— Да нет, так, ничего, просто подумалось… — Она приостановилась, размышляя, надо ли опять начинать все сначала. — Это было вроде того, как недавно… ну ты ведь помнишь, когда малыш явился с тем стихотворением, о мигающих звездах… да ты знаешь, о чем я. Когда он спросил, как это звезды могут мигать.
— Мне казалось, что я ему все объяснил, — чуть недовольно произнес Карел.
Она опустила плечи и кивнула устало; она понимала, что нет, в сущности, никакого смысла опять ворошить прежнее.
— Да, — сказала она, — ты объяснил ему, что происходит с переменными звездами: изменение блеска и тому подобное.
— Совершенно верно, — подтвердил он и хотел снова приняться за тетрадь с заметками своего коллеги Гюнтера, без сомнения, прямо околдованного этими кониферами, как видно, его давнишним хобби. «Наверное, удалось бы провести по меньшей мере одну серию опытов с семенами и полученными из них саженцами, — думал Карел. — Досадно, что нельзя высеять облученный семенной материал в парке; времени хватило бы вполне… да нас туда, конечно, и близко не подпустят, места-то ведь совсем нет. И что только Гюнтер себе возмечтал…»
— Не надо было этого делать. Так — не надо было, — не успокаивалась Света.
— Да уж, не очень удачно вышло. Я и сам знаю, что в стихотворении говорилось вовсе не о переменных, а о самых что ни на есть обыкновенных звездах, и о рассеянии световых лучей в земной атмосфере я тоже сообразил. После. Ну и что? Здесь одно объяснение стоит другого. Мальчуган видел звезды только на телеэкране, и там они не мигают. Но ты это знаешь, в конце концов, не хуже меня. И я не понимаю, к чему весь этот сыр-бор.
— Дело не в этом одном объяснении. Но я не хочу, чтобы у мальчика сложилось искаженное представление о Земле. Сегодня вот опять эта история с лесом. «Настоящий лес», — сказал он. А ты понял, как он его себе представляет? Вроде парка, только побольше. «В сто раз больше», — говорит он, и для него это уже невообразимо много. А ведь ни один человек не назовет лесом кучку деревьев, будь их хоть в тысячу раз больше, чем в парке. Я имею в виду — если он знает, что такое настоящий лес.
— Вот именно, — сказал с ударением Карел. — Если он знает, что такое настоящий лес. Рауль не знает, и что же? Не думаешь ли ты, будто человек, не видевший леса, хуже того, который видел? Но ведь это абсурд! Даже и на Земле были времена, когда иные из горожан в глаза не видали леса, ни разу в жизни не выбирались за пределы своих городков. Но мы уже столько раз говорили о том, что нет никакого смысла цепляться за вещи, которые теперь все равно далекое прошлое. И тем более это относится к мальцу. Пойми же, вот этот вот корабль — его обычная среда, и нет никаких причин для того, чтобы ему здесь было плохо. А часто ли, кстати сказать, ты думаешь о Земле? Может, каждый день? Или каждый час? — Он говорил негромко, но настойчиво, как и всегда, когда речь заходила об этой стороне их жизни.
Света хотела что-то ответить, но передумала. В самом деле, не впервые слышала она этот аргумент, да и Карел был прав: разлука с Землей не отзывалась той болью, о какой она со страхом думала иногда вначале, в первые годы полета. Воспоминания потихоньку бледнели, и заботы дня связаны были с кораблем.
— И все-таки Земля наша родина, — сказала она, и ее «все-таки» было ответом на его вопрос. — Я не хочу, чтобы наш сын считал своей родиной корабль, всего лишь металлический осколок, не хочу, чтобы Земля и человечество стали для него пустыми абстракциями! Не хо-чу! А человечество? Знаешь ли ты, что для него такое — человечество? Это мы здесь, наши полторы сотни экипажа. Конечно, ему известно и о тех, на Земле, но что с того? Он не знает ни одного из них, для него они лишь имена. Будто все они давным-давно умерли, будто их уже больше нет, не существует, а может, и не было никогда. Им просто нет места в его мире.
— Верно, потому что его мир — этот корабль! Мы уже тысячу раз толковали об этом, и ничего нового все эти копания и разговоры не принесли. Да, мир Рауля — наш корабль. А чего ты, собственно, хочешь? Чтобы он рвался к чему-то, возможно даже — тосковал и горевал о чем-то, что ему так или иначе доведется увидеть не раньше, чем через энные десятки лет? Зачем? Для чего? По временам я даже спрашиваю себя о том, не лучше ли было бы вообще, если б он не натыкался беспрестанно на наши воспоминания о Земле? Так ему недалеко и до ощущения, будто его ограбили, обделили в чем-то, и все только из-за того, что мы придаем этому обстоятельству непомерно большое значение и без нужды лишний раз сосредоточиваем на нем его внимание. Только понапрасну запутываем детей.
