— А если бы вы не уехали из Киева, вы думаете, что не переключились бы, не начали подстраиваться?
— Нет. Я же рапорт написала. Я не думала, что когда-нибудь снова буду работать в прокуратуре. Попрощалась со своей карьерой. Смотрела на свою форму прокурорскую в Киеве и думала, что, к сожалению, больше никогда ее надеть не смогу. У меня уже было отвращение. Как можно надеть эту форму? Противно! Чтобы в ней поклоняться нацистам, пришедшим во власть? И не пришлось бы мне оставаться в Киеве потому, что я крымчанка. Они говорят, что какое-то мое имущество там арестовали. А у меня там никогда ничего не было. Я не магнат, не олигарх — я просто работала. А здесь у меня дом, мама, папа. И за родину я бы стояла до конца.
— Почему вы такая наивная?
— В чем?
— В искренности.
— Искренность — это хорошо. Московской Интеллигенции не хватает этого качества. Я бы им пожелала быть искренними и честными.
— Московская интеллигенция над вами смеется.
— Смех — это хорошо. Смех продлевает жизнь. Я надеюсь, что они продлили себе жизнь.
— Например, над вами много смеялись девятого мая. Вы вышли в Бессмертный Полк с иконой Николая Второго. Говорили: «Я вышел с фотографией деда, и Поклонская вышла с фотографией деда — Николая Второго».
— Я не слепая. Я все это видела.
— Вас это задевает? Что вы чувствуете, когда это видите?
— Да что я могу чувствовать… Наверное, сожаление к этим людям, которые до такой степени зациклились на своей интеллигентности, что не могут увидеть чего-то другого. Но приходит время, и люди понимают что-то другое и раскаиваются.
— А в чем им нужно раскаяться?
— Я не говорю, что они должны… Просто у всех бывает так в жизни: человек сначала не понимает, что кого-то обидел, неправильно сделал, а пройдя через некоторые обстоятельства меняется, оборачивается назад и видит — неправильное было.
— Кто ваш отец по профессии?
— Он тринадцать лет проработал на шахте в Луганской области. Каждый день в четыре часа в нашу деревню приезжал шахтерский автобус, он привозил с работы отцов. И мой папа, как все, был весь в саже. Мама его встречала борщом. Это была очень почетная работа — шахтер. У нас в деревне почти у всех папы шахтеры. Я гордилась папой. И горжусь. И буду гордиться. Потому что… Потому что он мой папа.
— Ваша семья прилагала усилия к тому, чтобы вы пошли учиться?
— Я сама выбрала специальность. Еще в девятом классе. Я увлекалась всеми предметами, которые были связаны с юриспруденцией. Хотела помогать людям. Добиваться справедливости, что ли.
— Л почему тогда не стали адвокатом?
— Потому что у меня была тяжелая ситуация с трудоустройством. В две тысячи втором году я закончила университет. Попасть в прокуратуру было очень сложно, знакомых и родственников в органах у меня не было. Я еще на четвертом курсе пришла в прокуратуру Евпатории проситься на практику на общественных началах. Мне все было так интересно, я просила следователей: «Ну возьмите меня с собой на место преступления!» И до того дошло, что они стали меня одну отправлять на осмотр места преступления. Я все записывала, все исполняла. Мне по душе это было. Когда я окончила университет, то два месяца не могла устроиться на работу. Ездила в прокуратуру Евпатории, просила взять меня. Оттуда меня отправили в Симферополь, там начальник кадров говорит: «Пиши заявление, мы тебя рассмотрим в порядке очереди». Я написала заявление и думаю: «Ну все, меня никто не возьмет». Уже хотела идти на телеканал «Марион» в Евпатории. Журналистика как-то переплетается с юриспруденцией, тоже общение с людьми… И вот когда я потеряла надежду, мне позвонили из управления кадров прокуратуры Автономной Республики Крым: «Езжай на собеседование в прокуратуру Красногвардейского района. Если прокурор даст добро, пойдешь к нему на стажировку». Я помчалась. Это было шестнадцатого декабря. Никогда не забуду тот день потому, что было очень холодно… Села на электричку, поехала, прошла собеседование, устроилась на стажировку, потом прошла аттестацию и была назначена на должность. Вот так судьба распорядилось.
— Наверное, тогда вы и помыслить не могли, что станете прокурором всего Крыма?
— Не могла! Вот на самом деле говорю, не могла даже подумать. И когда я сидела у Сергея Валерьевича (Аксенова, сейчас главы Республики Крым. — Прим. «РР»), я приехала к нему восьмого марта, то ничего этого еще не знала. Он говорит: «У нас уже есть первое лицо в прокуратуре. Если что, замом пойдешь?» «Мне кем угодно пойти. Главное — возьмите. У меня много информации из генеральной прокуратуры Украины. Я расскажу! Лишь бы их сюда не про-пус-тить! Сергей Валерьевич, вы даже не представляете себе, что там творится». А он сидит и говорит: «Почему же не представляю? Представляю». — «Нет, вы не представляете». На следующий день он позвонил и говорит: «Тот человек отказался. Наталья, пойдешь первой?» «Конечно, пойду». «Ну, все тогда. Давай, езжай в Симферополь». Я села в машину и поехала в Симферополь. Потом меня представили на президиуме госсовета. Затем сессия, работа… Но в тот момент я не думала: «Ух, прокурор Автономной Республики Крым!». Все было в горячке. Я пошла бы кем угодно, хоть милиционером, лишь бы цели достичь! А целью было не занять должность прокурора, а Крым обезопасить. Чтобы тут не получилось того, что получилось в Киеве. Целью было провести референдум.
