й? Ни внешнего сходства, ни внутренней энергии, ни воспоминаний… Ничего убедительного, впечатляющего. Скорее напоминает психиатрического пациента с синдромом афазии. И с этим человеком мне предстоит провести бок о бок несколько месяцев?
Меня внезапно не на шутку испугала такая перспектива. Не совершил ли я глупой ошибки, второпях и необдуманно согласившись на предложение ученых? У меня не было никаких доказательств, что это действительно Пабло Пикассо. Но даже если это и правда он, то разве я располагаю хотя бы приблизительным, хотя бы смутным представлением о том, как изменяют душу человека долгие годы смерти?
Внезапно он ответил моим мыслям. Впоследствии я не раз убеждался в наличии у него телепатических способностей.
— Вы все забыли, молодой человек, — произнес он тяжело, пристально глядя мне прямо в глаза своими крупными полузеркальными зрачками. — Я вижу в вашем лице только слабые следы стертых воспоминаний. Вы даже позволили себе забыть французский язык, а ведь когда-то он был вам родным. Вы называете себя художником, произносите слова «искусство», «живопись», но вы не помните о том, что означает слово «цвет». Это потому, что вы забыли о мирах, где раскрашивают то, что мы видим вокруг себя. Вы забыли о том, как осуществляется расцвечивание.
Помните этих существ? Нет? Ах вы бедняга! Вы меня не узнаете, а я прекрасно помню ваше лицо. Вас зовут барон де Лур, нас с вами познакомила одна проститутка в Париже — Жозефина, если не ошибаюсь. Или Сьюзи. Рыженькая такая, с вьющимися волосами. Вы тогда слыли прожигателем жизни, о вас говорили как о пустом человеке при деньгах. Полагаю, с тех пор ничего не изменилось. Это не в вашем ли поместье мы находимся?
Я смотрел на него в полном недоумении. Я понятия не имел, о чем он говорит. Имя «барон де Лур» я слышал впервые. В глазах его мелькнуло некое озорство.
— Говорю же, вам стерли память. Да ладно вам, расслабьтесь, приятель. Это прискорбно, но это случается. Shit happens. Кстати, я знаю, что мы с вами сейчас в России, в научно-медицинском заведении. Здесь меня оживили русские ученые. Обратите внимание: я их об этом не просил. Не кажется ли вам это бестактностью с их стороны? Ох уж эти мне свиньи в белых халатах! Вечно суют свой нос куда не надо. Я не одобряю воскрешение умерших. Между прочим с тех пор, как я умер во Франции в 1973 году, я уже один раз побывал в мире живых. В 1987 году я переродился девочкой в Южной Америке. Но прожил недолго. Всего пять лет. Прискорбно, не так ли? Но это были веселые пять лет. Я жила на берегу моря. Я любила рисовать на песке. Я влюблялась в морские раковины. А теперь меня совсем не тянет к этому делу, — он кивнул на холсты и пачки бумаги. — Может, из-за того, что ваши глупые ученые нарушили естественный ход вещей? Теперь мне хочется только секса, а больше ничего. Когда уже придет эта женщина?
Женщина вскоре явилась. Невысокая, крепко сбитая молодая уроженка острова Куба, судя по внешнему облику.
— Ola, amicos! — непринужденно приветствовала она нас.
Возрожденный немедленно увел ее за белую ширму, где, видимо, находилась кровать или кушетка. Оттуда сразу же стали доноситься звуки поцелуев, хихиканья, обрывки испанских фраз, возня, вскоре перешедшая в недвусмысленные звуки секса.
Я был несколько смущен, тем не менее приготовил все необходимое для рисования модели: два небольших холста на мольбертах, краски, кисти, карандаши. Но никакого рисования модели не последовало. Как только звуки секса стихли, эта парочка явилась из-за ширмы с непроницаемыми лицами, как будто ничего не произошло.
— Полагаю, вы сможете позировать нам? — спросил я женщину.
— Позировать? Что за вздор?! — резко оборвал меня Пабло. — Ступай, милочка. (Он без всяких церемоний указал мулатке на дверь.) Я заплатил бы тебе, но и у меня нет ни сантима. Люди в белых халатах рассчитаются за меня. И завтра — никаких опозданий! Сегодня ты задержалась на пятнадцать минут — это недопустимо! И ты ступай, — обернулся он ко мне. — После секса мне так хорошо бывает, хочется побыть одному. Не для того я воскрес из мертвых, чтобы наблюдать долговязого хлыща, у которого глаза смотрят в разные стороны, как на некоторых моих старых картинах. Проваливайте, барон де Лур. Мой поклон Жозефине.
Я вышел из студии в растрепанных чувствах, как говорили в девятнадцатом веке. В коридоре я увидел длинноногую девушку поразительной красоты, которая сидела в белом вращающемся кресле. Перед ней стояла коренастая мулатка, и девушка отсчитывала ей банкноты — видимо, вознаграждение за сексуальные услуги, оказанные Пабло.
— Грасиас! — произнесла мулатка низким хрипловатым голосом.
— Завтра, Хуанита, никаких опозданий! — строго произнесла девушка в белом халате, глядя светлыми глазами в темные глаза мулатки.
Та кивнула, и по коридору процокали ее исчезающие каблуки.
Так я впервые увидел Ксению, ассистентку профессора Ермольского. Честно говоря, первая встреча с воскрешенным Пабло произвела на меня столь гнетущее впечатление, что я немедленно уехал бы из института, отказавшись от любого дальнейшего участия в этом деле. Но, взглянув в прозрачные глаза Ксении, я забыл о своих дезертирских намерениях.
