Придется ведь, как ни крути.
Даша больше не могла смотреть на свое перекошенное лицо в зеркале. Она отвернулась, убрела на диванчик, свернулась там клубочком и горько, от души зарыдала.
Почему, почему ей так не везет? Почему она такая дурочка, которая вечно наступает на одни и те же грабли и ничему, совершенно ничему не учится?! Можно было бы остановить все это, распознать, а она вляпалась, и теперь никто, кроме нее самой, не разрешит сложившуюся ситуацию. А как ее можно разрешить?
Даша плакала и плакала; слезы лились из глаз, носового платка не было… Нащупав рядом что-то мягкое, похожее на полотенце, Даша уткнулась носом в эту мягкую, хорошо пахнущую тряпочку и зарыдала еще пуще.
Хорошо, что никого нет…
– Наверное, случилось что-то не слишком приятное, если вы рыдаете в мою рубашку?
Даша, всхлипнув, подняла голову: у диванчика стоял Матвей Тихомиров и смотрел сверху вниз. Стало стыдно, мгновенно заполыхали щеки, а пахучее полотенчико действительно оказалось вельветовой рубашкой Матвея, так неосмотрительно тут забытой. Вот позор – обмазать соплями одежду известного актера! Такое не забудут.
– Извините, – пробормотала Даша и села. – Извините, я… я постираю.
– Эй! – Он сбросил сумку с плеча на пол и присел, оказавшись таким образом даже ниже собеседницы. – Я не нападаю, ладно? Я спрашиваю. Что случилось, Дарья?
Матвей Тихомиров никогда не считал себя особенно мягким человеком.
Мягкий да добрый – это вон князь Мышкин, а он, Матвей, таких блаженных высот в жизни не достигнет. У него имелась собственная разновидность доброты, которую он успешно исповедовал всю свою жизнь и от которой либо страдал, либо обретал немыслимые блага. Матвей считал, что стоит видеть в людях, окружающих его, хорошее, пока они не соизволят доказать обратное. Однако садиться себе на шею он не позволял никому.
Стоит позволить – и душевное спокойствие, которое, конечно, у актера никакое не спокойствие, а вечное волнение, вечный зов – так вот, весь этот тщательно культивируемый личный пруд с драгоценной ряской всколыхнется, расплещется, лягушки брызнут во все стороны, и собирай их потом по кустам.
Матвей Тихомиров очень любил своих внутренних лягушек.
В самом деле, каждого к пруду не позовешь. Кто-то пластиковую бутылку кинет, кто-то ноги ополоснет, кто-то просто подойти побоится, так как ни плавать, ни любоваться природой не умеет. А значит, забор с красноречивой надписью «Achtung! Minen!»[2], колючая проволока по периметру, а надо всем этим пустить порхать бабочек и рядышком бегать пушистых котят, чтобы никто не заподозрил, как оно там внутри. На деле выходило по-другому. Мины ставились плохо, так как Матвей продолжал любить людей и видеть в них лучшее. Вот котята и бабочки получались удачно. А иногда хотелось плюнуть на все да и открыть калитку – заходите, люди добрые, мои лягушки вам рады, вон как слаженно хором поют. На деле это приводило обычно к тому, что он снова наталкивался на чужой непонимающий взгляд и калитку поспешно захлопывал.
А хуже взгляда – еще и стандартные варианты развития ситуации.
От этой, только что возникшей, он не ждал ничего хорошего.
Хотя вот обидно! Гримерша Дарья ему нравилась. Во-первых, она была неглупая и добрая, а может, тоже талантливо умела рисовать котят на заборах. Но невозможно, невозможно так удачно работать с людьми, если их не любишь. Во-вторых, она была симпатичная. Эти короткие волосы, выкрашенные в оттенки пепла и шоколада, и глаза – зелено-голубые, прозрачные, и полные губы. Она все время таскала что-то яркое – шарфик, браслет, подвеску; всплески цвета и света привлекали сорочий интерес Матвея, болезненно внимательного к мелочам. И в-третьих, что было немаловажным аргументом, – она перед ним не заискивала.
Матвей терпеть не мог этих остекленевших глаз и глупых улыбок, хотя и понимал хорошо, как на людей, не имеющих отношения к искусству вообще и к кинопроизводству в частности, может действовать общество человека, чего-то на сей ниве достигшего. Он не презирал своих фанатов – наоборот, относился к ним исключительно доброжелательно, черпал вдохновение в их восхищении и никогда не считал великим трудом перекинуться с ними парой слов и подписать протянутые фото. Родители еще в детстве объяснили Матвею одну простую вещь: если ты сделал добро людям, дай им возможность выразить тебе благодарность, и в свою очередь будь благодарен им за нее. Это вечный круг, который всем приносит только хорошее.
Но случалось так, что общение длилось дольше минуты-двух – и вот тогда давление могло стать сильным. Человек, видевший своего кумира на сцене или экране, зачастую не ведал границ, которых не следует переступать. Вечная иллюзия: доставил удовольствие – не можешь уйти просто так. Обычного «спасибо» недостаточно. Кто-то желал почувствовать себя поближе к знаменитой персоне, кто-то жаждал близкого знакомства, и это, к сожалению, распространялось на подавляющее большинство людей. К счастью, работавшие в киноиндустрии таким обычно не страдали, однако случалось, случалось. Матвей четко осознал в какой-то момент, что многие статистки, гримерши и костюмерши порой начинают заниматься своей работой не потому, что их кино влечет, а потому, что рассчитывают найти себе «звездного» и богатого мужа. На Западе эту ситуацию он почти не наблюдал, а в российском шоу-бизнесе – запросто.
