ребления и отмену ряда бесплатных услуг. Но главное, 2500 рублей в год, 208 рублей в месяц, представляют, как сказано, среднюю плату, т. е. арифметическую фикцию, которая призвана маскировать реальность – жестокое неравенство в оплате труда.
Совершенно бесспорно, что положение верхнего рабочего слоя, особенно так называемых стахановцев, за последний год значительно поднялось: недаром печать старательно перечисляет, сколько те или другие орденоносцы купили себе костюмов, сапог, граммофонов, велосипедов или банок консервов. Попутно обнаруживается, кстати сказать, как мало эти блага доступны рядовым рабочим. О побудительных пружинах стахановского движения Сталин заявил: «Жить стало лучше, жить стало веселей. А когда весело живется, работа спорится». В этом очень характерном для правящего слоя оптимистическом освещении сдельщины есть та доля прозаической правды, что выделение рабочей аристократии оказалось возможным только благодаря предшествующим экономическим успехам страны. Движущим мотивом стахановцев является, однако, не «веселое» настроение само по себе, а стремление больше заработать. Эту поправку к Сталину внес Молотов: «Непосредственным толчком к высокой производительности труда стахановцев, – заявил он, – является простой интерес к увеличению своего заработка». Действительно: в течение нескольких месяцев успел выдвинуться целый слой рабочих, которых называют «тысячниками», так как их заработок превышает тысячу рублей в месяц; есть такие, которые зарабатывают даже свыше 2000 рублей, тогда как рабочие низших категорий получают нередко в месяц менее 100 рублей.
Казалось бы, уже одна амплитуда заработной платы устанавливает совершенно достаточное различие меж «знатным» и «незнатным» рабочим. Но бюрократии этого мало! Стахановцев буквально осыпают привилегиями: им отводят новые квартиры или ремонтируют старые; их отправляют вне очереди в дома отдыха и санатории; им посылают на дом бесплатных учителей и врачей; им выдают даровые билеты в кино; кое-где их даже стригут и бреют бесплатно и вне очереди. Многие из этих привилегий как бы нарочно рассчитаны на то, чтоб уязвить и оскорбить среднего рабочего. Причиной назойливой благожелательности властей является наряду с карьеризмом нечистая совесть: местные правящие группы жадно цепляются за возможность выйти из изоляции, приобщив к привилегиям верхний слой рабочих. В результате реальная заработная плата стахановцев превосходит нередко в 20–30 раз заработок рабочих низших категорий. Что касается особо удачливых специалистов, то их жалованьем можно во многих случаях оплатить работу 80–100 чернорабочих. По размаху неравенства в оплате труда СССР не только догнал, но и далеко перегнал капиталистические страны!
Лучшие из стахановцев, т. е. те, которыми действительно руководят социалистические мотивы, не радуются привилегиям, а томятся ими. И немудрено: индивидуальное пользование всякого рода материальными благами на фоне общей скудости окружает их кольцом зависти и неприязни и отравляет их существование. От социалистической морали такого рода отношения отстоят дальше, чем отношения рабочих капиталистической фабрики, связанных единством борьбы против эксплуатации.
За всем тем повседневная жизнь нелегка и для квалифицированного рабочего, особенно в провинции. Помимо того что 7-часовой рабочий день все больше приносится в жертву повышенной выработке, немалое число часов уходит на дополнительную борьбу за существование. Как признак особого благополучия лучших рабочих совхозов указывается, например, на то, что трактористы, комбайнеры и проч., т. е. уже заведомая аристократия, имеют собственных коров и свиней. Теория, гласившая, что социализм без молока лучше, чем молоко без социализма, покинута. Теперь признано, что рабочим государственных сельскохозяйственных предприятий, где, казалось бы, нет недостатка ни в коровах, ни в свиньях, нужно для обеспечения своего существования создать свое собственное карманное хозяйство. Не менее поразительно звучит победное сообщение о том, что в Харькове 96 тысяч рабочих имеют свои огороды; другие города призываются равняться по Харькову. Какое страшное расхищение человеческих сил означают «своя корова» и «свой огород», и каким бременем ложится средневековое копанье в навозе и в земле на рабочего и особенно на его жену и детей!
Что касается основной массы, то у нее нет, разумеется, ни коров, ни огорода, ни зачастую даже своего угла. Заработная плата необученных рабочих составляет 1200–1500 рублей в год и даже менее того, что при советских ценах означает режим нищеты. Жилищные условия, наиболее надежный показатель материального и культурного уровня, очень тяжелы, часто невыносимы. Подавляющее большинство рабочих ютится в общежитиях, которые по оборудованию и содержанию гораздо хуже казарм. Когда нужно оправдать производственные неудачи, прогулы и брак, сама администрация через своих журналистов дает такие описания жилищных условий: «…рабочие спят на полу, так как в кроватях их заедают клопы, стулья переломаны, нет кружки, чтобы напиться воды» и пр. «В одной комнате живут две семьи. Крыша протекает. В дождь выносят воду из комнаты ведрами». «В отвратительном состоянии отхожие места». Число этих описаний, относящихся к разным частям страны, можно увеличить по произволу. В результате невыносимых условий «текучесть рабочих, – пишет, например, руководитель нефтяной промышленности, – достигла очень высоких размеров… Из-за недостатка рабочих большое количество буровых вовсе оставлено…» В некоторых особо неблагоприятных районах соглашаются работать только штрафные, уволенные с других мест за различные нарушения дисциплины. Так на дне пролетариата оседает слой отверженных и бесправных, советских парий, которыми вынуждена, однако, широко пользоваться такая важная отрасль промышленности, как нефтяная.
