Медики подкатили носилки, мягко оттеснили всех от гроба и переложили Лику. Врач пообещала тут же сообщить, если девушка очнется.
Юрьев закончил разговор с представителями местного начальства и обратился к своим:
– Я так понимаю, что-то предпринимать бессмысленно до тех пор, пока девушка не очнется и сама не прояснит ситуацию. Врач говорит, опасности для жизни нет. Предлагаю вернуться в павильон и продолжить работу, а когда Анжелика сможет говорить, нас позовут.
– А вы что сами думаете, Сергей Дмитриевич? – спросила Даша.
– Что это чья-то шутка, – задумчиво ответил Юрьев. Судя по его виду, он о чем-то напряженно размышлял. – В мистику и новые явления вампиров я не верю.
– Хорошо, что вы не верите, потому что впечатлительные члены нашего коллектива именно об этом в первую очередь и заговорят, – любезно заметил Матвей. – Сначала Элеонору пугает в коридоре какой-то тип. Кстати, мы так и не выяснили, кто это был. А теперь ассистент гримера обнаруживается спящей беспробудным сном в гробу. На месте морально неуравновешенных личностей я бы насторожился.
– Так давайте не будем добавлять им нервов, – предложила Лена. – Не акцентируйте на этом внимание, и все.
– Акценты уже расставлены, хотите вы этого или нет, – возразил Матвей. – Я, видите ли, не зря с вами попросился. Я подозреваю умысел, а умысел нужно разгадать. Иначе мы так и проведем все съемки, шарахаясь от каждой тени.
– Ну ты-то, положим, не шарахаешься, – вдруг развеселился Юрьев. – Девушка в твоем гробу спала. Не обидно?
– Не-а, – беспечно протянул Матвей, и Даша тоже улыбнулась. Что бы ни случилось с Ликой, она жива, а остальное решаемо. – Пусть спит, мы, вампиры, не жадные. – И весело оскалился, выставив на всеобщее обозрение красивые зубки.
– Занимайтесь хоть заговорами, хоть мистикой в свободное от работы время, – сказал режиссер, – а я, как Скарлетт О’Хара, подумаю об этом завтра. Вернее, вечером. Мы должны продолжать, у нас через час выезд на пленэр, и если еще задержимся, то придется идти с отставанием от графика. Идем.
Юрьев двинулся обратно в павильон, утянув за собой Лену, но Матвей приотстал и придержал Дашу.
– У тебя есть какие-то соображения?
– Матвей Александрович, – сказала она, – нам нужно идти, иначе режиссер с нас головы снимет.
– Ведь это твоя подчиненная, – не повелся на «Александровича» Матвей, – и ты ее прекрасно знаешь. Она бы стала участвовать в сомнительных мероприятиях, могла пойти вразнос?
– Вряд ли, но…
– Мне это не нравится, – заявил Матвей. – Совершенно. Кто бы так ни поступил, это свинство, а тайное свинство – не то, что я готов терпеть рядом с собой.
– Ладно, – сказала Даша, поморщившись. Он говорил дело, но время поджимало. – И что теперь?
– Да все просто, – улыбнулся Матвей, взял ее под руку и плавно увлек в нужную сторону, – надо найти того, кто за этим стоит.
12
Это был самый страшный удар из всех, что могли ее постигнуть. Но что она могла сказать?
Никого при этом не было, никто не знал что правда, что ложь.
Съемки на Златой улочке могли начаться только вечером, когда закрывались все магазины и уходили туристы, а до тех пор группа работала в Пражском Граде недалеко от дворца, у которого сменялся караул. Народу посмотреть на камеры, актеров и киношную суету набежало видимо-невидимо, однако удалось отгородить часть площади так, чтобы можно было снимать. В сцене не предполагалось слов, лишь физическая подготовка: днем наемные убийцы затевают с Матвеем драку при солнечном свете, однако ему удается уйти невредимым. Юрьев требовал в кадре разлетающихся голубей, и подвезли две клетки утробно воркующих прирученных сизарей, с крупными блестящими глазами и крепкими крыльями. Матвей смотрел на клетки и почему-то вспомнил рассказы Сетона-Томпсона. Точно, там был один, о почтовых голубях.
Он думал о голубях, чтобы не думать о Даше, и все равно видел ее постоянно – и думал.
Вот, друг мой, обращался к себе Матвей Тихомиров (он часто говорил с самим собою насмешливо-иронично, чтобы не зазнаваться), – вот, друг, ты и влип. И ты уже знаешь, что влип, и трепыхаться бессмысленно, так что клюй свои зернышки и воркуй, как можешь.
Матвею очень хотелось спасти принцессу.
Не ту, что лежала в гробу сегодня, тихая и чудесная в непрерывающемся сне, а ту, что беспокоилась за спящую красавицу и готова была все окрестности перевернуть, лишь бы ее найти.
Матвей смотрел на Дашу – и понимал, что либо все, либо ничего.
Но «всего» не бывает, это он тоже знал прекрасно.
«Все» – выдумка удачливых рассказчиков, зарабатывающих себе на хлеб. «Все» – извечный маркетинговый ход, существующий еще с тех времен, когда австралопитек, оживленно рыча, выписывал круги рядом с австралопитечкой, потрясал дубиной, и казалось ему, болезному, что это – любовь. Что эта женщина будет с ним всегда, что она выбирает его, потому что ей нравится его волосатая грудь и могучие мышцы, – а она выбирала его потому, что у него самая большая пещера, самая крепкая дубина и единственная шкура мамонта в поселении.
