Днем в субботу Матис ходил вместе с матерью покупать новые кроссовки, потому что старые уже малы. После магазина они зашли к старшей сестре — она вместе с подружкой снимает квартиру возле Монпарнасского кладбища — и отнесли ей разные вещи, которые мать для нее купила. У Сони пили чай, потом пешком шли домой. На обратном пути смотрели разные киноафиши и обсуждали, на какие фильмы стоит сходить.
Весь день он чувствует, что мать рассеянна, ему это ужасно не нравится, и почему-то кажется, что огорчена она из-за него. Особая интонация в голосе, которую слышит как будто он один, и еще она как-то так смотрит на него, словно он за одну ночь повзрослел или собрался уехать на край света. Или в чем-то провинился, только не понимает в чем.
Утром в понедельник Тео встретил его у дверей коллежа. За выходные друг все разузнал, придумал план действий, и ему не терпелось поделиться.
Когда учитель господин Шаль собирал деньги, которые родители должны были сдать на Опера Гарнье, Тео сказал, что мать не отпускает его в культпоход из-за терактов. Господин Шаль на секунду запнулся, видно было, что он хочет что-то спросить, но потом махнул рукой.
Матис знает, что это неправда. Дело не в матери. Тео не пойдет, потому что у него нет денег. И это не в первый раз.
ЭЛЕН
Я обнаружила, что у нас нет адреса его отца: обычно он указывается в документах, которые ученики заполняют в начале года. Даже номера телефона не было — предупредить в случае какого-нибудь ЧП. Я решила вызвать мать мальчика — без особого повода. Я пригласила ее в школу не через Тео и не по системе связи с родителями на сайте коллежа, а послала краткое сообщение со своего мобильного телефона, попросила связаться со мной как можно скорее. Она отзвонилась в тот же день, в голосе слышалось беспокойство. Записку от медсестры Тео ей не передавал, поэтому она и не ответила. Не знаю уж отчего, но эта женщина с первой минуты вызвала у меня антипатию. Она сказала, что Тео до следующей пятницы у отца, а она свободна и может прийти в любой вечер после шести, когда мне удобно. Я пригласила ее на завтра.
Я увидела, как ее хрупкая фигурка в бежевом плаще пересекает школьный двор, на ней не было ни шарфика, ни украшений, она явно спешила. Цвет одежды, походка, манера носить сумочку — все говорило о том, что ей очень хочется не выделяться, соответствовать правилам, выглядеть как надо. Я встретила ее на крыльце, и мы вместе поднялись в кабинет для практических занятий. Она была совершенно не такой, как я себе представляла.
Я начала говорить про Тео. Сказала, что он кажется мне очень, очень усталым. Что ему все труднее сидеть на уроках. Он несколько раз спускался в медкабинет, на последней контрольной не смог ответить ни на один вопрос. Она сначала будто бы не хотела меня понять: отметки же у сына нормальные, так в чем проблема?
Я сказала:
— Проблема, госпожа Любин, в том, что ваш сын нездоров, с ним что-то не в порядке. Речь не об умственных способностях, а об общем состоянии, о том, что ему все труднее сконцентрироваться.
Она несколько секунд смотрела на меня. Пыталась оценить, насколько я опасна, наверняка прикидывала, можно ли осадить меня сразу: вы преподаватель, это вас не касается.
Она заговорила негромко и твердо: в профессиональном общении такой тон обычно довольно эффективен.
— С сыном все в порядке. У него переходный возраст и проблемы с засыпанием, потому что наверняка слишком много времени сидит в гаджетах, теперь вся молодежь такая.
Я так легко не отступаю:
— Рановато для двенадцати лет.
— Через несколько дней будет тринадцать.
— Вы знаете, какую жизнь он ведет у отца? Соблюдает ли режим?
Она набрала воздуха в легкие и потом ответила:
— Муж оставил меня шесть лет назад, мы больше не контактируем.
— Даже по поводу Тео?
— Да. Он большой мальчик. Живет по очереди то у одного, то у другого.
— И ему такая жизнь подходит?
— Это была просьба бывшего мужа, чтобы сократить алименты, кстати, он их вообще теперь не платит.
Я чувствую, как во мне закипает слепой гнев по отношению к этой женщине, как меня охватывает что-то темное, яростное, неуправляемое. За ее хрупкой внешностью чувствовался железный костяк, мне хотелось вытащить ее из зоны комфорта, пробить оборону.
— Вы не разрешаете Тео принимать участие в культпоходах класса. Жаль, конечно, потому что совместные мероприятия — важная часть сплочения школьного коллектива.
Она удивилась так сильно, что вряд ли это могло быть наигранным.
— Вы хотите сказать, он не ходит с классом в культпоходы?
— Вот именно. Ни разу не ходил. — Мне хотелось пойти дальше, выбить у нее почву из-под ног. — Если проблема в деньгах, можно обратиться в канцелярию за компенсацией…
Она повысила голос, чтобы прервать меня:
— Деньги не проблема, госпожа Дестре. Но когда он у отца, расходы должен нести отец.
Несколько секунд в воздухе висело эхо сказанных слов.
— И еще завуч удивляется, что вы никогда не посещаете родительские собрания.