А Даша ничего от Матвея не хотела, старалась сделать свою работу и нанести грим наилучшим образом. Она трудилась, шутила и рассказывала про алкоголика с грустным котом. Но она, наверное, слишком женщина, чтобы устоять перед искушением, когда экранный красавец спрашивает, что случилось. Все реакции Матвей знал наизусть, и это вызывало тупую скуку.
Даша не стала вещать о своих бедах, гордо отворачиваться, чтоб уговаривали, или убегать в слезах. Она глубоко вздохнула и сказала:
– Не думаю, что вам действительно есть до этого дело, Матвей Александрович, и я не хочу вас нагружать своими проблемами. Они мои, и я буду их решать. Спасибо, что посочувствовали. Вот я рубашку вашу испортила – это и ваша проблема.
– Вот как, – сказал Матвей и поднялся. – Ну ладно.
Он был немного зол на себя. До чего докатился – подозревает уже всех, даже эту милую девочку.
Она ни в чем не виновата. Не она спровоцировала его на подобные взгляды, и уж точно не она…
А, к черту все.
– Давайте отдадим рубашку костюмерам, – предложил Матвей. – Они клялись мне в вечной любви и обещали стирать все, что я запачкаю. Пусть доказывают.
– Я разберусь, – сказала Даша и тоже встала. Она стояла очень близко теперь, и Матвей отступил на шаг, создавая комфортную дистанцию. – Вы за ней пришли?
– За паспортом, он во внутреннем кармане.
– Его я вроде не заплакала, – задумчиво протянула Даша, пошарила в комке вельвета и извлекла паспорт. – Вы решили сбежать от нас, потому он вам так нужен?
Она пыталась пошутить, хотя голос еще звучал неровно. Матвей оценил.
– Я параноик, – объяснил он, забирая паспорт и засовывая его в задний карман джинсов, – в том, что касается документов и кредитных карт. Ничего бы с паспортом не случилось, конечно, но я бы всю ночь о нем думал. А я ночью спать хочу.
Даша улыбнулась, положила скомканную рубашку на диван, обошла Матвея и открыла гримерный чемодан. Тихомиров смотрел, как она вытирает влажными салфетками щеки и ненакрашенные глаза, как берет со стола мобильный телефон и, не глядя, сует в сумочку. Говорить было, в принципе, не о чем. Паспорт найден, пора в гостиницу, читать завтрашний сценарий, спать…
– Ладно, – сказал Матвей, ненавидя себя за комплекс спасителя, – вы не желаете сказать, что случилось, – это ваше право. Но позвольте исправить вам вечер. Хотите в центр?
Даша посмотрела на его отражение в зеркале, перестав по второму разу елозить салфеткой по щекам, и довольно сухо спросила:
– Зачем?
– Если вы не ужинали, я угощу вас. Вкусная еда исправляет настроение.
– Я имела в виду – вам-то это зачем?
Хороший вопрос. Ответа на него Матвей не знал.
– Вы работали весь день, – Даша, наконец, повернулась к нему, бросив скомканную салфетку в мусорное ведро. – Вам работать завтра и еще много-много дней, и работать лицом. Я, конечно, могу замазать вам синяки под глазами. Но ведь дело не в этом, правда? Вы очень добры ко мне, и я ценю, правда, но, пожалуйста, не стоит ради вежливости идти на жертвы.
Матвей ухмыльнулся. Вдруг стало весело, и подозрения, и смертная скука куда-то делись – ухнули в глубь пруда, качнулась ряска, и нет ничего.
– Это вы меня так отшиваете, Дарья?
– Это я себе уменьшаю количество работы. – Она вдруг улыбнулась, уже искренне, без слез, шмыгнула носом – по инерции. – И освобождаю вас от благородных порывов. Все говорят, какой вы благородный. Вы правда такой.
– Слушайте, Даша, – сказал Матвей, – поехали, ладно? Не потому, что я такой благородный. Просто так.
Она постояла, посмотрела на него, а потом вдруг сказала:
– Поехали.
7
– Вот что, друзья, – сказал он им в один прекрасный день. – У меня осталось всего три монеты.
Семь бед – один ответ. Отправимся-ка мы сейчас в город, закатим себе хороший ужин, а там видно будет, что-нибудь придумаем.
Такси, на котором Матвей приехал в студию, благополучно дожидалось его у ворот.
– К Староместской, пожалуйста.
Пражские чехи, особенно работавшие в сфере обслуживания, прекрасно понимали по-русски. Матвей знал несколько слов на чешском, но использовал их, только когда хотел послушать, что ему скажут в ответ. Интонации, акценты – все это важно. Как же, богатая внутренняя война, тайная актерская жизнь.
Иногда ему казалось, что он из роли так и не вышел, что его роли прилепились к бытию, как ракушки к днищу парусника, и он никогда больше не станет самим собой – так и останется частью чужих личностей. Иногда это пугало, иногда забавляло. Вот как сейчас: будто это не он, Матвей Александрович, едет в центр Праги вечером с хорошенькой девушкой, а вампир Далимир тащит куда-то будущую невинную жертву. Матвей даже поймал себя на Далимировом жесте: пальцы сложены «шатром», глаза прищурены, локти острые – красавчик! Он опустил руки, прибрал локти.