Мне стало ясно, что мое появление в Институте имени Николая Федорова объясняется желанием профессора Ермольского пополнить его коллекцию живописи произведениями нового Пикассо. Воскрешенный до сей поры проявлял стойкое отвращение к работе и ни разу не прикоснулся к художественным материалам. Моя задача заключалась в том, чтобы пробудить в нем художника, крепко уснувшего за годы смерти. Я полагал, что разговоры об искусстве являются наилучшим средством для достижения этой цели.
Постепенно он втягивался в эти беседы. Как-то раз он сказал:
— По сути я всегда был простым и грубым человеком, лишенным воображения. Глядя на Гойю, я испытываю к нему жалость. Только сон воспаленного и чрезмерно изощренного разума рождает чудовищ. А мой разум всегда оставался простым орешком. Я не придумал ни одного нового существа, да и вообще ничего не придумал; я рисовал и писал только то, чем и до меня были забиты европейские картины и музеи: женщин, кентавров, минотавров, античные эротические сценки, ну еще там всякие натюрморты… Примитивная мифология плюс классический стаффаж в модернистской обработке — только и всего. Я не погружался в пучины воображения, как Гойя, и не отклонялся от плоти в сторону абстракций, как Малевич. Короче, я простой хитрец. И в этом смысле мне повезло. Поэтому я и на том свете не увидел ничего особенного — никаких адов, которыми забит старый Эскуриал. Никаких ангелов. Только, пожалуй, цвета. Я увидел миры цвета: серый, фиолетовый, красный, черный, зеленый и белый миры. Я прошел эти миры насквозь. Наверное, есть еще желтый, синий и оранжевый миры, но я в них не побывал. Почему — не знаю. Все эти миры не пустые и не полные. А впрочем, скорее живые, чем мертвые. Все состоит из жизни, даже смерть. Цвет этих миров дан тебе как некая непреложная реальность, а в остальном их можно заполнять чем угодно. Хоть бы даже всякими арлекинами, нимфами и кентаврами, которых я малевал в прошлой жизни на радость женщинам и маршанам.
Я люблю деньги. Женщины ко мне приходят, а вот денег не дают. Ты не мог бы принести мне денег?
— Сколько же вам требуется?
— Хотя бы несколько тысяч франков.
— Франков больше нет, Пабло. Европа объединилась, теперь на европейских землях ходит единая валюта, называемая словом «евро». А у нас в России по-прежнему рубли. Но уже не с Лениным, а по старинке — с двуглавым орлом.
— Принеси мне евро. Не нужны мне ваши двуглавые орлы, я ведь не шизофреник.
— Ладно, принесу немного, — сказал я, подумав. — Этим я нарушу установленные правила, но так и быть. Однако с одним условием: мы начнем работать. Почему бы вам не запечатлеть те миры, где вы побывали на том свете? Как вы сказали? Серый, фиолетовый, красный, черный, зеленый и белый миры? Я не перепутал последовательность миров?
— Нет, не перепутали.
— Вот вам и тема для нескольких серий.
— Сначала деньги, потом работа! — повторил он упрямо, глядя мне прямо в глаза.
Я не понимал, зачем ему деньги. Он ничего не ел и не пил, за женщин платил институт, он ни в чем не нуждался, да ему и не разрешали покидать стены института. Поэтому я принес ему по одной банкноте от каждого номинала: пять евро, десять евро, двадцать евро, пятьдесят евро, сто евро, двести евро и пятьсот евро.
Никогда еще я не видел на его лице такой искренней радости! Глаза его заблестели, даже можно сказать — засверкали, он жадно выхватил из моих рук банкноты и пристально стал разглядывать их. При этом он что-то бормотал.
— Деньги мира мертвых… Это они, я узнаю их! Мой Бог, какая удача! Вот они — миры, не пустые и не полные, о которых я толковал вам, барон де Лур. Ха!
Он стал хохотать как безумный, подбрасывая бумажки в воздух, ловя их, играя ими, любуясь на просвет. Казалось, он вот-вот пустится в пляс.
— Что вас так обрадовало? — осторожно спросил я. — Здесь всего лишь восемьсот восемьдесят пять евро. Сумма достаточно скромная для столь известного художника, как вы.
— Восемьсот восемьдесят пять? — переспросил он, сверкая глазами. — Вот вы и назвали ключевое число. Не забывайте его никогда. А знаете, барон, в мирах мертвых неплохо. Я даже испытываю некоторую ностальгию. Теперь, с этими деньгами в руках, я не пропаду нигде. Ха-ха! Что вы там хотели? Чтобы я писал картины? Полагаю, вас подослал профессор Ермольский, страстный коллекционер живописных полотен. Стало быть, ему не терпится пополнить свою коллекцию новым Пикассо? Ради этого меня и воскресили? Что ж, я готов к работе. Эти бумажки вдохновили меня — от них прямо-таки разит миром умерших, откуда я не по своей воле прибыл к вам, дорогие. Европейские чиновники полагают, что мир мертвых безлюден и там нет никого и ничего, кроме архитектурных сооружений. Они недалеки от истины. Интуиция чиновников порой бывает поразительной. Только вот я никогда не рисовал здания. Я, знаете ли, равнодушен к архитектуре. Но этот мост! — он поднес к глазам банкноту в сто евро. — Я узнаю его…