В результате вопиющих различий в заработной плате, усугубляемых произвольными привилегиями, бюрократии удается вносить острые антагонизмы в среду пролетариата. Отчеты о стахановской кампании давали подчас картину малой гражданской войны. «Аварии и поломки механизмов – излюбленное (!) средство борьбы против стахановского движения», – писал, например, орган профессиональных союзов. «Классовая борьба, – читаем далее, – напоминает о себе на каждом шагу». В этой «классовой» борьбе рабочие стоят по одну сторону, профессиональные союзы – по другую. Сталин публично рекомендовал «давать сопротивляющимся в зубы». Другие члены ЦК не раз грозили смести «обнаглевших врагов» с лица земли. На опыте стахановского движения особенно ярко обнаружились и глубокая отчужденность между властью и пролетариатом, и та свирепая настойчивость, с какою бюрократия применяет не ею, правда, выдуманное правило «разделяй и властвуй!» Зато в утешение рабочим форсированная сдельщина именуется «социалистическим соревнованием». Название это звучит как издевательство!
Соревнование, корни которого покоятся в нашей биологии, останется несомненно – очистившись предварительно от корысти, зависти, привилегий – важнейшим двигателем культуры и при коммунизме. Но и в более близкую, подготовительную эпоху действительное утверждение социалистического общества может и будет совершаться не теми унизительными мерами отсталого капитализма, к каким прибегает советское правительство, а приемами, более достойными освобожденного человека, и прежде всего не из-под бюрократической палки. Ибо сама эта палка есть наиболее отвратительное наследие старого мира. Она должна быть сломана на куски и сожжена на публичном костре, прежде чем можно будет без краски стыда говорить о социализме!
Социальные противоречия колхозной деревни
Если промышленные тресты являются «в принципе» социалистическими предприятиями, то о колхозах этого сказать нельзя. Они опираются не на государственную, а на групповую собственность. Это крупный шаг вперед по сравнению с индивидуальной распыленностью. Но приведут ли колхозные хозяйства к социализму, зависит от целого ряда обстоятельств, часть которых лежит внутри колхозов; часть – вне их, в общих условиях советской системы; наконец, часть, и не меньшая, – на мировой арене.
Борьба между крестьянством и государством далеко не прекратилась. Нынешняя, еще крайне неустойчивая, организация сельского хозяйства представляет не что иное, как временный компромисс борющихся лагерей после грозного взрыва Гражданской войны. Правда, коллективизировано 90 % крестьянских дворов, с колхозных полей собрано 94 % всей сельскохозяйственной продукции. Даже если принять во внимание известный процент фиктивных колхозов, за которыми укрываются, в сущности, единоличники, то не остается как будто ничего другого, как признать, что победа над индивидуальным хозяйством одержана по меньшей мере на 9/10. Однако действительная борьба сил и тенденций в деревне ни в каком случае не укладывается в рамки голого противопоставления единоличников и колхозников.
В целях замирения крестьян государство оказалось вынуждено пойти на очень большие уступки собственническим и индивидуалистическим тенденциям деревни, начав с торжественной передачи колхозам их земельных участков в «вечное» пользование, что есть, по существу дела, ликвидация социализации земли. Юридическая фикция? В зависимости от соотношения сил она может оказаться реальностью и представить уже в ближайший период крупные затруднения для планового хозяйства в государственном масштабе. Гораздо важнее, однако, то, что государство увидело себя вынужденным допустить возрождение индивидуальных крестьянских хозяйств на особых карликовых участках, со своими коровами, свиньями, овцами, домашней птицей и пр. В обмен за нарушение социализации и за ограничение коллективизации крестьянин соглашается мирно, хотя пока и без большого усердия, работать в колхозах, которые дают ему возможность выполнить свои обязательства по отношению к государству и получить кое-что в собственное распоряжение. Новые отношения имеют еще настолько незрелые формы, что их трудно было бы измерить цифрами даже в том случае, если б советская статистика была честнее. Многое позволяет тем не менее заключить, что для личного существования крестьян карликовые хозяйства имеют пока не меньшее значение, чем колхозы. Это и значит, что борьба между индивидуалистическими и коллективистическими тенденциями проходит еще через всю толщу деревни и что исход ее не решен. Куда больше клонит само крестьянство? Оно не знает этого точно и само.