— Я сейчас вас слушаю и пытаюсь поставить себя на место несогласных с присоединением Крыма к России. Мне бы пришлось вас бояться.
— Почему?
— У вас есть позиция, и настолько жесткая, что она немилосердна по отношению к тем, кто думает иначе. Думай я иначе, я бы не хотела иметь такого прокурора.
— Но прокурор — это не выборная должность… И я не могу назвать свою позицию такой, — дальше она произносит слова медленно, с паузами, обдумывая каждое, — которая… будет… ущемлять… интересы… людей… думающих иначе. Нет, не будет. Но она будет ущемлять преступные интересы тех правонарушителей, которые попытаются сделать что-то антигосударственное. Я же прокурор.
— То есть с вами невозможно договориться?
— О совершении преступления?
— О том, чтобы вильнуть в сторону, не выходя за рамки закона.
— Вильнуть? Нет. У нас уже отвиляли в Украине. Так отвиляли, что до сих пор разбирают.
— Вас когда-нибудь ударяли?
— Физически?
— Да.
— Начальник службы безопасности моей охраны запретил мне отвечать на этот вопрос.
— Вам не страшно быть такой жесткой?
— Пусть боятся те, кто должен бояться. А мне не страшно. Мне пишут периодически, что голову отрежут. Ислямов кричит: «Ее ждет судьба Каддафи! И Саддама Хусейна!» Но это говорится от безысходности, от беззащитности и от слабости. Не от лица настоящего мужчины. Не по-мужски и как-то совсем некрасиво.
— У вас на столе портрет Николая Второго. Почему?
— Это наш государь. Но это тема для долгой беседы. Вы хотите?
— Нет. Что-то случилось, связанное с ним?
— Это очень личное.
— Помните, еще в начале своего назначения вы делали заявление для прессы. Было очень много прессы, и потом из вашего выступления нарезали…
— Клип?
— Да. Кажется, вы очень волновались?
— Конечно, волновалась. А ну-ка попробуй… У меня никогда не было практики общения с журналистами. Вы представьте, захожу я в прокуратуру, в это здание, где мы сейчас находимся. Все опечатано, холодина, хоть и март месяц. Никого, двери разбиты. Мне надо было собрать людей. Создать свой авторитет, чтобы люди за мной пошли. Чтобы их защитить. Ведь все было непросто. Моих людей было восемьсот четырнадцать. Практически каждого обзванивали из генеральной прокуратуры Украины, предупреждали, если за мной пойдут, то их посадят в тюрьму. Мне тоже звонили мои бывшие коллеги, некоторые из добрых побуждений. Говорили: «Наташа, ну ты совсем сумасшедшая. За тобой уже конвой выехал. Вот тут рядом стоит Николай Михалыч, он говорит, если ты сейчас покинешь территорию, то это будет расцениваться как добровольный отказ от дальнейшей преступной деятельности. Тебя помилуют». «Спасибо за помощь. Но ты передай Николай Михалычу, что я отсюда никуда не уеду. Если хотят, пусть сами приезжают. Мы их примем».
— А если бы все закончилось иначе? Если бы за вами действительно приехали?
— Ну и что? Мы бы дали отпор! Мы стоим на страже закона. Мы обязаны были сделать только одно — не написать законы референдума, а дать возможность людям прийти на референдум и сказать что думают — где они хотят жить. Но видите, они знали, что крымчане однозначный выбор-то и сделают, поэтому боялись. На каждого осуществлялось давление. Мне писали на электронную почту, что я преступница и мне уже вынесено обвинение. И если вдруг кто-то из сотрудников начнет выполнять мои указания, то они автоматически тоже станут преступниками… Поэтому мы все находились в какой-то горячке, когда уже ничего не чувствуешь. Вот не чувствуешь уже ничего постороннего. Боли не чувствуешь. Ты пр-росто должна выжить, — цедит сквозь сжатые зубы. — Ты должна с-сделать. Ты должна спасти… Однажды моя сестра родная… Ее сыну было десять лет, он катался на прицепе, и прицеп этот на него свалился и рассек щеку полностью. А прицеп тяжелый. Лена, сестра, подбежала, и этот прицеп вот так подняла, — Поклонская сжатым кулаком, со сжатыми губами поднимает сейчас свой невидимый прицеп. — Потому что это же ребенок. Надо его спасать. Вот такое состояние у меня во время выступления перед прессой было. И мускулы, конечно же, были скованны. Потом много писали об этом… Но я не думала, как я буду выглядеть, хотя не спала ночь, а поехать домой в деревню времени не было, туда ехать минимум час. Я не могла себе такого удовольствия позволить. Но ты понимаешь, что на тебя, наверное, будет смотреть весь мир. И нужно показать силу, хоть я и девушка с миловидной внешностью. Во мне действительно собралась вся внутренняя сила, она свела мышцы, и так я выступала перед прессой… А когда из этого нарезали клип, я боялась его смотреть. Дочка сказала: «Мама, я тоже хочу, чтобы меня называли Ня-шей!» — «Настя, а маме это не нравится!».