— Как хочешь, а мне от всего этого не по себе. Иногда… Что будет, когда мы вернемся? Как ему найти себя и свое место на чужой для него Земле, с которой он ничем не связан? Не останется ли тогда родиной для него корабль? Понимаешь, я не хочу, чтобы он горевал тогда об утраченном мире, в котором до неба можно добраться с помощью лестницы. Парк на первом уровне — пятнадцати метров высотой, в остальных уровнях не будет и трех. Для нас корабль — всегда и только — средство передвижения, пользуясь которым горстка людей отправилась в путь. Да, мы обвыклись и тут, и все же для нас здесь не дом. А вот как насчет наших детей? Замечаешь ли ты, как далека для них Земля? А корабль — не маловата ли чуточку такая родина? И не маловат ли чуточку экипаж для человечества!
— А исследователи, которые шли на многолетнее заключение, чтобы проверить возможность работы в изоляции? Подумала ли ты и о них? Таку Исихара четыре года прожил с семьей на старой космической станции, без каких-либо контактов с другими людьми, даже без радиосвязи. И там не было парка, не было бассейна, щедро оснащенных лабораторий… Разве они жаловались? Не работали разве изо всех сил? Или, может быть, в течение этих четырех лет худо воспитывались дети? А они находились там всего только вчетвером! Но и для четверых там не было по-настоящему достаточно места: ты прекрасно знаешь, что представляла из себя старая космостанция. Да как же нам тут жаловаться?!
И это он также говорил не раз… Света знала, что он прав, но не менее хорошо знала она и то, что будет сомневаться в этом, опять и опять сомневаться в этом. Карел продолжал:
— И для них это был действительно всего лишь эксперимент, им было известно, что четырехлетнее добровольное заточение не имеет другого смысла, кроме проверки собственной их реакции на него. У них не было цели.
— А у нас?
— Через пятнадцать лет мы достигнем планет альфы Центавра.
— Раулю к тому времени исполнится двадцать шесть, — тихо сказала Света.
Второй уровень
Шел девятнадцатый год полета.
Случившееся было столь экстраординарным, что Астронавтический центр спешно командировал на станцию инспектора. Он прибыл с очередным рейсом ракеты обеспечения: высокого роста, с темно-русыми волосами, сухощавый мужчина под пятьдесят, чье и без того непримечательное лицо имело такое выражение, будто он вот- вот задремлет. Теперь он восседал в кабинете станционного психолога — среднего роста южанина одного примерно возраста с инспектором, мускулистое тело которого выказывало первые признаки тучности. Руководитель станции, сопровождавший инспектора и представивший ему психолога, успел уже скрыться из кабинета под предлогом неотложной работы, препоручив наиболее неприятную часть беседы своему подчиненному.
— Отчет ваш я прочел, — веско заметил инспектор. — И все-таки я просил бы вас еще раз вкратце описать ход событий. Надеюсь, это поможет нам разобраться в случившемся и избежать в дальнейшем повторения подобных ситуаций. Или нет, поступим иначе: я расскажу вам, что сумел уяснить из вашего сообщения, а вы, коль скоро потребуется, дополните мое изложение.
Психолог согласно кивнул.
— Прекрасно, — продолжал инспектор. — Итак, Хвитби работал на станции с четвертого августа. Он выполнял свои обязанности к полному удовлетворению начальства, не проявляя каких-либо признаков психической неустойчивости. Что подтверждалось и обычными периодическими обследованиями. А затем, двадцать третьего августа, произошел…
Тут психолог прервал его, отрицательно покачав головой, и сказал:
— Считаю необходимым указать на то, что здесь, на станции, Хвитби подвергался лишь тесту f-четыре, как это обыкновенно практикуется по прибытии нового персонала.
— Насколько мне известно, f-четыре — всего только соматический контроль общего состояния? — удивился инспектор, и психолог отметил про себя, что собеседник сказал «насколько мне известно». Сам инспектор, похоже, не был специалистом. Подобное случалось.
— Совершенно верно, — подтвердил он. — Так предусмотрено служебными инструкциями, поскольку при перелете к станции могут возникнуть определенные нарушения в физическом состоянии сотрудников, по крайней мере теоретически. Первый психический тест — как правило, h-семь либо h-одиннадцать — выполняется после четырехнедельного пребывания здесь. По данной причине, — речь психолога зазвучала категоричнее, он говорил теперь чуть медленней, хотя и не настолько, чтобы это обращало на себя внимание, — по данной причине я и не мог обследовать Хвитби прежде, чем случился известный инцидент. Сотрудники станции, все без исключения, проходят перед вылетом к нам фундаментальное обследование в Центре, так по крайней мере значится в предписании. И если коллеги на Земле… Впрочем, я не хотел бы строить необоснованных гипотез. До сих пор они направляли к нам отборные кадры.
Инспектор извлек из среднего кармана своей модной пуловеретки небольшой блокнот и сделал в нем короткую запись, не слишком возбудившую любопытство его собеседника. «Пожалуй, и в самом деле не из наших специалистов, — думал психолог, — скорее какой-нибудь тип из администрации, воспользовавшийся оказией, чтобы самолично отправиться в космос, этакий несостоявшийся покоритель вселенной».
Получивший такую оценку инспектор снова захлопнул