда точно не миновать скандала, а так того, кто ей названивает, будто бы и нет. А телефон вибрирует потому, что поломался.
Следующие три дня пролетели как на крыльях; снимали и на пражских улицах, и «в цеху». Юрьеву удалось заснять не дававшийся ему поначалу рассвет, и этот эпизод Даша запомнила лучше других: залитый розоватым сиянием зари Карлов мост, Матвей в своем «историческом» наряде, сначала прижимающийся спиной к парапету в тени статуи, а затем решившийся протянуть ладонь под солнце – и восходящее солнце его не трогает. И тогда он осторожно выходит сам, жмурится, словно только что проснувшийся кот, и лицо у него такое, что у Даши комок в горле встал. Красиво получилось.
А потом началась чертовщина.
Снимали в павильоне, причем время шло к полуночи. В этот день смена началась в девять, все выспались, были бодры и веселы, а потому, когда Юрьев пообещал сверхурочные, никто не ушел. Да, по идее, в девять вечера режиссер должен всех отпустить, но на деле так случается редко: кто откажется от дополнительных денег, тем более когда силы еще есть? Потом меньше пахать придется.
Даша припудривала лоб Галахову (снимали разговор Далимира, Могильного Князя и великолепной вампирши Эстеллы, которую играла Флит), слушала, как Марина своим глубоким, хорошо поставленным голосом рассказывает Матвею байку с прошлых съемок, как Лена что-то быстро объясняет Юрьеву… Ничто, как говорится, не предвещало.
Некрасивый, почти ультразвуковой женский визг разорвал мирную атмосферу, и все дернулись, а Даша уронила кисточку Галахову на колени – к счастью, не испачкала звезду.
Визжала Элеонора Шумкова, которую минут десять назад разгримировали и благополучно отпустили в отель: ее работа на сегодня была закончена. Звездочка, облаченная в блестящее ультракороткое платьице и сиреневое пальтецо, влетела в павильон, не переставая визжать, затем плюхнулась на ближайший свободный стул и зарыдала.
– Так, – сказал Юрьев, быстро подходя, – Эля, в чем дело?
Немногие оставшиеся в павильоне люди сгрудились вокруг; Даша тоже пошла, вслед за Галаховым, который Шумкову даже приобнял – а та зарыдала еще пуще.
– Там… там… в коридоре…
Прошло минуты три, прежде чем у Элеоноры выпытали, что случилось. Оказывается, в коридоре, ведущем вдоль соседнего павильона к автостоянке, Шумкова увидела вампира.
Сначала все посмеялись.
– Ну, Элечка, – сказал развеселившийся режиссер, – вампиров тут повсюду много, да? Мы сериал про них снимаем вообще-то…
Шумкова внезапно перестала шмыгать носом, подняла на Юрьева полный неземной тоски взгляд (все-таки она была хороша!) и сказала нормальным, не истеричным голосом:
– Сергей Дмитриевич, вы совсем меня за дуру не держите. Я еще соображаю, что происходит. Я шла по коридору, была одна, и вдруг лампы замигали и погасли. Я не особо испугалась, так как темноты не боюсь, к тому же впереди лампочка светила… И тут услышала сзади шорох. Думаю, кто-то пошутить хочет и подкрадывается, повернулась, хотела врезать ему сумочкой… А там он стоит. Лицо еле видное, странное, капюшон накинут, балахон какой-то, и воняло от него, как из погреба с картошкой. Начал тянуть ко мне руки, а ногти у него мерцают, и длинные. Я заорала, шарахнулась и побежала назад. Это точно не кто-то из наших, я бы лицо узнала даже под гримом.