— Я не хожу на них, потому что там есть риск столкнуться с бывшим мужем… Я… Для меня это было бы очень тяжело.
— Вашего мужа мы тоже ни разу не видели, я даже не уверена, что он в курсе этих собраний, ведь вы не потрудились дать нам его координаты.
Она на секунду опешила. Она пыталась понять.
— Бумаги заполнял Тео. В начале года, когда он сказал мне подписать листы персональных данных, я действительно обратила внимание, что не вписан адрес отца, но он сказал, что потом добавит.
Я почувствовала, что она дрогнула. Сомнение заставило систему обороны дать трещину.
Мне захотелось добить ее, в голову лезли какие-то язвительные замечания, которые я едва сдерживала — много лет со мной не случалось ничего подобного.
Эта женщина не защищала своего ребенка, и это выводило меня из себя.
— Ваш муж проявлял склонность к агрессии?
— Нет, совсем нет. Почему вы задаете мне этот вопрос?
Я вышла за красные флажки — линия осталась уже далеко позади.
— Знаете, мадам Любин, когда детей обнаруживают в яме или вынимают из петли, вопросы задавать поздно.
Она смотрела на меня так, словно в меня бес вселился. Оглянулась в поисках поддержки или свидетелей. Но в этом кабинете для практических занятий, белом, отделанном кафелем, мы были одни посреди защитных ковриков и микроскопов, в воздухе витал запах хлорки, немного напоминая больницу. У дальней стенки над раковиной четко, как метроном, капал кран.
И тут без всякого предупреждения она закрыла лицо руками и расплакалась. Я оторопела и стала неуклюже сдавать назад:
— Послушайте, несколько наших преподавателей отмечают, что с Тео что-то не так. Он ведет себя скрытно, уклончиво. Он может сорваться.
Она все плакала и что-то искала у себя в сумочке, она несколько раз повторила: «Не понимаю, я не понимаю», — в ней не было ни заносчивости, ни позерства. Я заметила, что у нее на шее плохо растушеван тональный крем, на щеках из-под косметики проступают красные пятна. Воротничок блузки казался потертым, а руки — слишком старыми для ее возраста. Этой женщине досталось от жизни. Разбилось все, о чем она мечтала, и она старалась хотя бы держать лицо.
Вдруг мне стало стыдно, что я вызвала ее и вот так мучаю. Без достаточных оснований.
Мне надо было как-то закрыть тему, снять напряжение, придать нашей встрече видимость нормы. Под конец я протянула ей бумажный носовой платок.
— Мне кажется, стоит сводить Тео к терапевту. Проверить, что у него со здоровьем, нет ли там каких-то… сбоев. Его нездоровый вид внушает беспокойство. Так считает и медсестра.
Она взяла себя в руки так же быстро, как до этого расклеилась. Пообещала завтра же пойти с Тео к врачу и отдельно расспросить его насчет культпоходов.
Мы расстались внизу у лестницы. Я смотрела, как она шагает по школьному двору. Потом она в последний раз оглянулась, словно проверяя, не иду ли я за ней следом.
Я достала из сумки телефон, чтобы позвонить Фредерику.
Он тут же снял трубку, и я сказала: я напортачила. Очень сильно напортачила.
ТЕО
Он вошел в спортзал последним. Ученики сидели кружком на поролоновом мате, мадам Вертело, стоя у двери, поджидала опаздывающих и, как обычно, проверяла физкультурную форму.
Под формой мадам Вертело понимает полную спортивную экипировку: тренировочный верх и низ, настоящая спортивная обувь — не прогулочные кеды или какие-нибудь кроссовки со стразами. Несколько недель назад Тео уже заработал наказание — пришлось пятьдесят раз написать: «Я обязан приносить спортивную форму на занятия по физкультуре по вторникам в 14:00».
Сегодня, когда он хотел пройти, она выставила руку и перегородила ему путь:
— Почему не в тренировочных брюках?
Он объяснил, что на этой неделе живет у отца и что, выходя от матери, все обыскал, но не нашел эти брюки.
— А у отца что, нет для тебя треников?
Он мотнул головой, но она так просто отпускать его не собиралась:
— Он что, не в состоянии купить тебе спортивную форму?
Да, отец не в состоянии купить спортивную форму. Отца вот-вот выселят, он не выходит из дома и передвигается мелкими шажками, как зомби.
Вот взять бы и выложить ей это и получить мимолетное ощущение, что заработал очко. Но он знает, что она дико упертая и любит, чтобы последнее слово оставалось за ней. К тому же она вполне может воспринять его всерьез.
Мадам Вертело продолжает занудствовать. Как ей надоело, ну сколько можно, ученики делают что хотят, являются на урок в чем вздумается, как у себя дома, в домино они пришли играть, что ли? Он что вообще себе вообразил?
Она по-прежнему перегораживает ему проход и в конце концов выносит приговор:
— Бери брюки из ящика с забытыми вещами и надевай.
Это приказ, но Тео не двигается с места. — Живо!
Она прекрасно знает, что в этом ящике всего одна пара треников, они киснут там уже лет десять. И к тому же они розовые и крошечные.