Матвей вырос в артистической семье, с раннего детства бывал за кулисами и выучил накрепко, что правила – неизменны, из них бывают исключения, но очень редко, и везет немногим. Например, его родителям повезло. А ему – уже нет.
Родители начинали с нуля и всего добились сами. Отец, сын известного ученого, пошел по актерской стезе вопреки воле семьи, и его приняли снова, только когда на его спектаклях начались аншлаги. Отец познакомился с мамой еще на первом курсе института, и с тех пор они не расставались. Нельзя сказать, что они жили без ссор, гладко и легко, как в романе в мягкой обложке. Случались ссоры, случалось непонимание; однако не было ни измен, ни упреков о потраченных лучших годах, ни лжи. Мама всегда стояла за отца, отец защищал маму.
Они пытались научить Матвея тому же. И вначале он, кретин, поверил. Тогда он еще не знал о том, что правила любви, прописанные в книгах и исключениях, не совпадают с правилами жизни.
Он встречался с девушками, а потом обнаруживал, что привлекает их как подающий надежды актер и сын своих известных родителей.
Матвей завел роман с актрисой, находившейся, казалось бы, в том же мире, что и он, – и через полгода еле выпутался из той паутины обмана, недоговорок и требований, куда она его завлекла.
Однажды он опустился до того, что завел роман с поклонницей, а она тут же растрезвонила об этом в блоге, и на некоторое время Матвею житья не стало. Родители тогда, впрочем, только посмеялись, а вот он ко всем своим романам относился исключительно серьезно.
Он искал.
Потом ему показалось, что нашел. Да что там – показалось! Матвей был абсолютно в этом уверен.
Ее звали Марианна, она была из интеллигентной питерской семьи, длинноногая, обаятельная, умная девушка в стильных очках. Матвею очень эти очки нравились, особенно как она поправляет их, – безотчетно кокетливым жестом, так иные женщины трогают волосы. Настоящая женщина к обычным очкам может прикоснуться так, что мужчина хочет заполучить ее сразу, здесь, немедля. Марианна, или Мари, как ее звали подружки, была настоящей женщиной.
И Матвею показалось – вот оно. Он не спешил, смаковал, приглядывался. Никаких тревожных признаков не наблюдалось. Мари не заводила речей о доме и быте, о грядущей свадьбе и детях и не строила далеко идущих планов. Она была вроде доступна – и неуловима, что лишь разжигало охотничий азарт. И Матвей вышел на охоту, и победил, и добыл ее себе, и все равно она до конца ему не принадлежала.
А потом он узнал почему. Отец сказал.
Отец вызвал Матвея на разговор и, поставив на стол бутылку водки и две рюмки, сказал:
– Пей.
Матвей послушно выпил.
– Я не должен бы, – сказал отец, тоже махнув рюмку и оглянувшись на кухонную дверь – не пришла бы жена не вовремя! – Я не должен бы лезть в твои отношения. Но я случайно узнал. Встретил старого питерского друга, похвастался тобою и Маришкой, гордился. А тот мне возьми и скажи – как, такая-то и такая-то Марианна? Она ведь любовница нашего олигарха, уже несколько лет, вы не знаете?
Матвей не стал больше пить водку. Он поставил рюмку, молча поднялся, вышел. Как-то завел машину, поехал домой.
Дома ждала Марианна, переехавшая в тихомировскую квартиру недавно, и Матвей, не разводя церемоний, с порога спросил ее – правда?
Девушка даже не встала с дивана, на котором расположилась, читая книгу. Она лишь посмотрела на Матвея поверх очков и спросила холодно:
– Это имеет значение?
Потом она обстоятельно, как на уроке, объяснила Матвею, что он серьезно не прав. Что он существо неясное, изменчивое, актер, – ясно же, поклонниц в гримерку водит постоянно. Разве он может быть уверен, что кто-то полюбит его просто так, разве таких, как он, вообще можно любить просто так? Нет – это все престиж, власть, положение, амбиции. Не Матвею, на чьей шее мечтает повисеть половина женского населения России, осуждать Марианну. Да, у нее есть любовник, он богат и давным-давно женат, и это не те отношения, которые годятся для статуса. А он, Матвей Тихомиров, для статуса вполне годится, – и он должен ценить Марианнину жертву. Марианна ведь закрыла глаза на все измены, бывшие и будущие. Она его даже не ревнует, вот какое благородство.
Под ее взглядом он чувствовал себя глупым мальчишкой, и чем дольше она говорила, тем гаже делалось у Матвея на душе.
Когда Марианна умолкла, ожидая, что Матвей скажет, ему удалось произнести только: «Чтобы завтра здесь тебя не было», – и уйти. Руки чесались, он сам себя опасался.
Как ни странно, она уехала. Видимо, нечто в тоне Матвея, во всем его виде подсказало Марианне: в этом пруду рыбку ловить больше не стоит.
Родители сочувствовали Матвею так сильно, что он не выдержал этого сочувствия и уехал в Прагу, один, на несколько дней. В первый же вечер нашел кабачок пана Ладислава, засиделся там до закрытия и напился пива так, что Томаш провожал Матвея до гостиницы. Как ни странно, это помогло. Внутри по-прежнему было пусто и тухло, словно в бочке из-под гнилой рыбы, однако боль понемногу отступала. Матвей и не подозревал, что так сильно влюбился, пока Марианна не ушла.